Достойный сайт Wodolei 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Сумка лежала на месте. Никто ее не тронул. Репнин при этом очнулся.
Он сидел на скамейке, в Лондоне, а чувствовал себя в Петергофе, тридцать семь лет тому назад. Невероятно. Бредит, чушь какая-то — он не может оторваться от того, чего больше нет и что, по сути дела, давно прошло.
Вообще в последнее время, стоило Репнину присесть где-нибудь в Лондоне на скамейку, в парке, даже в крохотном скверике — около какой-нибудь церквушки, или возле огромного собора святого Павла,— он невольно вспоминал Санкт-Петербург. Свое прошлое и эту Аню, дочь полковника Коновалова. В те часы, когда Лондон обедал и жевал, жевал, чавкая миллионами и миллионами жевательных орудий — присосавшимися искусственными челюстями,— Репнин выползал из своего подвала и подолгу сидел так, только чтобы не оставаться внизу. А Лондон проходил мимо него, как во сне, как будто весь этот город — сон. Очнувшись, наконец, и взглянув на часы, он бормотал по-русски одно и то же: все прошло как сон. Тоска, овладевавшая им всякий раз, когда он оставался один,— подобная тоске актера, в одиночестве ожидающего следующего акта,— терзала его главным образом оттого, что он не в силах был объяснить себе: почему никак не может приспособиться к Лондону, к этому огромному городу, где живет столько иностранцев, которые сумели найти свое место в нем.
К чему тянуть такую жизнь еще несколько лет? Нет смысла! Это было известно уже Сенеке! Это поняли и Барлов, и тот Шульгин, и Драгомиров, да и Сазонов тоже. Все они были несчастными все помышляли о самоубийстве. Они были несчастны, но ни один не мог объяснить почему. Может быть, только потому, что были русскими? Эмигрантами? Сидя в тот вечер на скамье в Гайд- парке, Репнин вдруг заключил: нет, нет, причина не в этом. Корни его несчастья, его неспособности обрести свое место в Лондоне, на чужбине, показалось ему, заключены в том, что он потомок солдата, потомок Репниных, маршалов, фельдмаршалов, офицеров. И сам — офицер. А не горный инженер, о чем всегда мечтал. Он русский офицер. Вот в чем причина его неприкаянности на чужбине и в Лондоне. Он — солдат. И в этом — корень всего, шептал Репнин по-английски, все еще сидя на скамье и только собираясь идти к себе домой, на восьмой этаж в Нелл-Гвин.
Да, он офицер, и все больше и больше испытывает растерянность от своего штатского существования среди миллионов жизней, которые ежедневно наблюдает вокруг себя в Лондоне. С каждым днем он все более неуверен, смешон, слаб, неловок в этой среде, он уже грезит наяву, будто молокосос, юнкер. Гуляет по Петергофу со своей первой любовью, дело доходит и до галлюцинаций: он схватил и душит Сорокина, повалил его тут, на скамейку, и душит, душит с наслаждением.
И все это доставляет ему огромное удовлетворение.
Вероятно, потому, что эта девочка г- его первая любовь — и сейчас здесь, в сумраке аллеи, и не исчезает во мраке, потому что дочь полковника Коновалова все еще с ним. Она с ужасом взирает на то, что он делает с Сорокиным, и ему слышится, как она кричит, умоляет его, плачет. Но он таки задушил Сорокина и сбросил тело наземь, легко, будто это не человек, а кукла. Какой-то На- дин эскимосик, легче пуделя белого, какой был у барышни Коноваловой. Только спустя полчаса Репнин пришел в себя. Он ударил палкой по скамье, чтобы прервать подобные мысли, и медленно поплелся к дому. И что уж совсем невероятно, ему казалось, в аллее, впереди себя он видит — да, да, видит — любимое юное существо, в синей блузке и синей юбке, которое с грустью смотрит на него, а потом в ужасе бежит прочь.
Он шел понурившись и чувствовал, что ногу все-таки слегка волочит.
Перед ним в полумраке слабо освещенной аллеи рассыпались в брызгах и взмывали вверх фонтаны Петергофа. Петергоф воскресал в его воображении. Белые фонтаны и кружат, и танцуют в ночи, словно балерина, плещут и взбивают пену, сверкают, будто снег. Да, да, такую точно пену он видел в Корнуолле, пена там обозначила белую границу, разделяющую два мира, которую не пересекал никто живой. Она остается на песке, после бурных волн океана, навечно. Еще никому не удавалось вернуться из прошлого. Даже Пушкину.
А впрочем, что сейчас поделывает, как поживает барышня Коновалова?
Она осталась для него навсегда семнадцатилетней, но теперь, вероятно, уже давно замужем, если, конечно, выжила. Может быть, иногда ездит с детьми в Петергоф? Наверно, иногда вспоминает и о нем? Когда оц уехал в Париж (ибо отец, уважаемый член Думы, хотел воспрепятствовать этому браку), она писала ему, что будет ждать его вечно. Глупости. Пора, впрочем, идти домой, а с этой ногой ему потребуется добрых четверть часа, пока доковыляет до огромного здания, где ждет жена, склоненная над швейной машинкой. Целое человечество, привыкшее утверждать, что человеку подвластно все, которое так самоуверенно, когда речь идет о прогрессе и о будущем, не могло бы вернуть ему барышню Коновалову и перемести его самого на ту скамейку, где лежит ее ученическая сумка.
По-прежнему понурившись, но уже поторапливая себя, он вышел из Гайд-парка и, перейдя улицу, направился к дому, минуя памятник полярному исследователю (имя которого Надя пишет а произносит Шеклтон), потом медленно прошел мимо нескольких — огромных — музеев и затем попробовал ускорить шаг. Выпрямился. Возле небольшого сквера перед станцией подземки свернул в тихую полуразрушенную улочку. Не нравится ему это человечество. Оно умеет возводить пирамиды для фараонов, покрывать трупами поля сражений для Наполеона, изображать на картинах еще неоткрытые небесные туманности, но не может, даже если б захотело, вернуть ему ту девочку с длинными косами, которая испуганно убежала из парка.
Он вспоминает, как во время последней встречи предлагал ей вместе покончить с собой.
Они стояли в полумраке, какой сейчас был в парке, в Лондоне, под фонарем. Она жила в той части Санкт- Петербурга, которая называется Новая Голландия. Им стоило сделать шаг-два и так, обнявшись, прыгнуть в воду, чтобы навсегда уйти в некую мрачную, подводную Голландию, откуда нет возврата. Но она, бедняжка, в последнюю минуту заколебалась. Вода холодная. Сказала ему по-французски, дрожащими губами — она уверена, что, оказавшись в воде, тотчас же закричала бы и всплыла.
Разве он мог стать убийцей?
Почувствовав, что нога деревень Репнин отогнал от себя все эти привидения, воспоминания и решил, что должен ступать тверже, увереннее и идти быстрее. Обернулся, чтобы проверить, не смотрит ли кто-нибудь ему вслед. И уж совсем некстати вдруг вспомнил, как некогда маршировал перед штабом Брусилова.
Это было и смешно и приятно. Присел на покосившийся забор какого-то разрушенного дома, на той же улице. До его дома оставалось минут десять ходу. Подумал, что там его ждет жена, теплая ванна, отдых и стопка иллюстрированных журналов, полученных от старой графини, в которых накануне он видел фотографии парада Красной Армии на Красной площади, в Москве. Перед Кремлем. В первый момент что-то недовольно проворчал. Потом представил себе четкую поступь бойцов и ему показалось, что она точно такая же, как и поступь царских солдат. Невольно и радостно улыбнулся.
Вдруг ощутил, как по всему телу — с головы, до ног пробежала приятная дрожь. Та же выправка!
На улице никого не было. Вдруг под фонарем ему почудилась чья-то тень. Совсем прямая, она скользнула по стене. И до него донесся знакомый голос покойного Бар- лова — кавалера ордена Святого Георгия,— будто бы шепнувшего ему сквозь смех: Так! Шагом марш. Марш. Домой! Домой! Мы возвращаемся. Мы все возвращаемся!
Репнин, зачарованный, остановился, провел рукой по лбу, словно отгоняя от глаз ночную бабочку. На тротуаре никого не было видно. Но тем не менее он слышал смех и поэтому зашагал все быстрее, увереннее, все упрямей. Подумал, Надя уже, конечно, вернулась. Надо ей что-то приготовить поесть. Она, бедняжка, занята этими эскимосами.
Как будто и правда кто-то идет впереди или рядом с ним, Репнин вопреки собственному желанию шагает все четче, ритмичнее и слышит, как позади него кричат, кричат какие-то голоса. И шагают, шагают мертвые.
Подчиняясь старой русской команде.
АДМИРАЛ И КОРОВЫ
Ноябрь в Лондоне обычно начинается туманами, но в тот год иногда выдавались дни, словно продолжавшие затянувшееся октябрьское бабье лето, известное здесь под названием «индийского». В это позднее лето бывало и солнце. По часу — по два оно светит, пробившись сквозь облака, необычно. Листья не желтеют. Трава — зеленая. В парке полно зимних цветов. Здания сверкают, будто зеркальные. Некоторые лондонские уголки в туманные дни напоминают Шотландию, ее замки, где, говорят, водятся привидения и до которых можно добраться лишь по крутым тропинкам, застланным желтой листвой.
Прихрамывая совсем чуть-чуть на левую ногу, Репнин каждое утро идет на работу, спешит к автобусной остановке. Рядом бредут пенсионеры, ветераны войн, дом которых находится рядом, в том же квартале, в районе под названием Челзи — так произносится, а пишется не на. Летние, красные шинели уже сменили на синие, зимние. Иногда, улыбаясь, кивают Репнину, молча. Помнят его. Тут, поблизости, он жил во время войны.
Репнину мерещится, когда он идет по боковым улочкам, будто над ним и перед ним растянуты какие-то сети, невидимые, хотя их все-таки видно. Он чувствует, угадываем что, пока жил на берегу океана, Лондон переменился к нему, а почему — он и сам не может сказать. Он был очень одинок в предместье Милл-Хилл. А сейчас, здесь ему не дают покоя мужчины и женщины, с которыми он познакомился в Корнуолле. Капитан Беляев, миссис Фои, миссис Крылова, доктор Крылов, миссис Петерс-Петряева, граф Андрей Покровский со своей тещей. Леди Парк и ее супруг, этот исполинский шотландец, владеющий плантациями на острове Цейлон, который здесь произносится Силон. Жена доктора даже повадилась по вечерам заезжать за Надей на машине, она поджидает ее возле школы моделирования, хотя Надя вовсе не хочет этого. (Тайком ускользает в другую дверь.) Парк уже второй раз приглашает их провести у него уик-энд. А старая графиня Панова постоянно твердит, что эмигрант в Лондоне должен заводить связи. Даже после ссоры в Польском клубе молодой Сорокин, не скрывая этого от жены, звонит по телефону Наде и любезничает с ней.
Репнин же, ежедневно в утреннем тумане отправляясь на работу, вспоминает Корнуолл и отель, где он жил и познакомился с этими людьми. И мысленно теперь часто переносится не только в Россию, но и в тот маленький городок, на берегу океана: Сантмаугн. Припоминает, как из окна автобуса рассматривал лица прохожих, которых никогда более не встретит, и снова видел перед собой океан и какую-то голубую гору вдали, и совсем ясно церковную колокольню. Все это напоминает ему Бретань семь лет назад.
Когда теперь, в Лондоне, он садится в автобус и вглядывается в незнакомые лица едущих вместе с ним попутчиков, он задает себе вопрос: почему отель в Корнуолле так изменил его жизнь? И уверен — перемены не кончились. А здание отеля совсем отчетливо видится ему и в окне автобуса, лондонского. Зачем он там был? Зачем его туда отправили? Чтобы превратить в призрак?
Впрочем, когда он вышел на своей остановке напротив отеля «НМт,», ему показалось, что по Лондону вслед за ним идут тоже призраки. Ежедневно он проходит возле дворца, где когда-то жил победитель Наполеона, приказавший в этой части Лондона в нескольких местах поставить каменные столбики, с которых ему было бы
легче садиться верхом на коня. Проходит и мимо знаменитого табачного магазина, хозяину которого англичане великодушно разрешили посылать нюхательный табак для Наполеона, отправленного умирать на остров Святой Елены.
Тут же, поблизости, и место, откуда были совершены три безуспешных покушения на королеву Викторию. Потом, уже сидя в своем подвале на треногом табурете, Репнин задается вопросом, не снится ли ему все это: человеческая глупость, подлость, обманы, или они и правда составляют прошлое Лондона, то, что было в нем сто лет назад и от чего сейчас остались лишь жалкие следы? Камень, чтобы герцог мог легче вскарабкаться на коня, нюхательный табак для Наполеона, который упаковывали в магазинчике невдалеке от его подвала.
Да и в этом подвале происходят сейчас странные перемены и совершаются странные для него дела. Продавщица Бетси, которую барышня по фамилии Луна назвала «клячей»,— уволена. На ее место, сообщил Репнину итальянец, Робинзон взял свою родственницу. А для бухгалтерских операций в помощь Репнину посадил наверху, в канцелярии — свою дочь. Еще раньше уволилась Сандра.
Годовой отчет Робинзон требует уже к концу ноября.
У Нади в те дни сложилось впечатление, что муж скрывает от нее какие-то затруднения, возникшие в его подвале. А она уже давно догадывалась, что со службой у Репнина не все в порядке. Что, вполне вероятно, он лишится даже этого своего нищенского заработка. Тяжело переживала она и то, что они упорно — по настоянию Репнина — отказываются от встреч с людьми, с которыми Репнин познакомился в Корнуолле. При каждом удобном случае старая графиня Панова убеждала ее, что это нехорошо. Для эмигранта в Лондоне,— говорила она,— не имеет значения ни его прошлое, ни то, что он из себя представляет, ни его знания и порядочность, для него все дело в связях. У них прекрасные фамилии. Рекомендации. Сейчас у них и вполне приличный адрес в Лондоне. Счастье, может быть, уже совсем рядом, за углом. А между прочим, когда до нее дошел слух, что Репнин отказался от приглашения сэра Малькольма, она просто за голову схватилась. И уже грозится Наде, что сама от них откажется. Прямо не знает, что с ними делать.
Бедняжка Надя как-то вечером, когда Репнин возвратился из лавки, пытается в разговоре выяснить побольше о старом шотландце, у которого такая молодая жена, их соотечественница, а потом, будто между прочим, уговаривает мужа посетить хотя бы этого человека, ведь графиня уверяет ее, что он, если бы захотел, мог бы им действительно помочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97


А-П

П-Я