https://wodolei.ru/catalog/mebel/tumby-dlya-vannoj/dlya-belya/
«Эму»,— бросил он привратнику, распахнувшему перед ним дверь. Хотя хотел сказать: «Thank you».
Очутившись на улице перед отделением полиции для иностранцев, Репнин в радостном нетерпении жаждал поскорее вернуться в Милл-Хилл и крикнуть жене: теперь уж наверняка настал конец их мучениям! У него будет заработок! Ведь она знала, как ужасно было для него, невзирая на все рекомендации, при знании стольких языков, при его членстве в географическом обществе, несмотря на письма Сазонова и адмирала Трубрид-жа, не иметь никакой работы в этом городе, в чьей орбите вращается четырнадцать миллионов человек, в этом грандиозном фантастическом муравейнике. И чтобы в городе, где столько магазинов, фабрик, банков, вокзалов, больниц, с его движением, суетой и потребностью в рабочих руках, именно для него не нашлось никакого места!
Почему?
Почему у графини Пановой на днях шептались, будто лишь жены тех, кто не является членом Освободительного комитета, смогут получить работу? Причем только надомную. Home-work. Которую дают слепым. Почему? Кто все это решает? Чья невидимая рука управляет ими? Сжимает горло? За что? Монархическая политика Англии канула в прошлое? В этом причина?
Хотя об этом поговаривали и у Ордынского, Репнин не мог в это поверить. Какая подлость! Как бывшего офицера его могли бы с успехом использовать в какой-нибудь африканской или азиатской английской колонии. Он готов был пойти хоть швейцаром ночного бара, как в Париже. Шофером. В Лондоне столько отелей! Столько автобусов! Он мог бы водить экскурсии по музеям. Он столько лет занимался изучением музеев! Сколько их повидал! Мог бы быть почтальоном. Телеграфистом. Он научился в Керчи спать, положив голову у телефона.
Он испробовал все, только чтобы не просить Комитет и избежать унижения. Начало было всегда обнадеживающим. Потом требовали его документы и извинялись: произошла досадная ошибка. Места оказывались уже занятыми. Получив данные о нем, его прошлом, ему обычно задавали один и тот же вопрос: действительно ли он князь и почему он противник Комитета, который борется с диктатурой Сталина?
После этого какая-то невидимая рука захлопывала перед ним дверь.
Ему и теперь понятно, его радость может быть совсем недолговечной, и все же пока он едет подземкой до Милл-Хилла, его охватывает такое же счастье, как в детстве, когда он сидел у матери на коленях. Сколько воды утекло! Сколько невзгод, перемен. Скитания по Европе. Нужда. Он получит заработок, хотя бы до лета, хотя бы на год или два. До тех пор Надя, возможно, согласится уехать в Америку. Только бы спасти ее от нищенской сумы, чтобы не пришлось ей побираться в Лондоне на старости лет. Ему самому ничего больше от жизни не надо. Он бы давно покончил с собой, если бы только Надя согласилась уехать. Такая жизнь его не привлекает. Нет больше у него ни дома с видом на Неву, ни имения. Нет больше ни лошадей, ни собак, ни охотничьих ружей. Нет больше ни Ялты, ни Кавказа.
Он вынужден наблюдать, как его жена, которой всего лишь сорок три года, сидит, согнувшись над швейной машинкой, и крутит с утра до потемок жужжащее колесо. А после отправляется в туман и снег со своими коробками, набитыми убогими, жалкими русскими куклами.
Вагон был переполнен, Репнин стоял, стиснутый со всех сторон,— свое место он давно уже уступил пожилой женщине, которая едва держалась на ногах и то и дело хваталась за него. Атлетического роста, он возвышался над всеми и улыбался. Дело решенное — он будет иметь несколько фунтов в неделю и, значит, у них будет крыша над головой.
На повороте поезд прибавил скорости, и Репнин внезапно очутился на коленях у пассажира, сидящего у него за спиной. Он извинился.
Скорее всего это был строительный рабочий, весь закапанный известью. Тот ответил* громко: «Ничего страшного. Тут уж виски винить не приходится!»
При всем его знании английского, на котором уже несколько лет Репнин совершенно свободно изъяснялся, эти слова поставили его в тупик. Что имел в виду этот человек? Прошло мгновение-другое, и тут только его осенило: в Лондоне исчезло виски, оно вывозится за границу; подскочив в цене, виски стало недоступно «низшим» слоям общества, то есть обычным гражданам Лондона. Виски закупает Америка.
И лишь когда до него дошел смысл сказанного этим рабочим человеком, объяснившим его вздох,— Репнин рассмеялся в ответ.
Поняв, что он раскусил намек, ожили и прыснули и другие пассажиры, сидевшие до этого как восковые фигуры.
Впервые за много лет слышал Репнин такой открытый человеческий смех.
Добравшись наконец до своего дома в Милл-Хилле, он долго стучал в дверь металлическим кольцом. Но никто не отзывался.
Мелькнула страшная мысль. Не сделала ли Надя чего-нибудь ужасного, оставшись одна? Только этого ему не хватало!
Он принялся яростно барабанить в окна.
По лестнице затопали шаги, послышались радостные возгласы, затем дверь открылась, и жена стала просить у него прощения. Она вернулась из Лондона очень уставшая, прилегла отдохнуть и заснула. Дожидаясь, пока жена приготовит чай, Репнин говорит: теперь-то уж наверняка у него будет работа. Он получил разрешение. Завтра его определят на место. Они будут иметь несколько фунтов в неделю. Слава Богу. На сей раз это не пустые обещания. В голосе его, как ни странно, нет никакой радости, да и она его слушает без всякого восторга. Он принимается объяснять: он имеет право на получение работы хотя бы потому, что прибыл в Англию в начале войны, не требуя для себя никаких гарантий. Существует такая формулировка. Жаль, говорит он жене, не догадался пригласить на рюмку виски одного англичанина, веселого человека, они познакомились в подземке.
И лишь услышав его рассказ о том, как он перепугался, когда ему почудилось, что ее нет, Надя, точно выходя из ледяного оцепенения, обращает на него изумленный взгляд. Ему взбрело в голову, что она сотворила что-нибудь безумное, самоубийство, например! Этого ему только не хватало!
При этих его словах жена опускается медленн на стул.
— Все-таки, Ники, мужчина — это животное, брат гориллы. Даже в такое жуткое мгновение, когда он думает, что жена его наложила на себя руки, его мучает одна мысль: только этого не хватало!
Она грубо согнала с колен кошку, почуявшую запах молока,-—такого с Надей никогда не случалось. Репнин, пристыженный, замолчал. Но потом снова заговорил: как только у них появятся деньги, он начнет расспрашивать о возможности перебраться в Америку. Все говорят, положение эмигрантов в Америке гораздо лучше. Она сказала, как бы совершенно не радуясь этому: графине Пановой удалось продать еще три ее вечерних платья. В доме теперь полно денег. Она сейчас же отнесла майору деньги за дом. У них заплачено до августа. Сама же она решила подыскать квартиру в Лондоне. Старуха Панова поможет ей в этом. Только вот с куклами, она должна признаться, дела обстоят из рук вон плохо. Ее куклы почти не расходятся. Они у нее без глаз. А нужны куклы со стеклянными глазами. Да и лица у ее кукол тряпичные. А всем подавай куклы со стеклянными голубыми глазами. Скоро ее куклы вообще никому не будут нужны. Куклы привозят из Италии и из Германии — очень красивые.
Но Репнин, явно повеселевший и приободрившийся, начинает ее утешать, обещая помочь. Завтра же у ее кукол будут хорошенькие глазки. Дети повсюду играют в шарики — такие маленькие голубые шарики из стекла, здесь они называются «marbles». Он тоже в них в детстве играл, по сию пору их помнит. И лондонские ребятишки в них играют. Он видел сам. Он обязательно их найдет. Надо только научиться раскалывать их на две половинки — он что-нибудь придумает — и будут ее куклы с голубыми глазками. Он должен это сделать.
Все дети на свете одинаковы. Она снова сможет продавать свои русские куклы. Он завтра же найдет эти маленькие шарики, которые здесь именуют «marbles». Названия — лишь оправдание игр и убийств. Названия ничего не значат. Он найдет эти шарики в Лондоне. А сейчас просит оставить его одного — он страшно устал, голова разболелась.
Надя, озабоченно тлянув на него, отправляется наверх принять ванну. Взгляд жены красноречиво говорит ему: она будет дожидаться его в постели. Она поцеловала его таким знакомым поцелуем. Это те их, парижские поцелуи, там она любила зимним вечером забраться к нему иа колени в предвкушении объятий в полутемной комнате, со стонами, страстным шепотом и слезами. Она уходит, полная желания, и смотрит на него, стыдливо улыбаясь. Ему надо бы пораньше лечь в постель, как следует выспаться, отдохнуть со спокойной душой, теперь, когда им улыбается весна,— словно прелестное дитя, которое у них должно появиться. Она идет принять ванну — наконец-то дали воду, вода льется обильной струей и клокочет, как лесной родник. Она ушла, но в комнате еще слышится ее звонкий смех. Репнин стал размышлять: где на самом деле видел он эти маленькие стеклянные шарики, из которых можно было бы, если их расколоть пополам, сделать голубые кукольные глазки.
ЖЕНСКАЯ НОГА ИЗ ХРУСТАЛЯ
На следующий день герой нашего романа получает на бирже труда записку в одну из самых фешенебельных лондонских лавок. Там есть незанятое место. Это лавка «Paul Lahur & Sohn». Находится она, как ему пояснили, на улице Сент-Джеймса, позади шикарного отеля «Ritz». Знает ли он, где это? — спросили его. Он ответил, знает. Шесть лет назад, когда он приехал в Лондон, он покупал себе вечерние шляпы на той улице, в известной шляпной лавке под названием Locks. Она существует еще со времен Наполеона.
Чиновник улыбается — это чудесно, теперь у него есть работа. Он будет получать один фунт в день — такая плата в этой бельгийской фирме. У него будет должность по части книговодства. Поскольку им требуется знание французского языка, он им как раз подойдет. На работу ему надо явиться прямо сегодня. Его там ждут.
Ckeeriol Совершенно счастливый, Репнин покидает улицу Чедвик и пересекает парк Сент-Джеймса, пройдя в обратном направлении тот путь, по которому король Чарльз I шел к месту казни. (Англичане раньше французов отрубили голову своему королю.)
Перед выходом из парка и перед тем, как углубиться
Всего хорошего! (англ.) в нужную улицу, известную своими шляпными, охотничьими, винными и антикварными лавками, а также знаменитыми клубами, столетие назад бывшими игорными домами, он проходит перед дворцом Сент-Джейм-са, в средние века служившим больницей для прокаженных, затем королевским дворцом, ныне же, не являясь ни тем ни другим, сохранившим за собой официальный адрес Двора. Перед дворцом до сих пор марширует гвардия в медвежьих папахах. Вот и сейчас два гвардейца отбивают чеканный шаг по мостовой, на поворотах задирая колени до пояса. На этой улице был дом хромого лорда Байрона, переплывавшего Геллеспонт, обожавшего турок и погибшего за свободу Греции.
«Какое необыкновенное соседство!» — слышим мы, как кто-то шепчет по-русски.
В лавку вели мраморные ступени, уборщица мыла их с мылом. Женщина недоверчиво посмотрела на него, потом посторонилась и пробормотала: «Доброе утро!» «Good morningl» На секунду он остановился, заглядевшись на роскошную витрину. В ней было выставлено несколько элегантных сапог, сумок, седло и несколько пар дорогих женских туфелек. Вся витрина была обита. бархатом цвета увядших листьев, а посредине на подставке красовалась женская [юга — сделанная из хрусталя модель. Она была помещена в раму и освещена. Во время войны в лондонских музеях так выставляли какой-нибудь один шедевр, картину Беллини, Рембрандта или Сезанна. (Всего одну, чтоб были меньше потери, если в музей попадет бомба.) А для привлечения публики достаточно было и одного такого экспоната.
Когда Репнин открыл дверь, ему показалось, что в лавке никого нет. Внутри все было отделано бархатом, кожей и ореховым деревом цвета увядших листьев, в шкафах были выставлены женские туфли, известные модели, отвергнутые нынешней модой. Эти устаревшие модели были гордостью фирмы, ибо по прошествии какого-то времени они вновь воскресали.
Осмотревшись вокруг, Репнин увидел, что из-за конторки поднимается дама, уже не молодая, вся в черных шелках, с большими черными глазами и ярко-розовыми губами. Дама улыбалась ему. Он не знал, что это mada-me Janine, gerante1 лавки, сорок лет прослужившая семье Лахур. Когда он объяснил, по какой причине
1 управляющая (фр.).
явился, она попросила его подождать и подошла к лестнице, спускавшейся под землю. Хриплым голосом крикнула вниз: «Monster Jeanl» Надо говорить с ее мужем, сказала она, вернувшись к посетителю. Не дождавшись ответа, она снова подошла к люку и снова окликнула мужа, добавив при этом, "что его дожидается один господин, новый клерк. Снизу кто-то крикнул по-французски: «Пусть спускается вниз!»
Герой нашего романа задумался на миг: как странно, в этой фешенебельной лавке не было покупателей. Репнин не знал — клиенты, заказывавшие себе здесь обувь, никогда не приходят раньше, чем часы на башне Парламента пробьют полдень. Кроме того, клиентов у этой лавки и в самом деле было немного, по той простой причине, что даже в Лондоне мало кто мог заказывать себе здесь обувь, ибо она стоила баснословно дорого. Внимание Репнина задержала пара превосходных сапог. Оторвавшись от них, Репнин стал спускаться. И поразился той перемене, которая ждала его внизу.
Он очутился в некоем подобии подвала, освещенного электрическими лампочками, с голыми, как в катакомбах, стенами. Из глубины в нос ударило застоявшимся духом подметок и кож и тем особым запахом, который оставляет в обуви нога, какой бы чистой она ни была. В конце лестницы его встретил пожилой широкоплечий человек с французским беретом на голове и налитыми кровью глазами, в руке он держал очки. Человек рассматривал пришельца. За его спиной, подобно книгам в библиотеке, на стеллажах желтели колодки мужских и женских ног, а иные свисали гроздьями с потолка. Репнин еще не знал, что в этой лавке у каждого клиента есть своя собственная колодка и что колодка эта меняется в соответствии с изменениями ноги, ибо с течением времени деформируются даже ноги красавиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97