Бросив своего слепого Каарли, Рити протискивалась по пятам Юугу через толпу к кафедре и журила мужиков:
— Постыдились бы, бесстыжие ваши глаза! Напасть на пастора во время проповеди!
— Что за чертова проповедь! Хочешь, скажу тебе проповедь получше! — воскликнул Кусти. И тут же, не раздумывая долго, совершенно трезвый Кусти, при всеобщей суматохе и криках в церкви, совершил одну из своих проделок, о которой народ говорил еще много позже, уже после расстрела Кусти.
Следом за Гиргенсоном и Виллемом он взобрался на предпоследнюю ступеньку кафедры,— больше на кафедре не было места,— важно выгнул шею, закатил глаза, надулся, как Гиргенсон, и произнес свою шуточную проповедь, которой он и прежде, случалось, потешал людей в конце свадебного пира или в праздники, но тогда, правда, за полным ковшом пива:
— Дорогие прихожане! Каугатомаские крестьяне! Я буду говорить не так, как пасторы из Тырисе и Паммана, а так, чтобы приход скрипел и кряхтел в руках божьего работника, как дубленая кожа под ладонями плотника.
Слушайте со вниманием слова Священного писания, что написаны в книге «Ступицы в колеснице», в четвертом ободе, в двадцать третьей спице.
И вот случилось, что некий муж немецкого происхождения, пройдоха от самого рождения, по имени Гиргенсон, а по слухам, еще и фон, тогда еще без толстого брюха, во имя отца и сына и святого духа, стоял однажды на большой земле у самого моря и воздевал очи горе, не покажется ль судно, на котором сбежать будет нетрудно, от грехов своих в поту цыганском, уехать в землю ханаанскую. И, слава господу, чудо свершилось: судно у берега появилось. И вскоре он очутился на берегу Каугатома — нового своего дома. Часовая цепочка болталась на груди, и божьи дела ждали его впереди. Но земля, что должна была стать Ханааном, показалась ему горьким обманом: полно камней и вода кругом. Но господин пастор неустанным трудом добился того, что в краю, где голодал народ, потекли к нему в изобилии молоко и мед. Прошло три года, и на глазах у честного народа выросло толстенное брюхо и залило пастора салом по самое ухо! Сэла!
Однажды сей пастырь походкой смиренной и ровной зашел на скотный двор мызы своей церковной и изрек: «Ох, вы овцы мои сущие, шерсть, шкуры и мясо щедро дающие! Вы происходите не от злого народа, змеиного человеческого рода (а кто сему не верит, пусть по Библии и Священному писанию проверит). Истинно, истинно сие говорю, и если мне суждено быть сегодня в раю, где ходит жена моя в бархате и злате, то хочу и на вас благодать послали. А люди, что на земле живут, пусть так без своей земли и помрут! И пусть каждый аренду барину платит, тогда на восстания и времени не хватит. Аллилуйя, Саваоф!
Всем прихожанам хочу объявить, что в христианский брак желают вступить и оглашаются для всех для вас в первый, во второй и в третий раз: Кирилл Кириллович Хватай Горло, человек в губернии не простой, самый важный городовой, и фрейлейн Фрийда Фрикадель, мызная мамзель. Да благословит господь их потомство в веках, чтобы не было недостатка в холуях и в шпиках! Тогда исправится у нас погода и кнут подействует на нрав народа. Аминь!»
Кусти так мастерски подражал покашливанию и говору Гиргенсона, так похоже выпучивал и закатывал глаза и растопыривал поочередно пальцы то правой, то левой руки, что когда он произнес «аминь», то даже женщины, оттаскивавшие своих мужей от кафедры, выслушав эту нахальную болтовню, поневоле краешком рта усмехнулись, а мужиков потряс взрыв хохота, раскатившегося на всю церковь. Йоосеп пробрался наконец со своим мешком сквозь толпу к кафедре, и теперь уж никакая сила не могла помешать мужикам надеть мешок на голову Гиргенсона. Кусти своей болтовней, по крайней мере на этот раз, рассеял ореол святости вокруг пастора, и даже многие богомольные старушки скорее удивленно, чем со страхом, взирали на то, как исчезла в мешке верхняя часть туловища Гиргенсона. Ватлаские парни, опоздавшие со своим прихваченным с телеги одного из прихожан мешком, хотели натянуть его на голову юугуского Сийма, но тот успел скрыться через ризницу и в большом страхе спрятался у знакомого портного.
Гиргенсона свели с кафедры и поволокли из церкви. До волостного правления было недалеко. Через несколько минут мужики уже втолкнули пастора, как был, с головой в мешке, в кутузку, к его тестю фон Ренненкампфу.
— Пусть теперь Лот и его зять поиграют друг с другом в жмурки, с нами они вдоволь поиграли!— прогремел лоонаский Лаэс.
Прочие же новости в волостном правлении были невеселые. Ванаыуэский Михкель и рихвамяэский Таави все еще сидели в городе за решеткой. Из обмена заключенными, по-видимому, ничего не вышло. Только что волостной писарь Саар получил телеграмму такого содержания: «В течение двадцати четырех часов отправить в город барона фон Ренненкампфа с семьей. Если приказ не будет выполнен, вся волость Каугатома будет превращена в пепел»,
А со вчерашнего дня по всей Прибалтике объявлено военное положение.
— Война так война! — коротко решили мужики.
Необходимо было оружие. Тут же сложили деньги, кто сколько мог, и выбрали из каждой деревни по человеку, чтобы завтра утром обойти с подписным листом деревни, из дома в дом. Матису поручили немедленно отправиться в Весилоо к брату и договориться с ним о рейсе быстроходной «Каугатомы» в Таллин. На этом паруснике можно было за неделю, а то и быстрее сходить на большую землю
за оружием. Варпескому Михкелю из Ватла, дослужившемуся на военной службе до трех нашивок, поручили сколотить по деревням роты и начать их обучение. Руководство восстанием и связь с другими волостями и Таллином неизбежно переместились из хижины Ревала в волостное правление и легли на плечи писаря Саара. Об этом не договаривались, это и без всяких слов было понятно.
Война так война! И самый крупный отряд под предводительством Кусти зашагал по дороге к мызе Руусна. К заключенным в волостном правлении приставили второго сторожа, вооруженного, за неимением другого оружия, топором.
Когда Матис пришел из волостного правления на берег, парус церковной шлюпки из Весилоо уже едва белел за Уннараху. Каткуская Лийзу с узлом в руках стояла на камнях причала и тоже смотрела вслед парусу. Матису пришлось взять у старого сийгсяареского Яана маленькую лодку для мереж (лодка Матиса стояла на рууснаском берегу) . Лийзу помогла вынести из снастевого сарая весла и паруса и столкнуть лодку в воду.
Ветер, по силе вполне подходящий для парусов, становился все более встречным, и, как ни тянул Матис шкоты, нос лодки упрямо не хотел держаться линии кякумааского сарая.
— Если бы ты села к рулю, я попробовал бы приналечь на весла,— сказал Матис.
— Иди ты, у самого-то рана от пули едва затянулась,— молвила Лийзу, взяла весло и принялась грести с наветренного борта. Она была сильная женщина — лодка сразу пошла быстрее.
Матис зорко вглядывался в море, чтобы миновать оконечность Уннараху с подветренной стороны, а затем дать парусам наполниться ветром. Но уголком глаза он часто поглядывал на сильные, загрубевшие от работы руки Лийзу. Года два назад Лийзу еще прочно считалась невестой капитана Тыниса, брата Матиса, она даже родила ему сына. Затем Тынис стал крутить с богатой вдовой Хольмана, и бесприданница Лийзу осталась, конечно, в стороне. Лийзу не повезло и с сонгиским Юлиусом. Весной они обвенчались, а летом, работая в Риге, Юлиус, вспотевший,
пошел купаться на Двину и утонул, оставив Лийзу, вдобавок к Тынисову сыну, еще и маленькую дочурку.
— А тебе зачем в Весилоо?— спросил Матис с шевельнувшимся на сердце подозрением; ведь, как говорят, первая любовь трудно ржавеет.
— А что мне остается делать в Сонги после смерти Юлиуса, там все чужие. Пагилаская Анн звала к себе, она тоже совсем одинока, да и в годах к тому же. Посмотрим, если мы с Анн мирно уживемся, то, может, я и останусь в Пагила вроде как экономкой или по-иному как-нибудь, детям тоже будет потом легче.
— Ну да,— сказал Матис и вспомнил, что слышал разговор о том, будто пагилаская Анн подыскивает себе женщину, которая стряпала бы и заботилась о доме.— Мысль неплохая. Свое жилье и житье, да и не один мужчина не позаботился бы лучше тебя о кормежке Анн.
— Муж только тем и был бы лучше, что пораньше закормил бы старушку до смерти,— пошутила Лийзу и сразу задала вопрос о сегодняшнем событии, он так и вертелся у нее на языке все это время:— Ну как, упрятали Гиргенсона в мешок?
— Да, вышло так. Тебе-то не жалко?
— Жалко? Жалеть Гиргенсона! Но что дальше будет? Михкель и Таави сидят в городе, а Гиргенсон с Ренненкампфом здесь...
— Будет война. Вчера, слыхать, объявили по всей стране военное положение.
— Ну, тогда скоро и казаки здесь будут. С чем вы выйдете против царских войск?
— Без борьбы убивать себя не дадим,— ответил Матис и рассказал о том, что решили сегодня мужики в волостном правлении.
Лийзу вздохнула, но ничего не сказала, только принялась еще яростнее грести. Они благополучно миновали мысок Уннасяаре, теперь уже можно было использовать всю парусность лодки, и она быстро понеслась по волнам. Небо отливало свинцом и, несмотря на ветер, нависало над самой водой. По всем признакам вскоре должен был пойти дождь или снег.
— Побереги себя, не налегай так на весла, поспеем еще до наступления темноты, парус церковной шлюпки вон виднеется еще только под Викати,— уговаривал Матис Лийзу.
— Пустое, без дела сидеть холодно!— Лийзу продолжала грести, склонив голову вправо и с задумчивой пристальностью разглядывая бурлящую, клокочущую серую — под стать небу — воду за бортом.
Тридцатилетняя Лийзу была уже не та, что в двадцать лет. Житейские горести оставили на ее лице выражение какой-то жесткой и злой грусти, но она все еще была красива. Ее отец, старый каткуский Каарли, в свое время сошелся, очевидно по любви, с бедной батрачкой, и у них родились красивые сильные дети. Но красу, говорит .пословица, в котел не положишь. И вот она, Лийзу, теперь здесь, в этой лодке. И все же, как ни богата тенгаская госпожа, сердце Матиса чуяло, что Тынис поступил неразумно, бросив Лийзу с маленьким Рейном. Лийзу заметила взгляд Матиса и, словно угадав его мысли, резко спросила:
— Что разглядываешь? Ведь я в невестки тебе не подошла!
— Не я вас венчал, не я вас и разлучал,— вздохнул Матис.
— Того, кто венчает, вы запихали в мешок,— сказала Лийзу с легкой усмешкой, а потом ее разобрал смех: громкий, неудержимый, он разнесся вдруг по холодному свинцовому морю. Лийзу удивительно ясно помнила подробности венчания Тыниса с богатой госпожой из усадьбы Тенга. В церкви по этому случаю разостлали ковровые дорожки из конца в конец. С какой важностью и торжественностью толстобрюхий Гиргенсон совершал обряд венчания, наперед прикидывая, что в это воскресенье у него будет по меньшей мере тройной доход. А нынче этому самому Гиргенсону натянули мешок на голову! И Лийзу снова и снова смеялась, ей казалось, что мешок был надет не только на пастора, но отчасти и на все его дела, и на совершенные им, Гиргенсоном, обряды венчания.
Ну вот, теперь они уже в Кякисильма — это узкая, шириной саженей в двести, полоска моря между Рахумаа и Кякимаа. Теперь Лийзу пришлось оставить весло и обернуться, высматривая подводные камни.
— Левей, еще левей! Правей, еще правей! — командовала она, и послушный ее словам Матис поворачивал лодку по ветру или против ветра, так что вскоре они счастливо миновали гряду подводных камней.
Пока пересекали Рууснаский залив, Лийзу за весла не бралась, но и разговор в лодке утих. У каждого из них было достаточно своих забот и планов. Только однажды, перед самой высадкой на берег, Лийзу устремила взгляд своих больших голубых глаз прямо в глаза Матиса и спросила:
— А Пеэтер в Таллине?
— Должно быть, только не знаю, на свободе или за решеткой. Саар говорил, что в Таллине прошла большая облава на политических.
— Значит, он у тебя настоящий бунтовщик?
— Мудрено шишке далеко от ствола упасть,— сказал Матис.
— Ты думаешь?! — обронила Лийзу, и в тот же миг ее мысли и мысли Матиса перенеслись к маленькому Рейну и его отцу, хотя оба и не обмолвились об этом и словом, а Лийзу, словно испугавшись чего-то, поспешно спросила о другом сыне Матиса, Сандере:— А про Сандера что-нибудь знаете?
— Ничего. Его, верно, уж нет в живых, и во сне его больше не вижу.
— Если теперь еще начнется этакая... внутренняя война, тогда всех мужчин перебьют.
— Ничего не поделаешь. Надобно прийти соблазнам, но горе тому, через кого соблазн приходит, как сказал сегодня Гиргенсон.
— До того, как надели мешок,— добавила Лийзу, лукаво взглянув на Матиса.
— Ну да,— подтвердил Матис и стал травить шкот, поворачивая в лодочную гавань Весилоо.
Намек Лийзу был для него не нов — многие и раньше говорили об этом, да и сам он, бывало, в минуты тяжких сомнений думал эту невеселую думу. Но после того как Пеэтер привез из Таллина социал-демократические листовки и песни и Матис увидел, что и другие люди, поумнее его, не расходятся с ним во взглядах на правду, он еще ни на миг не усомнился в правоте борьбы своей и всех трудящихся.
— Ну да, до того, как надели мешок. Ложь и лжеца можно упрятать в мешок, но правда остра, как шило, ее в мешке не утаишь и не растопчешь.
— А если все же растопчут?— усомнилась Лийзу.
— Нужно драться. Для того мы сюда и пришли.
По скользкому настилу причала лодка с разбегу въехала почти на нужную высоту, так что после уборки парусов достаточно было двух рывков, чтобы закрепить якорь. Быстро управившись с лодкой, они вскоре зашагали вдоль площадки для развешивания сетей к единственной, состоящей из нескольких разбросанных дворов, деревне островка Весилоо, от которой гордо отгораживались крупные здания большой усадьбы Тенга. Вдали, на другом краю
острова, за сосновым бором, устремлялась вверх белая башня маяка и виднелась железная крыша двухэтажного дома смотрителя. В море гул подводных камней Суурекуйва как-то терялся, скрадывался всплеском весел, ударами волны о борт лодки, но здесь, на каменистой земле, заросшей можжевеловым кустарником, гудение Хуллумятаса мощно ударяло в уши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55