Неужели он не смекнул, что она, Лонни, продавщица, знающая три языка, не чета простому рабочему? Она пожертвовала собой, стараясь и его поднять немного повыше в глазах общества, повлиять на него к лучшему, чтобы он по крайней мере стал мастером. У Пеэтера умелые руки и хорошая голова. Обучаясь частным образом, он мог бы даже добиться диплома какого-нибудь младшего
инженера. Да, но все эти заботы пойдут прахом, если у него самого нет настоящего желания к преуспеянию и тонкого чутья, если он считает для себя более важным какой- то устав судового товарищества, чем ее, Лонни, любовь.
— Наших законов еще нет. В каугатомаском судовом товариществе малость проглянуло наше, справедливое, но теперь и это малое пропало,— сказал подавленно Пеэтер.
— Ну и оплакивай свой корабль. Может быть, ты прольешь слезу еще и по какой-нибудь сааремааской Маре или Кярт?— сказала Лонни и, круто повернувшись, ушла.
Лонни, единственная дочь старательного дворника, дулась не впервые, но сегодняшняя ее заносчивость была все же немного неожиданной для Пеэтера. Он сделал было несколько торопливых шагов вслед за девушкой, но та поспешно юркнула в дом Пеэтсона, плотно затворив за собой дверь, и Пеэтер остановился и, повернувшись, медленно побрел обратно к поджидавшему его на углу Карлу.
— Да-да,— усмехнулся Карл и, не желая вмешиваться в дела друга, добавил: — На, закури для бодрости!
Пеэтер и в самом деле закурил папиросу и хмуро посмотрел на дверь, за которой скрылась девушка. Время было довольно позднее, и движение на улицах поредело. Какой-то высокий худощавый человек в рабочей одежде — насколько можно было разглядеть при тусклом свете фонарей — торопливо прошел вниз, к Компасной улице, гулко стуча сапогами по тротуару; из соседнего переулка вышли, шатаясь, с пьяной песней три матроса; в окне второго этажа на противоположной стороне улицы мелькнула женская рука в кружевных оборках ночной сорочки и плотнее задернула занавеску. Послышался стук копыт извозчичьей лошади. Мимо проехала пароконная щеголеватая коляска, на заднем сиденье которой покачивался, развалясь и распевая, тучный мужчина, заоравший вдруг во всю глотку:
— Стой, стой, чертов болван!
Извозчик рванул за удила, резко осадил, головы лошадей напряженно подались назад, и бедные рысаки продолжали скользить копытами на неподвижных, вытянутых ногах.
— Что же ты, черт, не знаешь, где дом Пеэтсона, а еще прешься в первоклассные извозчики! — выругал извозчика сиплый пьяный голос.
Принимая деньги, извозчик униженно пробубнил что- то и медленно, рысцой уехал прочь. Пропуская пьяного,
скрипнула парадная дверь того же дома, в котором только что скрылась (правда, в другую дверь) Лонни.
— Сам Пеэтсон?— спросил Карл.
— Откуда же мне знать всех городских мясников? — буркнул Пеэтер.
— Всех не всех, а домохозяина своей невесты человек должен все-таки знать,— не без ехидства поддел Карл друга.
— Ну, чего ты...— Пеэтер хотел добавить «грызешь», но вместо этого сказал скорее самому себе, чем Карлу: — Лучше пойдем!
Они работали на одной фабрике и квартировали почти рядом: один — на Щавелевой улице, другой — на Сек- станской. Но отсюда, от угла Вишневой, до их района было не близко.
Карл насвистывал мотив популярной песенки «Не радостна жизнь холостая — охотно женился бы я...».
— Перестань, наконец, издеваться,— сказал Пеэтер, покашливая, словно собираясь добавить что-то серьезное.
— Чего же ты хочешь,— смеялся Карл,— чтобы я вместе с тобой проливал слезы из-за капризов Лонни? И не подумаю, браток, у меня дела поважнее есть!
— Но и у меня есть дела поважнее, чем слушать твои издевательства!
— И я так думаю, но что с тобой поделаешь! Ты сам сегодня слышал, что Пярн рассказывал о Спартаке. Когда идет серьезная борьба, мужчине не подобает цепляться за подол капризной девчонки! Если девушка такая, что пойдет с тобой под боевое знамя рабочего люда, ну, тогда дело в порядке, значит, прибавится еще один товарищ в наших рядах; но ежели она задумает скроить для тебя особое знамя из собственной юбки, пусть идет к черту или пусть поищет себе подходящего мясника, который будет за ней волочиться. Никогда не надо плакать и ныть, жизнь сама рассудит и расставит все по местам.
Они некоторое время шли молча по пустынным улицам. Конечно, сердце Пеэтера, который до Лонни никого еще не любил, ныло. Правда, ему уже минуло двадцать четыре, Пеэтер пятый год проживал в городе, да и в деревне он жил не с закрытыми глазами. Девушек и женщин на свете много, и большинство из них достаточно красивы, а некоторые даже слишком доступны. К последним Пеэтера не влекло — жизнь серьезна, и с этим, с какой стороны ни взгляни, не хотелось шутить. Но Лонни ему нравилась, а уже одно то, что девушка готова была выйти за него за
муж против желания отца, окрыляло Пеэтера. «Ах, что толку в богатстве, ведь у тебя золотые руки, Пеэтер!» — говорила обычно Лонни, когда они вдвоем строили планы на будущее. Против такой похвалы Пеэтеру трудно было устоять. Дома, на Сааремаа, Пеэтер никогда не ссорился с отцом, но с течением времени в нем укоренилось чувство, что младший брат, Сандер, ближе сердцу отца, чем он, что отец связывает скорее с Сандером, чем с ним, со старшим сыном, свои самые сокровенные надежды и мечты, хотя бы надежду на покупку у помещика их родового хутора Рейнуыуэ. Все шло к тому, что именно из Сандера должен был получиться вроде как бы наследник и носитель отцовых надежд, а его, Пеэтера, единственной надеждой оставались собственные руки, и они, правда, до сих пор не подводили его. Он у Гранта единственный мастер-модельщик, которому нет и тридцати лет — большинству мужчин на фабрике, которым доверялись отдельные станки, уже под пятьдесят,— и все-таки случалось так, что наиболее трудные и сложные чертежи доставались ему. Ни одно чугунное литье, выполненное по его модели, не шло в переливку. Он был на хорошем счету, знал это и сам, гордился этим, и то, что Лонни против воли отца решилась доверить ему свою жизнь, вызывало прилив новых сил.
И все же сегодня вечером Лонни показалась Пеэтеру слишком безучастной, беспричинно капризной, и в голове его впервые промелькнуло подозрение, что девушка потому лишь хвалит его руки, чтобы польстить его самолюбию и тем легче подчинить его своей воле. Нет, так дурно думать о Лонни было бы несправедливо, и все же его сердце страдало оттого, что Лонни мало сочувствовала его заботам.
— Послушай, что, по-твоему, нужно предпринять с уставом каугатомаского судового товарищества? Нельзя же так оставить это дело!— обратился он наконец после долгого молчания к Карлу.
— Ты и в самом деле принимаешь эту корабельную затею так близко к сердцу?
— А ты как думаешь? Сам видишь, какова жизнь фабричного рабочего: дадут тебе чертежи — изготовишь модель, ну, деньги получишь,— а имеешь ли ты право хоть словечко свое в это дело вставить? Вот, к примеру, мы отливаем деталь, делаем какую-нибудь машину. А если эта машина, куда вложен наш труд и пот, попадет в руки кровопийцы? Что ты скажешь, если какое-нибудь денежное брюхо превратит твою машину в чудовище, выжимающее
последние силы из твоих товарищей или из тебя самого? Разве простой люд, работающий на оружейном заводе, хочет, чтоб люди убивали друг друга из ружей и пушек, сделанных их руками? Никто и не спросит их, чего они хотят, только знай мастери оружие, повесь его на ремень через спину — и марш на войну «за веру, царя и отечество», дай ни за что ни про что убить себя на другом конце земли!
— Но корабль сааремаасцев тоже не спас бы еще мира,— сказал Карл, добродушно усмехаясь.
— Я никогда не считал себя спасителем мира, я только хочу быть человеком и чтобы был человеком каждый другой товарищ, чтобы и наше слово что-нибудь да значило и мы могли за себя постоять. Каугатомаское судовое товарищество со старым уставом и было единственным на всей земле местом, где мой голос хоть что-нибудь да значил. Правда, я этим голосом ничего особенного сделать не мог, да и не сделал, но у меня по крайней мере была какая-то человеческая гордость, меня письменно, по почте, держали в курсе дела, и если бы при решении какого-либо вопроса голоса разделились поровну, мой голос, посланный отсюда, из города, решил бы исход всего дела так или иначе. Пойми же ты, что я, хоть и ничем не отличался от сотни или полутора сотен таких же членов товарищества, как-никак чувствовал себя хозяином и в отношении всего корабля. А на фабрике никто меня ни о чем не спрашивает. Что с того, что хозяева довольны моей работой? Я здесь раб, фабричный раб,— сказал Пеэтер и печально махнул рукой.
— У меня-то нет пая в корабле, а и я должен жить!
Насмешливое лицо Карла начало сердить Пеэтера.
— Кто тебе запретил стать пайщиком? Ты одинокий парень, уж пятьдесят рублей во всяком случае мог бы скопить.
— Не могут ведь все таллинские рабочие вместиться в твое каугатомаское судовое товарищество!— сказал Карл, теперь уже явно смеясь.
— Вот так славный разговор!— кипятился Пеэтер.— Разве в Таллине мало людей, которые здесь на месте могли бы сколотить какую-нибудь компанию, артель или товарищество? Не все ведь должно прийти из Вифлеема!
— Люди еще не забыли истории с акциями «Линды», чтобы лезть в какую-нибудь новую общенародную «Линду». Хватит и того, что ваши сааремаасцы влипли как мухи в клей.
Пеэтер закусил губы. Лонни, надувшись, убежала от него. Неужели в этот же вечер ему придется еще поругаться и с другом?!
— Я не был пайщиком в «Линде», но что до каугатомаского судового товарищества, то у нас дело обходилось без клея, клей нам сунули только с новым уставом из Петербурга.
— Так оно и должно было случиться, в одном зале не танцуют разом два танца. Ежели музыка играет мазурку, то всем приходится плясать мазурку, а вы там, на Сааремаа, захотели на польку перейти. Стоп, не выйдет, брат! Повсюду, во всей царской России, бедный народ живет на положении бесправного раба, а вы со своим уставом хотите потихоньку разыгрывать из себя хозяина. Если самый крупный рабовладелец, сам царь, и не заметит сразу этакого диковинного дела, поверь — сыщутся у него верные слуги, уж они-то припечатают пяткой вашу польку.
— Но такая же история может получиться и с твоей партией!
— У меня нет моей партии, это наша партия, куда и тебе придется вступить. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Слыхал ведь! Мы и не хотим прожить мирно и тихо, копошась где-нибудь в захолустном уголке. Мы добиваемся, чтобы по всей стране заиграла наша музыка, чтоб действовал закон рабочего люда. Мы, Пеэтер, царские враги номер один, это уже смекнул даже сам царь. Нам от них нет пощады, мы идем своей дорогой и твердо знаем, что нечего ждать добра от власти царя, помещиков и денежных тузов. Наша музыка, этот наш боевой устав пишется и утверждается не чернилами, а кровью.
Карл обычно любил говорить весело, с усмешкой, но последние фразы он произнес с такой твердостью, что Пеэтер долго в молчании раздумывал над сказанным. Друг был прав, но и сам он прав, хотя бы в том смысле, что не мог же он оставить без внимания и поддержки своих земляков, присланных отцом к нему за помощью. Для них корабль значил куда больше, чем для него самого, они сами построили парусник и хотели нести ответственность за его судьбу, точно так же, как он, Пеэтер, хотел отвечать за созданные им машины. Но его роль в создании машин была куда меньше; он послушный исполнитель чужой воли, планы и проекты делались в другом месте, а мужики при постройке «Каугатомы»' были рабочими и мастерами, зачинателями и исполнителями, инженерами и хозяевами. «Стройте корабль, да глядите, чтобы котерман не забрался
в него»,— повторял Сандер слова бабушки в своем письме. Нет, он, внук кюласооской Ану, не должен относиться безразлично к беде своих земляков, хотя бы это горе и было каплей в море бед и страданий заключенных, солдат и фабричных рабов империи.
Пока Пеэтер, шагая рядом с другом, приходил к такому заключению, Карла занимали другие мысли. Все, что он сказал Пеэтеру, было правдой, и все-таки он был недоволен собой. Ему вдруг удивительно ясно представился русский рабочий Михаил Калинин. Хотя Михаил Иванович находился теперь за тысячи верст отсюда, Карлу казалось, будто он шагает тут же, третьим, рядом с ними.
Карлу ясно вспомнились так глубоко запавшие ему в душу мысли Михаила Ивановича, хоть он и не смог бы теперь, спустя почти год, воспроизвести их слово в слово. Но точный смысл их был таков: случается иной раз, что разбогатеет по счастливой случайности бедняк, выиграет, скажем, в лотерею большой куш. Это не шутка, пустячный человек от этого может совсем испортиться! С нами, друзья, часто бывает то же самое. Богатым едва ли кто из нас станет, и вряд ли нас испортило бы богатство — не такие уж мы пустые люди,— но ведь у нас другая опасность. Мы выросли кто в темной деревне, кто в сумерках пригорода, рано пришлось начать работать, в школе довелось учиться мало, но едва ли среди нас найдется хоть один, кто, вступая в жизнь, не почувствовал бы большой тяги к свету и знаниям. Попы предлагали нам свои помои — это нам не понравилось, буржуазная интеллигенция предлагала нам приноровленные для рабочего рта валериановые капли — но они были приторны. И вдруг однажды, в счастливый день, мы открыли Карла Маркса, Чернышевского, Герцена, читали Ленина. Кто из нас с дрожью в сердце не брал в руки «Манифест Коммунистической партии»? Кто не читал, затаив дыхание, «Что делать?» Чернышевского. «Это ведь для нас, для нас, рабочих!» — восклицали мы и глотали книгу за книгой, как кому позволяло время. А когда мы после этого собрались, глядя новыми, радостными глазами друг на друга, мы увидели, что некоторые из нас стали зазнаваться. Они не смогли переварить как следует того, что прочитали, усвоить, связать с практической жизнью, и у них закружилась голова от прочитанного. Они считали себя пупом земли, а всех остальных — дураками и вели себя соответственно этому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55