Сегодня он рассказывал о Спартаке, о восстании рабов в древнем Риме. Большой и могущественной стала Римская империя. Почти все средиземноморские страны были прямо или посредством союзных договоров подчинены верховной власти Рима. Караваны с дорогими восточными
товарами шли к Риму, галеры, груженные сокровищами, причаливали в устье Тибра — все дороги вели в Рим. После того как сровняли с землей Карфаген, ни одно средиземноморское государство уже не могло соперничать с Римом. И хотя в самом Риме было мало своего, самобытного, римские форумы затмевали по богатству рынки Александрии. Римские театры и государственные здания по величине во много раз превосходили афинские, и даже евреи, считавшие иерусалимский храм, посвященный их Яхвэ, прекраснейшим во всем мире, с завистью засматривались на здешние храмы и пантеоны, опасаясь, как бы их Яхвэ, в поисках лучшего места, по примеру их самих, не покинул в конце концов Иерусалим и не переселился сюда. Но в этом блестящем, могущественном и утопающем в роскоши Риме существовал и другой Рим — Рим сотен тысяч рабов, ад для тех, кто мучился на прокладке каналов, строительстве дворцов или мостов, тысячами умирал на кирпичных заводах или же был навеки прикован к скамьям галер. Руками рабов были построены знаменитые римские бани, мощные виадуки, сказочные дворцы; руки рабов возделывали обширные поля, собирали пшеницу и виноград, пекли хлеб, изготовляли вино и подавали все это на стол господам. Мало того, для развлечения господ рабов посильнее, так называемых гладиаторов, заставляли сражаться друг с другом на арене цирка, сражаться не на жизнь, а на смерть. Спартак, вождь восставших рабов, тоже был гладиатор — но такой гладиатор, который сказал своим собратьям: «Хватит убивать друг друга, отныне под ударами наших мечей начнут падать головы господ!..»
Двадцатичетырехлетний мастер-модельщик с фабрики Гранта, внук старого Реэдика из Рейнуыуэ, сын кюласооского Матиса, Пеэтер, затаив дыхание, следил за судьбой Спартака и его сподвижников. Он видел кровавое начало восстания, видел Спартака, преследуемого в горах, видел его, широкогрудого, презирающего смерть, в бою, впереди легионов рабов. И когда Спартак пал на поле боя, что-то сжало горло Пеэтера Тиху, а к глазам подступили слезы боли и гнева.
В перерыве друг Пеэтера Карл спросил его, почему он прибежал запыхавшись, в последнюю минуту. И Пеэтер коротко, насколько позволяла небольшая перемена, рассказал другу о заботах сааремааских мужиков.
Карл — молотобоец с фабрики Гранта — был молодой человек невысокого роста, коренастый, русый, с большими и лучистыми, жизнерадостными глазами; несмотря на то
(а может быть, именно потому) что жизнь с самого детства варила Карла в разных котлах, ему не приходилось занимать ума у других — наоборот, Карл всегда мог сам дать хороший совет. Лет двадцать тому назад его отец, нарв-ский рабочий с Кренгольмской фабрики, после одной забастовки был сослан в Сибирь, а мать с двумя сыновьями — младший, Карл, тянулся еще тогда к материнскому соску — выброшена из барака на улицу. Бедной женщине не оставалось ничего другого, как собрать последние гроши и уехать в родную волость Колга, где ее оставшаяся без кормильца и крова семья нашла временный приют у тетки с материнской стороны, жены местного арендатора. В эти годы в северной Эстонии еще не совсем улегся переселенческий пыл времен Малтсвета, и так как мать и в деревне не смогла получить работу, то семья на занятые деньги переехала в Гдовский уезд, к дальнему родственнику, переселенцу, который владел там хутором, становясь понемногу на ноги. Старшего брата отдали в подпаски, а младший ковылял еще за материнской юбкой, мешая ей работать на поле. По состоявшемуся весной уговору мать должна была получать по двадцать копеек в день на хозяйских харчах; когда же она предусмотрительно намекнула на маленького сына, у которого, слава богу, тоже появились зубы, предназначенные для того, чтобы жевать хлеб, хозяйка утешительно заметила, что это пустяки, много ли, мол, съест ребенок. Но осенью хозяин по зарубкам на ясеневой палке подсчитал отработанные матерью дни, и тогда, несмотря на успокоительные заверения хозяйки, выяснилось, что зубы маленького Карла ежедневно смалывали по пяти копеек из двадцати, заработанных матерью. Матери не пришлось долго размышлять, она завязала свои медяки в конец платка, взяла мальчика за руку и снова зашагала в сторону Нарвы. Временное пристанище они нашли у знакомого сапожника, но труднее было с получением постоянной работы; на фабрику мать уже не приняли. Ну что ж, человек ведь настойчив, пожалуй, в конце концов нашлось бы что-нибудь и для нее, если бы к нищете и горю не прибавился новый союзник — болезнь.
Стирая в зимнюю стужу белье богатого трактирщика, мать захворала воспалением легких и больше уже не поднималась. На сердобольного сапожника свалилось множество хлопот: покупай гроб, долби могилу в мерзлой земле, да и с мальчиком, в конце концов, надо было что-то придумать. Так и попал шестилетний Карл Ратае в сиротский воспитательный дом, где и прозябал около десяти лет.
Воспитательный дом находился за чертой города, в казенном имении. Там теснились свинарники, курятники, конюшни, различные мастерские, а главным источником дохода казенного имения — воспитательного дома — были огромные огороды и плодовый сад, содержавшиеся трудом юных воспитанников. О просвещении и воспитании сирот заботились веками испробованными способами — с помощью закона божия, катехизиса и палки. Палкой охотно угощали каждого, кто рискнул без разрешения сорвать яблоко с яблони, но еще охотнее тех, кто протягивал руку за запретной духовной пищей. Это и случилось как раз с пятнадцатилетним Карлом Ратасом в последний год его пребывания в воспитательном доме. Побывав как-то в Нарве, в гостях у сапожника, он увез в кармане куртки листовку «Уус мааилм» Это было нечто в другом роде, чем закон божий и катехизис, и листовка весело прогулялась по рукам многих подростков. В конце концов запретный плод все-таки попал на глаза учителю, и того, кто принес в святилище листовку, наказали тридцатью пятью ударами и на позор всему классу поставили к столбу на семь дней. К весне из заведения не исключили никого — летом нужны были рабочие руки в садах и огородах,— а осенью у молодого Карла Ратаса и без того кончался срок пребывания в воспитательном доме, и в один прекрасный день ему таки пришлось заняться поисками работы. Сосланный в Сибирь отец не подавал уже никаких признаков жизни — наверно, умер; старший брат тоже сгинул где-то в бесконечных просторах царской России; так и пришлось ему, одинокому, стать лицом к лицу с жизнью. Прежде всего это значило оказаться лицом к лицу с господином бароном Корфом из Ваймаствере, в чьем имении он получил место подручного садовника; барон, по собственному выражению, намеревался вырастить из него «человека». По мнению барона, первым признаком «человека» было то, что он покорно снимает шапку, проезжая с возом земли мимо барского дома. Но шестнадцатилетний огородник, получавший из рук нарвских рабочих «Уус мааилм», не торопился стать таким человеком, вскоре взял расчет у писаря барона Корфа и уехал в Петербург. Зная огородное дело, он нашел место в пригородном хозяйстве богатого немца Блюменфельда. Десятка два батраков, русских и эстонцев, вперемешку спали в одной комнате, ели из одного котла и дышали одним воздухом, уже изрядно насыщенным пороховыми газами надвигающегося 1905 года. Однажды вечером, укладываясь спать, Карл нашел под своей подушкой шуршащую бумажку — гектографированную листовку с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Так как Карл уже получил однажды тридцать пять палочных ударов за листовку с таким же призывом, он не спешил показывать ее другим, а сунул за пазуху, чтобы тайно вкушать недозволенный плод, но уже на следующее утро он показал листовку своему русскому ДРУГУ Тихону. Оказалось, что Тихон сам и положил листовку ему под подушку. Вечером Тихон повел его на собрание русских рабочих. С той поры жизнь Карла Рата- са стала все тверже входить в колею, прокладываемую Российской социал-демократической рабочей партией.
В апреле 1903 года с прибывшего из Петербурга в Таллин поезда сошел на перрон Балтийского вокзала невысокий, коренастый молодой человек лет двадцати с округлым лицом и светлыми живыми глазами, в шляпе, в ботинках с калошами, с чемоданом, который он нес уверенно и спокойно. За несколько месяцев до этого таллинская жандармерия произвела многочисленные аресты социал-демократов. Михаил Иванович Калинин тоже был арестован в Таллине в январе 1903 года. Городу нужны были новые деятельные люди, и петербургские товарищи не возражали, когда Карл заговорил о переезде в Таллин. Правда, Карл Ратае был еще малосведущ во многих вопросах, он еще не сложился в опытного вожака и руководителя, но молодой человек хорошо говорил, обладал энергией, выдержкой, и таллинские рабочие могли положиться на него как на преданного борца.
Карл решил, что он достаточно повозился в жизни с капустой, морковью и брюквой, и поступил на фабрику «Ситси». К сожалению, он повел агитационную работу слишком напористо и усердно, так что на «Ситси» его скоро выставили за ворота. На новом месте, молотобойцем у Гранда, он сумел уже больше ценить конспирацию. Тем временем талантливый агитатор и мастер конспирации Калинин был освобожден из тюрьмы, выслан в Таллин и стал работать на заводе «Вольта». Только два-три раза имел возможность молодой Карл Ратае встретиться с Калининым — в январе 1904 года Михаил - Иванович был вновь арестован и выслан из Эстонии, на этот раз окончательно. Но сеятель сделал свою великую работу — семя взошло, у таллинского комитета Российской социал-демократической рабочей партии была уже твердая почва под
ногами, и Карл Ратае ревностно, усердно и с высоким сознанием революционного долга выполнял все задания старших товарищей по партии.
Вот каков был Карл Ратае, которому Пеэтер Тиху, провожавший его и Лонни из вечерней школы домой, подробно и с грустью рассказывал про дела каугатомаского судового товарищества.
Лонни Раутсик служила продавщицей в книжном магазине Хольма; там, роясь в книгах, Пеэтер и познакомился с ней. По мнению Пеэтера, Лонни с ее немного грустными карими глазами, нежным личиком и русыми косами была, конечно, самой красивой девушкой на свете; но, верно, девушка казалась привлекательной и взглядам других мужчин — продавщицы должны быть красивы уже в интересах торговли. Требовалось, разумеется, знание немецкого и русского языков, но Лонни окончила какую-то подготовительную и поэтому справлялась «с тремя местными языками» настолько, насколько это было необходимо за прилавком магазина.
Мать Лонни умерла, отец, Тийт Раутсик, маленький горбатый старик, нанялся дворником в дом мясника Пеэт- сона, по Вишневой улице, номер 21, близ центра города, и подрабатывал иногда сапожничеством — ремеслом, которому научился еще в молодости.
Отец души не чаял в Лонни, и не трудно догадаться, что он желал ей выйти замуж за порядочного и обеспеченного человека, чтобы Лонни во всю ее жизнь не довелось мыкать горе на этом неустроенном свете. Тийт Раутсик повидал за свою жизнь слишком много обнаженного горя неимущих рабочих семей и делал все, чтобы избавить от подобного несчастья свою дочь. Пеэтер Тиху был мастером-модельщиком (говорят, хорошим мастером), но что толку в этом, если у тебя нет ни сбережений, ни своего дома, ни твердого положения, если вдруг наступит кризис и безработица и тебе дадут расчет?! Детские желудки знать не знают ни контор, ни расчетов. И что тогда станет делать бедная мать?! Бедность родит болезни, а болезнь — посланница смерти. Тийту Раутсику самому пришлось опустить в могилу трехлетнюю Маали — сестру Лонни; и теперь еще боль терзает его сердце всякий раз, когда он видит маленький детский гроб. И он просил и увещевал дочь погодить еще с замужеством, еще и еще раз подумать. Тем более что речи Пеэтера казались Тийту Раутсику немного вольнодумными и неосторожными. А осторожность — мать мудрости. Ведь как легко может пристать
и к Лонни это вольнодумство. Видишь, соблазнил ведь девочку вечерней школой. А зачем нужна эта школа девушке, которая знает языки? Поди угадай, какая беда может еще приключиться с Лонни!
Но эта последняя тревога Тийта Раутсика была пока преждевременной.
— А почему тебя трогает, так или этак будет записан какой-то параграф в уставе судового товарищества сааремааских мужиков?— вставила Лонни в рассказ Пеэтера.
— Как! Я послал пятьдесят рублей на корабль, отец и Сандер строили его вместе с другими мужиками, у дяди Прийду тоже есть корабельный пай,— сказал Пеэтер, с удивлением взглянув на девушку, чье лицо как раз осветил висевший по другую сторону улицы фонарь.
— Но ваши-то деньги не пропадут, капитан выплатит их вам,— молвила девушка с обидой и раздражением. Она уже столько слышала про этот далекий корабль, про сааремааских дядей и племянников, про всех этих Лаэсов, Каарли, Виллемов и Тынисов, что разговор о них быстро начинал ей надоедать.
— Здесь дело поважнее, чем деньги, здесь о справедливости речь идет!— Пеэтер старался разъяснить Лонни это нелегкое дело.— Так ведь нельзя жить: сегодня один устав, завтра другой, сегодня один закон, завтра другой! Закон не рубашка: снял, мол, бросил и в магазине новую купил!
— Сами-то вы и собираетесь менять законы, больше ни о чем и не говорите, как о том, что законы плохи и будто нужно делать новые законы! — уколола его девушка.
— Это не наши законы, это законы господ, их следует отменить,— пришел на помощь другу Карл.
— Господские законы! А где же тогда наши законы? — спросила Лонни, которая не могла простить Пеэтеру, что он повсюду таскал с собой своего Карла и всегда рассуждал о таких вещах, которые мало интересовали ее.
Неужели Пеэтер и в самом деле такой слепой и бесчувственный и не видит того, что она, Лонни, из-за него только поступила в вечернюю школу, чтобы быть поближе к нему!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55