https://wodolei.ru/catalog/mebel/
Волостной писарь Саар от имени народа предложил молодому барону отправиться в город и выхлопотать у уездного начальника освобождение из тюрьмы делегатов безземельных крестьян. Только после возвращения Михкеля и Таави в волостное правление старый барон будет времен- н о отпущен на свободу (кое-кто из мужиков все еще верил, что суд накажет барона за убийство кипуского Пеэтера и раннавяльяской Алмы). В пятницу вечером молодой барон был уже в городе, но Михкель и Таави не вернулись и к воскресенью. Правда, старый Ренненкампф, с посиневшим от злости и страха лицом, тоже продолжал сидеть в кутузке волостного правления. А дальше что? Пойти с голыми руками против городских помещиков, черносотенцев и царских жандармов? Уездный городишко, или просто город, как его называл народ, это ведь не Таллин с крупными предприятиями и большим количеством рабочих, на помощь и боевой опыт которых крестьяне могли бы надеяться. Заброшенный на берег зарастающего тростником залива убогий городишко, единственной гордостью которого были дачники, посещавшие его в количестве примерно тысячи человек в летние месяцы, в зимнюю пору находился в полной власти местных помещиков, кадакасаксов и царских чиновников. У каждого помещика имелся в городе свой дом: на протяжении веков, с самого своего основания, город был постоянной зимней резиденцией и общей крепостью для земельного дворянства, таковой он фактически стал и во время событий 1905 года. Плохо организованные и почти безоружные каугатомасцы не могли раскусить этот орешек. Если бы отзвуки Таммерфорсской конференции долетели до жителей Каугатома,
они вместе с крестьянами соседних волостей по-другому взялись бы за дело. Теперь же их удары, порожденные больше многовековой ненавистью, нежели революционной сознательностью, сокрушали только то зло, что оказывалось тут же, под рукой.
В воскресенье, 11 декабря, как раз в ту минуту, когда умолк орган на хорах и пастор начал свою проповедь с кафедры, в церковь вошли кокиский Длинный Биллем, громогласный лоонаский Лаэс, хромающий на левую ногу Йоосеп, сын безмужней Анны, кийратсиский Яэн и уже вставший на ноги кюласооский Матис. Гиргенсон своими последними проповедями нагнал страху на многих женщин. Сразу же вслед за рууснаскими мужчинами в церковь ввалилось с полдюжины ватласких парней и ватага мужиков из Тагаранна. Деревня эта славилась своими рослыми мужиками (во время рекрутских наборов здесь редко находились парни ниже шести футов). Даже и теперь, во время проповеди пастора, многие повернули головы в сторону пришедших, тем более что те вызывающе остановились под поперечными хорами и не двигались вперед.
— Дорогие прихожане! Внемлите слову божьему, записанному в евангелии от Матфея, в восемнадцатой главе, в седьмом и восьмом псалмах: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Если же рука твоя или нога твоя соблазняют тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный. Аминь».
При слове «аминь» Гиргенсон, возвышавшийся на кафедре, перенес тяжесть своего жирного тела со всей ступни на пятки, скрестил волосатые толстопалые руки на черном облачении и закрыл большие, чуть выпученные под белесыми лохматыми бровями глаза. Это была его обычная манера сосредоточиваться перед началом настоящей проповеди. Сегодня же этот миг, против обыкновения, затянулся: Гиргенсон увидел группу мужчин, только что вошедших в церковь, тех, против кого и была направлена сегодняшняя проповедь, и целый рой мыслей завихрился вдруг в его редковолосой голове, тяжело и крепко посаженной на короткую, в широких жирных складках шею. По характеру он был* человеком осторожным. Но когда, открыв глаза, он увидел внизу перед собой юугуского Сийма, Рити и других преданных ему прихожан, особенно
же толпу пожилых женщин, заполнивших все пространство вокруг алтаря (в их преданность он также твердо верил), пастор крепко обеими руками схватился за края кафедры и кашлянул для прочистки горла. Сквозь стрельчатые, цветного стекла церковные окна лился уютный сумеречный свет. Вот кистер повернулся на скамье у органа, там же, на хорах, сидели и стояли певчие, а внизу против Гиргенсона, на господской скамье, восседала его супруга Агата с двумя хорошенькими дочками. Эта церковь уже более десяти лет была его обителью, его святым домом. Чего или кого ему здесь бояться?! Он снова, теперь уже громко и сердито, кашлянул и начал:
— «...Не становитесь сообщниками того, кто таит злобу в душе!» — наставляет апостол. Лот избрал себе для жилья город Содом, он стал сообщником жителей этого города. И чем он поплатился? Все, что у него было, сгорело, его жена превратилась в соляной столб, сам он с двумя дочками спасся бегством в бесплодные горы, и то лишь потому, что Авраам молился за него. Но если ты, молодой или старый мужчина, молодая или пожилая женщина, вступаешь в сообщество современных злобствующих, которые гораздо хуже былых жителей Содома и Гоморры, подумал ли ты о том, кто станет молиться за тебя, когда ты будешь тонуть в пучине вечной пагубы? Ты идешь искать многого и добывать счастье в стан злобствующих, но погибнешь от огня и серы, как зятья Лота.
То, что творится ныне в Российском государстве, более мерзко, чем то, что в древние времена содеялось в городах Содоме и Гоморре. За примерами ходить недалеко. Каждый знает, что происходит в Каугатомаской волости. Здесь, в божьем храме, пустует ряд скамей, скамей для господ. Где ватлаский барон фон Нолькен, где тагараннаский господин фон Штернберг? В страхе они убежали в город, чтобы за городскими стенами найти защиту, потому что здесь они не могли более рассчитывать на безопасность. Может быть, некоторые спросят: кого же им здесь следует бояться? Ведь наш Каугатомаский приход не какая-нибудь языческая страна, где христианин должен трепетать за свою жизнь! Да, по внешнему виду, по цвету кожи вы, конечно, люди белой расы, но у многих у вас сердца чернее, чем у самых черных африканских нехристей. А где же рууснаский барон фон Ренненкампф? В пятницу в его дом хитростью через кухонную дверь прокрались несколько мужчин, связали его ремнями и бросили в холод
ную тюрьму, как будто он какой-нибудь беглый разбойник или вор!..
— Убийца! — отчетливо и громко послышался голос лайакивиского Кусти снизу, из-под хоров.
Все невольно обернулись на голос нечестивца, устроившегося у двери под органными хорами. Это было неслыханно, чтобы кто-нибудь в церкви прервал проповедь выкриком; даже за громкое сморкание и кашель во время проповеди Гиргенсон, бывало, сердился.
Оробел и сам Кусти. Нога его еще не переступала сегодня порога монопольки или кабака, голова была ясная, слово как-то само собою сорвалось с языка, и так как взоры всего прихода нацелились в него, то его ноги поневоле двинулись к выходу из церкви.
Но Матис придержал его за полу.
— Конечно, убийца,— загремел теперь и голос ло- онаского Лаэса, перекатываясь по церкви из конца в конец.— Убийца, да! Убийца безвинных людей! Какое зло причинила барону семнадцатилетняя девушка, ранна- вяльяская Алма?
Толстый подбородок Гиргенсона затрясся. От неожиданности и злости он потерял на несколько мгновений дар речи. Но пастор быстро овладел собой. Он был уже до некоторой степени подготовлен к сегодняшнему случаю по статьям «Ревалше цейтунг» и «Ристирахва пюхапяэвалехт», в которых описывали и осуждали инциденты, случавшиеся по церквам в нынешнем неспокойном году, и возносили «твердость и христианский дух» священников. Он стоял на кафедре, возвышаясь над головами прихожан, ему лучше, чем кому-либо другому, видно, что творится в церкви, в нем самом тоже ведь текла изрядная порция трезвой, деловой крестьянской крови. И он сказал:
— Что гласили слова из Священного писания, повторенные нами сегодня, то сбылось на наших глазах: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит!» Человек, по вине которого приходит к нам сие зло и свершаются многие другие предосудительные вещи в нашем приходе,— это Матис Тиху! Как злой, шелудивый баран меж смиренных ярочек, ходит он среди наших прихожан, подстрекая добрых людей и нашептывая им мерзкие советы. Но что говорит про это Священное писание? «Если же рука твоя или нога твоя соблазняют тебя, отсеки их и брось от себя»! Так и я, стоящий перед вами ваш духовный пастырь и богом призванный и поставленный закон
ный проповедник слова божьего, возглашаю: уходи от нас, Матис Тиху, и уведи с собой тех, кто больше, нежели слову божьему, верит этому сраму, принесенному из города, называемому вами социализмом. Лучше будет, если я отрублю тебя вместе с твоими нечестивцами, изгоню из нашего прихода, чем дам погибнуть всему приходу!
После этих слов пастора Рити, стоявшая посреди «смиренных овечек», стала благоговейно всхлипывать, но из- под хоров послышалось угрожающее покашливание высоких тагараннаских мужиков. И снова на всю церковь прогремел голос лоонаского Лаэса, обратившегося к Матису со словами:
— Тесть в мызе всадил тебе из револьвера пулю в бок, а зять с церковной кафедры, почище того, собирается тебя топором рубить. Не уйти ли нам, Матис?
— Уйдем, конечно, но прихватим с собой и Гиргенсона с кафедры. На улице, на свежем воздухе, мы поточнее выясним, через кого и впрямь-то зло приходит,— сказал Матис.
Бурю, разразившуюся в церкви после слов Матиса, произнесенных спокойно и обращенных как бы к Лаэсу, не смог бы усмирить даже сам суперинтендант.
— В мешок! Тащите мешок! Гиргенсона в мешок! — кричали стоявшие у входа под хорами мужики и стали гурьбой протискиваться вперед. К ним присоединились многие женщины.
И вдруг из общего шума резко выделился высокий дискант каавиской Юулы:
— Козлищ от овец! Козлищ от овец!..
Что она, собственно, хотела этим сказать, осталось невыясненным даже для тех, кто стоял совсем рядом, потому что конец ее фразы потерялся в общем гвалте. Рявкнул орган на хорах — это кистер хотел игрой увлечь преданных пастору женщин, но он припоздал. Подручный органиста, накачивавший ногами органные мехи, сбежал со своего поста взглянуть, что делается в церкви. Со старым запасом воздуха кистер смог взять только пару аккордов напева «Да будет мир от господа», затем мехи опустели, и большой орган, рявкнув разок громко, заглох на слове «будет».
Мысль запихать Гиргенсона в мешок возникла только час назад. Мужики и сами не были еще уверены в исполнимости этого намерения, а значит, об этом не могли знать ни Гиргенсон, ни его приверженцы, которые в противном случае, возможно, стали бы грудью на защиту своего духовного пастыря, как это и случалось в некоторых церквах в 1905 году. Только когда Длинный Биллем уже поднимался по нижним ступенькам скрипучей кафедры, а следом за ним шли Кусти, Лаэс и другие, приверженцы господина пастора смекнули, что и им надо бы протиснуться поближе к кафедре. Но это была бесполезная затея: кафедру уже тесно обступили рослые тагараннаские мужики и другие противники Гиргенсона, так что юугуский Сийм с отрядом баб не смог даже приблизиться к ней. Тем временем Биллем шаг за шагом поднимался по ступенькам кафедры и уже стоял на тесной площадке возле тучного пастора, который что-то злобно кричал и делал напрасные попытки оттолкнуть от себя Виллема растопыренными толстыми пальцами.
— Ах ты, черт, ты еще пальцами в глаза тычешь! — ругнулся от боли Биллем и сильной рукой схватил жирное запястье пастора.
— Несите мешок! Давайте сюда мешок! — кричал Кусти.
Но, как выяснилось, мешок в церковь еще не принесли. Правда, Йоосеп чуть пораньше, когда другие валили в церковь, отправился искать подходящий мешок. Но оказалось, что сенные мешки на телегах прихожан даже на глаз были слишком малы для Гиргенсона. Припадая на свою увечную ногу, Йоосеп бросился в лавку старого Вей- де и, запыхавшись от быстрого бега в гору, спросил мешок из-под соли.
— Куда ж ты с мешком-то, пожар тушить, что ли?
— У весикуского Прийду лошадь понесла, мешок разорвался, и соль рассыпалась,— торопливо ответил Йоосеп, видевший часа полтора-два назад, что Прийду купил у старого Вейде два пуда соли.
Обман очень походил на правду, и так как Йоосеп сразу выложил на прилавок подходящие деньги, Вейде быстро сунул ему в руки мешок. Когда Йоосеп был уже в дверях, Вейде вдруг осенило,— торговец давеча одним ухом слышал, как мужики шептались о чем-то подозрительном.
— Постой, постой!— закричал он, но было уже поздно, ему оставалось только взглянуть через окно в спину Йоосепу, быстро, на этот раз под гору, бежавшему с мешком к церкви.
А события в церкви развертывались быстрее, чем Йоосеп со своей увечной ногой мог сбегать за мешком.
— Несите мешок!— неслись отовсюду возгласы.
Несмотря на то что несколько ватласких парней бросились на поиски Йоосепа или его мешка, в церкви на миг возникло замешательство. Женщины побережья, из тех, кто больше сросся с церковью, увидев своих мужей или сыновей среди толпы зачинщиков, заколебались. Правда, никто из них не терпел Гиргенсона (за исключением считанных, пользующихся особой благосклонностью пастора), но затея мужиков казалась им чересчур дерзкой и оскорбительной не только для пастора Гиргенсона, но и для церкви вообще, поэтому то одна, то другая пыталась за рукав или за полу стащить своего мужа со ступенек кафедры. Даже лоонаская матушка поймала за полу пиджака своего Лаэса и давай тянуть, укоряя упирающегося мужа:
— Приезжает из Таллина, чтобы здесь с этим Гиргенсоном возиться. Лучшего ничего не придумал. Пошел бы утром хоть на сигов!
Таких ввязавшихся в распрю семейных пар возникало все больше, и, быть может, призванный и поставленный слуга божий, пастор Каугатомаского прихода и избежал бы мешка в это предпоследнее до пришествия Христа воскресенье, если бы Юугу во главе своих богомольных старушек, набравшись смелости, не стал слишком стремительно пробиваться к кафедре, желая обеспечить отступление находившемуся в опасности пастырю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
они вместе с крестьянами соседних волостей по-другому взялись бы за дело. Теперь же их удары, порожденные больше многовековой ненавистью, нежели революционной сознательностью, сокрушали только то зло, что оказывалось тут же, под рукой.
В воскресенье, 11 декабря, как раз в ту минуту, когда умолк орган на хорах и пастор начал свою проповедь с кафедры, в церковь вошли кокиский Длинный Биллем, громогласный лоонаский Лаэс, хромающий на левую ногу Йоосеп, сын безмужней Анны, кийратсиский Яэн и уже вставший на ноги кюласооский Матис. Гиргенсон своими последними проповедями нагнал страху на многих женщин. Сразу же вслед за рууснаскими мужчинами в церковь ввалилось с полдюжины ватласких парней и ватага мужиков из Тагаранна. Деревня эта славилась своими рослыми мужиками (во время рекрутских наборов здесь редко находились парни ниже шести футов). Даже и теперь, во время проповеди пастора, многие повернули головы в сторону пришедших, тем более что те вызывающе остановились под поперечными хорами и не двигались вперед.
— Дорогие прихожане! Внемлите слову божьему, записанному в евангелии от Матфея, в восемнадцатой главе, в седьмом и восьмом псалмах: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Если же рука твоя или нога твоя соблазняют тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный. Аминь».
При слове «аминь» Гиргенсон, возвышавшийся на кафедре, перенес тяжесть своего жирного тела со всей ступни на пятки, скрестил волосатые толстопалые руки на черном облачении и закрыл большие, чуть выпученные под белесыми лохматыми бровями глаза. Это была его обычная манера сосредоточиваться перед началом настоящей проповеди. Сегодня же этот миг, против обыкновения, затянулся: Гиргенсон увидел группу мужчин, только что вошедших в церковь, тех, против кого и была направлена сегодняшняя проповедь, и целый рой мыслей завихрился вдруг в его редковолосой голове, тяжело и крепко посаженной на короткую, в широких жирных складках шею. По характеру он был* человеком осторожным. Но когда, открыв глаза, он увидел внизу перед собой юугуского Сийма, Рити и других преданных ему прихожан, особенно
же толпу пожилых женщин, заполнивших все пространство вокруг алтаря (в их преданность он также твердо верил), пастор крепко обеими руками схватился за края кафедры и кашлянул для прочистки горла. Сквозь стрельчатые, цветного стекла церковные окна лился уютный сумеречный свет. Вот кистер повернулся на скамье у органа, там же, на хорах, сидели и стояли певчие, а внизу против Гиргенсона, на господской скамье, восседала его супруга Агата с двумя хорошенькими дочками. Эта церковь уже более десяти лет была его обителью, его святым домом. Чего или кого ему здесь бояться?! Он снова, теперь уже громко и сердито, кашлянул и начал:
— «...Не становитесь сообщниками того, кто таит злобу в душе!» — наставляет апостол. Лот избрал себе для жилья город Содом, он стал сообщником жителей этого города. И чем он поплатился? Все, что у него было, сгорело, его жена превратилась в соляной столб, сам он с двумя дочками спасся бегством в бесплодные горы, и то лишь потому, что Авраам молился за него. Но если ты, молодой или старый мужчина, молодая или пожилая женщина, вступаешь в сообщество современных злобствующих, которые гораздо хуже былых жителей Содома и Гоморры, подумал ли ты о том, кто станет молиться за тебя, когда ты будешь тонуть в пучине вечной пагубы? Ты идешь искать многого и добывать счастье в стан злобствующих, но погибнешь от огня и серы, как зятья Лота.
То, что творится ныне в Российском государстве, более мерзко, чем то, что в древние времена содеялось в городах Содоме и Гоморре. За примерами ходить недалеко. Каждый знает, что происходит в Каугатомаской волости. Здесь, в божьем храме, пустует ряд скамей, скамей для господ. Где ватлаский барон фон Нолькен, где тагараннаский господин фон Штернберг? В страхе они убежали в город, чтобы за городскими стенами найти защиту, потому что здесь они не могли более рассчитывать на безопасность. Может быть, некоторые спросят: кого же им здесь следует бояться? Ведь наш Каугатомаский приход не какая-нибудь языческая страна, где христианин должен трепетать за свою жизнь! Да, по внешнему виду, по цвету кожи вы, конечно, люди белой расы, но у многих у вас сердца чернее, чем у самых черных африканских нехристей. А где же рууснаский барон фон Ренненкампф? В пятницу в его дом хитростью через кухонную дверь прокрались несколько мужчин, связали его ремнями и бросили в холод
ную тюрьму, как будто он какой-нибудь беглый разбойник или вор!..
— Убийца! — отчетливо и громко послышался голос лайакивиского Кусти снизу, из-под хоров.
Все невольно обернулись на голос нечестивца, устроившегося у двери под органными хорами. Это было неслыханно, чтобы кто-нибудь в церкви прервал проповедь выкриком; даже за громкое сморкание и кашель во время проповеди Гиргенсон, бывало, сердился.
Оробел и сам Кусти. Нога его еще не переступала сегодня порога монопольки или кабака, голова была ясная, слово как-то само собою сорвалось с языка, и так как взоры всего прихода нацелились в него, то его ноги поневоле двинулись к выходу из церкви.
Но Матис придержал его за полу.
— Конечно, убийца,— загремел теперь и голос ло- онаского Лаэса, перекатываясь по церкви из конца в конец.— Убийца, да! Убийца безвинных людей! Какое зло причинила барону семнадцатилетняя девушка, ранна- вяльяская Алма?
Толстый подбородок Гиргенсона затрясся. От неожиданности и злости он потерял на несколько мгновений дар речи. Но пастор быстро овладел собой. Он был уже до некоторой степени подготовлен к сегодняшнему случаю по статьям «Ревалше цейтунг» и «Ристирахва пюхапяэвалехт», в которых описывали и осуждали инциденты, случавшиеся по церквам в нынешнем неспокойном году, и возносили «твердость и христианский дух» священников. Он стоял на кафедре, возвышаясь над головами прихожан, ему лучше, чем кому-либо другому, видно, что творится в церкви, в нем самом тоже ведь текла изрядная порция трезвой, деловой крестьянской крови. И он сказал:
— Что гласили слова из Священного писания, повторенные нами сегодня, то сбылось на наших глазах: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит!» Человек, по вине которого приходит к нам сие зло и свершаются многие другие предосудительные вещи в нашем приходе,— это Матис Тиху! Как злой, шелудивый баран меж смиренных ярочек, ходит он среди наших прихожан, подстрекая добрых людей и нашептывая им мерзкие советы. Но что говорит про это Священное писание? «Если же рука твоя или нога твоя соблазняют тебя, отсеки их и брось от себя»! Так и я, стоящий перед вами ваш духовный пастырь и богом призванный и поставленный закон
ный проповедник слова божьего, возглашаю: уходи от нас, Матис Тиху, и уведи с собой тех, кто больше, нежели слову божьему, верит этому сраму, принесенному из города, называемому вами социализмом. Лучше будет, если я отрублю тебя вместе с твоими нечестивцами, изгоню из нашего прихода, чем дам погибнуть всему приходу!
После этих слов пастора Рити, стоявшая посреди «смиренных овечек», стала благоговейно всхлипывать, но из- под хоров послышалось угрожающее покашливание высоких тагараннаских мужиков. И снова на всю церковь прогремел голос лоонаского Лаэса, обратившегося к Матису со словами:
— Тесть в мызе всадил тебе из револьвера пулю в бок, а зять с церковной кафедры, почище того, собирается тебя топором рубить. Не уйти ли нам, Матис?
— Уйдем, конечно, но прихватим с собой и Гиргенсона с кафедры. На улице, на свежем воздухе, мы поточнее выясним, через кого и впрямь-то зло приходит,— сказал Матис.
Бурю, разразившуюся в церкви после слов Матиса, произнесенных спокойно и обращенных как бы к Лаэсу, не смог бы усмирить даже сам суперинтендант.
— В мешок! Тащите мешок! Гиргенсона в мешок! — кричали стоявшие у входа под хорами мужики и стали гурьбой протискиваться вперед. К ним присоединились многие женщины.
И вдруг из общего шума резко выделился высокий дискант каавиской Юулы:
— Козлищ от овец! Козлищ от овец!..
Что она, собственно, хотела этим сказать, осталось невыясненным даже для тех, кто стоял совсем рядом, потому что конец ее фразы потерялся в общем гвалте. Рявкнул орган на хорах — это кистер хотел игрой увлечь преданных пастору женщин, но он припоздал. Подручный органиста, накачивавший ногами органные мехи, сбежал со своего поста взглянуть, что делается в церкви. Со старым запасом воздуха кистер смог взять только пару аккордов напева «Да будет мир от господа», затем мехи опустели, и большой орган, рявкнув разок громко, заглох на слове «будет».
Мысль запихать Гиргенсона в мешок возникла только час назад. Мужики и сами не были еще уверены в исполнимости этого намерения, а значит, об этом не могли знать ни Гиргенсон, ни его приверженцы, которые в противном случае, возможно, стали бы грудью на защиту своего духовного пастыря, как это и случалось в некоторых церквах в 1905 году. Только когда Длинный Биллем уже поднимался по нижним ступенькам скрипучей кафедры, а следом за ним шли Кусти, Лаэс и другие, приверженцы господина пастора смекнули, что и им надо бы протиснуться поближе к кафедре. Но это была бесполезная затея: кафедру уже тесно обступили рослые тагараннаские мужики и другие противники Гиргенсона, так что юугуский Сийм с отрядом баб не смог даже приблизиться к ней. Тем временем Биллем шаг за шагом поднимался по ступенькам кафедры и уже стоял на тесной площадке возле тучного пастора, который что-то злобно кричал и делал напрасные попытки оттолкнуть от себя Виллема растопыренными толстыми пальцами.
— Ах ты, черт, ты еще пальцами в глаза тычешь! — ругнулся от боли Биллем и сильной рукой схватил жирное запястье пастора.
— Несите мешок! Давайте сюда мешок! — кричал Кусти.
Но, как выяснилось, мешок в церковь еще не принесли. Правда, Йоосеп чуть пораньше, когда другие валили в церковь, отправился искать подходящий мешок. Но оказалось, что сенные мешки на телегах прихожан даже на глаз были слишком малы для Гиргенсона. Припадая на свою увечную ногу, Йоосеп бросился в лавку старого Вей- де и, запыхавшись от быстрого бега в гору, спросил мешок из-под соли.
— Куда ж ты с мешком-то, пожар тушить, что ли?
— У весикуского Прийду лошадь понесла, мешок разорвался, и соль рассыпалась,— торопливо ответил Йоосеп, видевший часа полтора-два назад, что Прийду купил у старого Вейде два пуда соли.
Обман очень походил на правду, и так как Йоосеп сразу выложил на прилавок подходящие деньги, Вейде быстро сунул ему в руки мешок. Когда Йоосеп был уже в дверях, Вейде вдруг осенило,— торговец давеча одним ухом слышал, как мужики шептались о чем-то подозрительном.
— Постой, постой!— закричал он, но было уже поздно, ему оставалось только взглянуть через окно в спину Йоосепу, быстро, на этот раз под гору, бежавшему с мешком к церкви.
А события в церкви развертывались быстрее, чем Йоосеп со своей увечной ногой мог сбегать за мешком.
— Несите мешок!— неслись отовсюду возгласы.
Несмотря на то что несколько ватласких парней бросились на поиски Йоосепа или его мешка, в церкви на миг возникло замешательство. Женщины побережья, из тех, кто больше сросся с церковью, увидев своих мужей или сыновей среди толпы зачинщиков, заколебались. Правда, никто из них не терпел Гиргенсона (за исключением считанных, пользующихся особой благосклонностью пастора), но затея мужиков казалась им чересчур дерзкой и оскорбительной не только для пастора Гиргенсона, но и для церкви вообще, поэтому то одна, то другая пыталась за рукав или за полу стащить своего мужа со ступенек кафедры. Даже лоонаская матушка поймала за полу пиджака своего Лаэса и давай тянуть, укоряя упирающегося мужа:
— Приезжает из Таллина, чтобы здесь с этим Гиргенсоном возиться. Лучшего ничего не придумал. Пошел бы утром хоть на сигов!
Таких ввязавшихся в распрю семейных пар возникало все больше, и, быть может, призванный и поставленный слуга божий, пастор Каугатомаского прихода и избежал бы мешка в это предпоследнее до пришествия Христа воскресенье, если бы Юугу во главе своих богомольных старушек, набравшись смелости, не стал слишком стремительно пробиваться к кафедре, желая обеспечить отступление находившемуся в опасности пастырю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55