Особенно сетовать на сегодняшнюю погоду не приходилось: ветер, менявший направление по ходу солнца, ушел куда-то на запад и стих, да и течение было, видимо, небольшое — десятисаженный якорный канат уходил почти отвесно с носа лодки в морскую глубь. Но, говорят, у осенней ночи, даже ранней осенью, девять сыновей, поэтому нечего было и думать о том, чтобы оставить в открытом море закинутые сети. Да и две другие лодки — одна ближе к берегу, другая, вероятно, лаусеского Симма из Ватла, подальше, в море — продолжали держаться на якорях.
Михкель и Матис только что поставили сети и занялись теперь мешками с едой. Зубы вгрызались в хлеб и камбалу, да и мысли поначалу вертелись около хлеба и приправы к нему. На улов не приходится очень надеяться, для сигов время еще не приспело, а камбала прошла... Но что ты станешь делать, если хочешь удержать душу в теле? Пытай свое счастье. Другое дело, когда ты молод и полон сил: сидел бы себе в Таллине на бревенчатом срубе и размахивал топором или держал бы штурвал какого-нибудь трехмачтового корабля, а осенью даже приволок бы домой копеечку,— но крылья Михкеля и Матиса уже не носили их так далеко. За последние два года точильное колесо времени как-то вдруг поистерло, источило их, состарило. С большими надеждами работали они на постройке «Каугатомы», думая, что с этого корабля у жителей побережья поведется новая, лучшая жизнь! Теперь и эту надежду унесло ветром. Ни Пеэтер, ни Прийду не смогли помочь им, несмотря на то что пытались даже с помощью адвоката прояснить это дело. Все посланные в Петербург письма затерялись где-то в мусорных свалках бумаг, исчезли в коловороте интриг и взяток главного управления торгового мореплавания и портов. Казенный приказ взял верх, и теперь им приходилось на общем собрании считать голоса не по числу пайщиков, а по размеру пая. Когда же Ты- нис женился на Анете Хольман, ему, конечно, не было унес смысла держаться двух корабельных компаний; всем желающим он выплатил их денежные или рабочие паи по «Каугатоме». Михкель и Матис оставили в паруснике по одному паю (в свое время Михкель с натугой вложил в корабль целых три пая), но, так или иначе, никто из них, простых поморян, уже не был хозяином со сколько-нибудь веским словом в делах товарищества. Теперь в новой, объединенной корабельной компании власть принадлежала Тынису, и хотя он приходился Матису родным братом, сила Тыниса не радовала Матиса. Порой он готов был заподозрить брата: не он ли и подбил городских чиновников на запрещение старого устава?
Таковы были дела с «Каугатомой». Но и в большом мире происходили события, приносившие простому человеку только горе, бедствия и смерть. После того как Матис старательно завязал свой мешок и окинул взглядом море, он заправил дужки очков за уши и вынул из кармана последний, не дочитанный дома номер газеты «Уус аэг» от 12 (25) сентября.
«...Наступит ли мир? По инициативе президента (лшеро-Американских Соединенных Штатов представители русского и японского государств вступили в переговоры
о мире. Местом встречи выбран небольшой тихий островок в американских водах, вдали от мирской суеты и шума. Давно уже пришло время начать переговоры о перемирии, больше полутора лет миновало с тех пор, как первые пушечные выстрелы в Порт-Артуре зажгли пожарище войны и толкнули боевую колесницу на поля сражений. Уже десятки и сотни тысяч молодых, полных надежд жизней попали в объятия смерти и удобрили своей дымящейся кровью маньчжурские поля. А дома плачут... Молодая женщина, заламывая руки, оплакивает своего дорогого мужа, осиротевшие дети оплакивают доброго отца, родители убиваются о родном сыне...»
Голос Матиса прервался.
— Пока нет известия о смерти, не надо терять надежды! Не раз ведь бывало: пропадет парень на войне без вести, а потом, глядишь, является домой жив-здоров,— сказал Михкель, угадав мысли друга и берясь за шкот, чтобы прирастить к нему новый конец.
— Ты хорошо сделал, что смолоду отпустил своих ребят в море. Теперь они у тебя в далекой Канаде, в Австралии...
— Ну и у тебя Пеэтер остался в Таллине. Если они уже о мире подумывают, значит, не будут забирать фабричных рабочих в солдаты.
— Да-а, Пеэтер... А мог бы уцелеть и Сандер...— сказал задумчиво Матис.— Парень давно стремился попасть на иностранное судно и, наверно, попал бы, если бы я не противился. Все думал: свой корабль, родственное дело... А теперь вот всего лишился: ни хутора, ни корабля, ни сына...
— Ну, о сыне ты рано горюешь,— успокаивал его Михкель.
Матис и сам старался верить этому. Но его отцовское сердце полнилось черным горем, больнее всего становилось от сознания, что он отговорил сына от побега на иностранный корабль. Правда, парень сам высмотрел себе место плотника на вспомогательном судне эскадры — «Корея» и ушел из Балтийского моря в хвосте военной эскадры. Вначале Сандер был доволен жизнью. Еще из Африки он прислал ободряющее письмо, но в Индийском океане парень перенес тяжелый брюшной тиф; печальное письмо с подробностями болезни так и осталось последним письмом Сандера. Единственная надежда, что после Цусимы он, может быть, попал в плен к японцам... Однако и этому
трудно поверить после всего, что писали газеты о Цусимском сражении.
«...Общей культуре и хозяйственной жизни война нанесла тяжелый удар, в расстроенное состояние пришли и финансы: возникли большие трудности с получением внешнего и размещением внутреннего займов, по крайней мере на это не очень приходится надеяться. Каждый день войны стоит неслыханных денег. Только один день Цусимского сражения обошелся России в 200—300 миллионов рублей. Мы лишились военного флота, а в настоящее время ни одна великая держава не может обходиться без флота...
Это тяжелые удары для государства, которое в прошлом привыкло побеждать, а не терпеть поражения. Но тут уже ничем не помочь. Мы не хотим быть судьями истории, но укажем на некоторые ошибки в жизни нашего государства, ошибки, о которых не раз говорилось и раньше. Если бы теперь, после войны, государство освободилось от бюрократического гнета, если бы правительство привлекло и народ к участию в делах государственного управления, мы смогли бы скорее забыть жертвы, принесенные во время войны. Но если в жизни страны все останется по-прежнему, Русское государство на долгие времена потеряет свою внешнюю мощь, а жизнь народа, вследствие полученных на войне ран, зачахнет и захиреет еще больше, чем до сих пор. И буде, по той или иной причине, колесница вражды снова прогрохочет между нами и какой-нибудь другой великой державой, Русское государство снова будет не молотом, а наковальней...»
— Кто эту штуку написал?— спросил Михкель.
— Здесь стоят буквы: «С. Н.», значит, боится оглашать полное имя.
— Здесь у него все в лад построено, чего же он боится имя назвать, противогосударственного тут ничего нет, все сущая правда.
— Сущая правда! А чего же и боится царь, если не правды, все его государство на обмане и разбое стоит. И была бы здесь вся правда, ты думаешь, цензор позволил бы напечатать? Правда тайком печатается, без спросу цензора, как та листовка, что в прошлое рождество принес из Таллина рихвамяэский Таави.
— Листовка демократов, что ли?
— Она самая — подпольная.
— Где она у тебя?
— Передал другим, как велено было. Кто знает, где она теперь, в какой по счету волости кочует.
— А может быть, уже в руках Ренненкампфа?
— Может статься, и так — старый юугуский Сийм вынюхивает каждый след и шепчет обо всем барону на мызе и пасторше в церкви.
— Я только разок и успел взглянуть, многого не запомнил. Но тот, кто составил эту листовку, видно, человек с крепким словом.
— Что и говорить, совсем не то что «Уус аэг»! Может, у них и есть кто-нибудь почестнее да посмелее, а только что толку во всех этих оговорках и намеках между строк!
Но Таллин далеко, мужики возвращались с плотницких работ только поздней осенью. Поэтому и «Уус аэг» была в большой цене, она прочитывалась от доски до доски, слово за словом, если хоть немного позволяло время. Где это прежде видано было, чтобы рыбак в лодке читал газету? Даже в море, при сетях, у рыбака всегда находилась какая-нибудь работа, чаще всего ее захватывали с собой из дому. А в нынешние времена сетевязальный челнок и газета словно сами собой оказывались в одном кармане. С тех пор как японцы выпустили первые мины по порт-артурскому рейду, наступило какое-то странное, беспокойное время — даже Матис и Михкель толковали о том, что во внутренней жизни государства назревает что-то еще невиданное доселе. Это особенно обнаружилось в январе, в день массового убийства в Петербурге, когда царь приказал стрелять в рабочих, пришедших к нему с просьбами; это чувствовалось и по волнениям, вспыхивающим то тут, то там, по всему государству; это можно было увидеть и по газете, хотя цензурные грабли наверняка прочесали и ее полосы.
«...3амечательное открытие. Радий. Свойства радия разбивают все существовавшие до сего времени наши размышления и предположения об энергии и материи. Так, например, утверждают, что, располагая одним граммом радия, при помощи его лучей, можно зажечь и уничтожить на весьма далеком расстоянии самые большие военные корабли. Какая перемена в ведении войн, если это окажется правдой! И какая наступит перемена в технике, в мире машин, науки и в хозяйственной жизни, если эти многомиллиардные механические лошадиные силы, скрытые в одном грамме радия, технически можно будет использовать в качестве источника энергии и двигателей машин. Прощай тогда пар, прощай электричество, которое подарило нам уже так много чудес...»
— ...И прощайте тогда парни, которых этот радий уложит на веки вечные или на всю жизнь оставит калеками,— добавил Михкель и поплевал в заскорузлую ладонь, чтобы сподручнее было держать конец веревки.
— Да,— согласился Матис,— к тому клонится. Новая война всякий раз съедает больше людей, чем прежняя. Сочтем хотя бы по одной нашей деревне Руусна: в турецкую войну погиб каткуский Пеэтер, без ноги остался юурини- наский Тынис и без глаз Каарли. А в эту, японскую войну: Каарли из Силлукси — раз, Каарли из Кийратси — два, Яэн из Леэси — три, Михкель из Салунди — четыре; про нашего Сандера похоронного известия еще нет, но и надежды-то большой нет. Михкель из Ванаду, Юлиус из Салунди и Отт из Лона — калеки, у Кусти из Лайакиви прострелена ягодица... Да и те, кто еще воюет, не все целехонькими вернутся, если даже завтра и наступит мир. Далекие сибирские морозы да сугробы оставят свои следы и на самом крепком мужчине.
— И то верно, Куропаткин получает сто пятьдесят тысяч рублей жалованья и возит с собой в поезде рояли и горничных, а солдаты пусть перевязывают раны портянками — ни марли, ни йоду нет. Черт побери, был бы у меня этот радий, наддал бы я жару всем куропаткиным и баронам! И царю за компанию!
— Царю и всей его родне заодно! Смотри, что о нас-то пишет газета, выходящая на деньги самого царя.
«...В вопросе окраинных национальностей в высших кругах все больше приходят к заключению, что современная эстонская и латышская нации, безусловно, подлежат уничтожению. Это так же естественно, как и выгодно, причем как поглощающей, так и поглощаемой нации. Скажите, разве была бы хоть капля здравого ума у крошечного эстонского или у латышского народа, если бы они отстаивали сохранение своей «национальности»...»
Михкель на сей раз даже онемел.
— Неужто так и написано слово в слово: «как поглощающей, так и поглощаемой»? Значит, козлу впрок, если его слопает волк. Вот черти, какую ерунду печатают!
— «Уус аэг» не сама так думает, она только из столичной газеты переводит.
— И того хуже, подогревать чужую вонючую бурду и совать ее своим читателям.
— Вот раз тебя злость так проняла, значит, слово попало в цель. Газета таким манером показывает, до чего это дело дошло.
Но Михкель, вконец рассерженный, сказал:
— Брось ты эту газету, что зря читать дрянь! Посмотри лучше страницу объявлений.
— Послушай еще немного. Глянь-ка...
«...Наши эстонские господа на виду. На глаз и на слух — N... N..1 На одном полустанке в начале сентября.
...Приезжает пожилой седой господин. Его замечает господин кистер и спешит навстречу тестю: (С добрым утром!) — (Я в вашем распоряжении). И чистокровные эстонские баре начинают, как настоящие немцы, весело и непринужденно болтать по-немецки. У зятя толстый живот выпучен, руки засунуты в белоснежный жилет, у тестя грудь колесом, руки в карманах брюк. Так они стоят друг против друга — двое мужчин, родившиеся от матерей-эстонок и оглашающие вокзал громогласной немецкой речью. Пусть, мол, знают, какие они важные птицы и что говорят они только по-немецки...»
— Точь-в-точь как наш Гиргенсон и Плооман из Ранд- вере,— обронил Михкель и снова плюнул на ладонь.
Краешек солнца садился в воду, но верх его еще пылал в облаке; спускались сумерки. Пришлось прекратить и чтение газеты, и сращивание концов.
Перед наступлением темноты полагалось еще разок приподнять сети и проверить их положение. Рыбаки отложили даже чтение объявлений. Матис бегло пробежал страницу, и ему показалось, что ничего особенного в ней не было. Каждый торговец хвалил свой товар, какой-то аптекарь, изготовляющий краски, утверждал, что его «Негритянская черная» лучшая краска для материи, другой рекламировал «Царскую черную», которой, по его скромному мнению, не было равной в минувшем веке и вряд ли окажется в века грядущие. В воскресенье, 18 сентября, в зале общества «Лоотус» состоится единственный концерт знаменитой эстонской певицы Айно Тамм. Одно объявление, напечатанное крупными буквами, гласило: «Эстонское губернское правление извещает таллинских домовладельцев, что кавалерийским войскам, расквартированным в Таллине, требуются три конюшни, на 13 лошадей каждая, к конюшням должны прилегать помещения для хранения фуража и воинского снаряжения. Подробности можно узнать ежедневно в присутственное время в канцелярии губернского правления».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55