Закричав: «Ой! Ай!»— они подобрали свои юбки и полубегом понеслись дальше. Может быть, и они бросили по его адресу что-нибудь оскорбительное, но Тийт Раутсик ничего не замечал, в его голове ворочался только один, словно вколоченный туда, приказ: сегодня вечером в десять часов в жандармское управление, комната номер тринадцать!..
«Господи помилуй, за что же это? Что я сделал плохого?»
И струя воды из шланга с такой силой ударила в стену соседнего дома, что голова хозяйки дома Кати Лооруп угрожающе появилась в окне. Если бы его требовали в уголовную полицию, он уж, так и быть, постарался бы найти за собой хоть крошечную провинность, да и это нелегко: всю свою жизнь вплоть до нынешнего дня Тийт Раутсик прожил тише воды, ниже травы, и хотя домохозяин и квартиранты порой оделяли его злыми словами, сам он всегда старался обойтись в жизни добром и смирением. Но в жандармерию, комната номер тринадцать! От политики он бежал, как от чумы, даже прибавки к жалованью не решился просить в нынешние смутные времена, боясь, что хозяин, чего доброго, обругает его за это каким-нибудь мятежником или даже социалистом. Уже с детства он неукоснительно исполнял все религиозные обряды; со дня конфирмации он почти каждое воскресенье посещал церковь, а через каждые два месяца ходил на причастие, чаще появляться в церкви не было в обычае. И вдруг — в жандармерию!
Все послеобеденное время Тийт Раутсик двигался как в полусне. Полив улицу, он позабыл закрыть как следует водопроводный кран, счастье, что Анн Теэару, работница с «Ситси», заметила это раньше хозяина и сказала Тийту об этом. Подбивая в своей комнатушке подметки к поношенным туфлям Иды Лаксберг, он сломал свое лучшее шило, кончик которого никак не хотел выйти из колодки.
«Комната номер тринадцать... комната номер тринадцать,— вертелось у него в голове, и никакая сила не могла сдвинуть его дальше этой мысли.— Была бы хоть комната номер двенадцать, полная дюжина, или комната номер четырнадцать, семь и семь — две счастливые цифры,— так нет же, как назло, комната номер тринадцать!»
Тийт Раутсик свято веровал в бога и его единородного сына Иисуса Христа, который воскресил дочь Иаира, излечил многих увечных и, как верил Тийт, остановил в свое время и его болезнь, собрав все его немощи в горб и оставив здоровыми все конечности, и до сих пор так щедро помогал ему в жизни, что у Тийта Раутсика была работа и квартира, свой не самый последний достаток и дочь Лонни, самое дорогое существо на свете. Лонни была здорова, Лонни была красива, Лонни была как бы всем тем, чем сам Тийт никогда не был и не мог быть. О Лоннином счастье Тийт каждый вечер втихомолку перед сном молился своему богу, из-за Лонни Тийт часто горбился до полуночи над старыми туфлями какой-нибудь прачки или горничной, чтобы к скудному заработку дворника прибавить еще что-нибудь на приданое Лонни. Да, Тийт Раутсик верил в бога, который в своем бесконечном милосердии и благоволении позволил от увечной, изможденной болезнью плоти Тийта родиться такой красивой дочери и, таким образом, в лице Лонни дал ему самому новый, светлый образ. Но Тийт Раутсик верил не только в бога черта,
от которого проистекали все несчастья и зло в мире. Особенный страх испытывал он перед чертовой дюжиной, перед номером тринадцатым. Безразлично, был ли это номер дома или квартиры или тринадцатое число любого месяца, мимо всего этого Тийт старался прокрасться тайком, незаметно, потихонечку. Как-то ему предложили на улице Сюстику, 13, заманчивое место дворника с просторной квартирой, но он от этого места отказался. И вдруг — в жандармское управление, в комнату номер тринадцать!
Так как Лонни сегодня рано вернулась и, против обыкновения, оставалась дома, Тийту трудно было придумать какую-либо правдоподобную ложь для такого позднего ухода. В конце концов после ужина ему ничего другого не оставалось, как завернуть туфли Иды Лаксберг в номер «Ристирахва пюхапяэвалехт» молча, не проронив ни слова, надеть фуражку и выйти из дому.
— Куда ты на ночь глядя с этими туфлями идешь? — спросила Лонни.
Тийта на миг пронял страх, что дочь последует за ним, и, чтобы запутать следы, он быстро свернул в боковую уличку.
Старые туфли прачки Иды Лаксберг так и остались под мышкой у Тийта, когда он входил в жандармерию, и они, естественно, разбудили бдительность солдата, стоявшего на часах перед жандармским управлением. В вечернем сумраке горбатый, испуганно озирающийся старик уже и без того слишком отличался от других людей, а странный бумажный сверток делал его еще более подозрительным. С тех пор, как убили блаженной памяти Александра II, бомбы в Российской империи знай себе летят и летят. А если и здесь что-нибудь случится...
— Что у вас там под мышкой?— И часовой штыком преградил дорогу Тийту, как раз намеревавшемуся пройти в двери жандармского управления.
— Кингад-штуфель, комната тринадцать,— перепутались у Тийта все три местных языка, и вряд ли часовой пропустил бы его без тщательного расследования, если бы в дверях не появился тот самый молодой господин, который принес ему извещение.
Так Тийт попал в тесную каменную прихожую жандармского управления, где жандарм, сидевший за маленьким окошком, потребовал у него паспорт, а молодой человек в свою очередь проникся интересом к свертку Тийта.
— Зачем вы такую дрянь притащили с собой?— спросил он, обрывая бумагу, в которую были завернуты туфли.— Чьи это?
— Лаксберговой Иды,— пробормотал Тийт в замешательстве.
— Иды Лаксберг? Кто такая? Она сидит здесь в качестве заключенной, на предварительном следствии, что ли?
— На предварительном следствии? Силы небесные! Не может этого быть, только вчера вечером она принесла туфли в починку!
Молодой человек насмешливо улыбнулся. Жандарм за окошком разглядывал паспорт Тийта Раутсика и, бросив мрачный взгляд на горбуна, спросил:
— Год рождения?
Тийт Раутсик шевелил ртом, но в голове у него хоть шаром покати, он даже не понял, чего от него хотят.
— В каком году родились?— перевел молодой господин на эстонский.
— В октябре, восьмого дня, тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года,— быстро ответил Тийт.
Молодой человек перевел и его ответ, после чего они с жандармом заговорили о чем-то. «Наверно, говорят о моем деле»,— подумал Тийт Раутсик. Он мог бы оставить эти старые, дрянные туфли где угодно, хоть сунуть в какой- нибудь двор по пути, да вот беда, все вон из памяти, будто вышибло! Он дворник и сапожничает только так, для своей семьи и для знакомых, у него и вывески нет, ничего такого, за что пришлось бы платить городской управе подоходный налог... А если они теперь из-за этого и бросят его в когти закона?..
Жандарм и желтоглазый молодой человек, по-видимому, пришли к соглашению. Жандарм оставил паспорт Тийта у себя, а молодой человек завернул туфли в разодранные полосы «Ристирахва пюхапяэвалехт» и сунул ему сверток обратно под мышку.
— Пойдем,— сказал он коротко.
И они пошли по длинному, тускло освещенному коридору: молодой, размашисто шагающий господин впереди, а Тийт Раутсик, торопливо семеня, за ним. Вдруг молодой господин остановился перед одной из дверей. Тийт взглянул на номер, прибитый над дверями, и ему показалось, что горб его стал еще острее, чем прежде: вот она, комната номер тринадцать!
Комната была пуста, только на одной из боковых стен в тяжелой раме висел на толстом шнуре поясной портрет царя во всем блеске эполет, аксельбантов и орденов.
— Посиди здесь, подожди,— приказал молодой господин, попеременно говоривший Тийту «вы» и «ты».
Дверь за молодым господином закрылась, и Тийт опустился на стул прямо против царского портрета. Окно было занавешено тяжелой бархатной коричневого цвета портьерой, на столе, шипя, горела лампа с колпаком, а с пепельницы, на другом краю стола, еще вилась слабая струйка дыма от недокуренной папиросы. В помещении стояла мертвая тишина. Не слышно ни отзвуков уличного шума, ни шорохов или голосов из соседних комнат и коридора. Тийт Раутсик взглянул на дверь. Только теперь пришло ему на память мимолетное наблюдение: когда он входил сюда, то заметил, что в комнату вели двойные двери, к тому же внутренняя дверь была обита войлоком, кое-где проглядывавшим из-под блестящей белой клеенки. Наверно, стены, потолок и полы тоже с каким-нибудь фокусом, чтобы голоса не проникали сквозь них.
Тийт украдкой разглядывал комнату: нет ли здесь какого-нибудь потайного отверстия, через которое за ним незаметно наблюдают? Он не посмел встать со стула, указанного ему молодым человеком, чтобы тайком заглянуть и за спину, а так он ничего подозрительного не заметил... Жандармское управление, комната номер тринадцать... Но он может, положив пальцы на Библию, присягнуть перед богом и людьми и даже перед самим царем, который строго глядел на него с портрета, что во всю свою жизнь не вынашивал в голове ни одной злой мысли против правительства и, уж конечно, не совершал что-либо подобное своими руками.
Вдруг дверь открылась и вошел солдат с винтовкой.
Тийт проворно вскочил. Солдат прошел через комнату, поставил винтовку штыком к стене и сел на стул. Наступила долгая тишина. Солдат сидел свободно, как у себя дома. Тийт стоял так смирно, как позволял ему горб.
— Ну, чего стоишь, садись! — сказал наконец солдат и указал на стул.
Тийт Раутсик понял, сел и уставился на солдата.
«Совсем похож на человека»,— подумал он, надеясь, что солдат скажет еще что-нибудь. Но солдат больше не раскрывал рта, а Тийт, боясь рассердить его, тоже не осмеливался начать разговор.
Прошло довольно много времени. В жилетном кармане Тийта тикали хорошие, на пятнадцати камнях серебряные часы, но он не решался проверить время: ему приходилось слышать, что у людей, которых вызывают в жандармское управление, при обыске иногда отнимают ценные вещи и забывают вернуть их. Конечно, его не станут обыскивать, он ничего плохого не сделал, и все же Тийт пожалел, что не оставил часы дома.
Потом солдат встал и, прихватив с собой винтовку, вышел, плотно закрыв за собой дверь, а Тийт снова остался один в комнате номер тринадцать. Нет, он не был один, со стены на него глядел портрет самодержца, и старик поник головой. Но когда он снова поднял взгляд, самодержец смотрел прямо в глаза своему подданному требовательным взглядом строгого отца. «Силы небесные, неужто туда, за портрет, поместили живого человека и он смотрит на меня сквозь вырезы в портрете?» Дрожь прошла по телу Тийта. Он вырос без отца — отец, как говорят в таких случаях, пришел из лесу и в лес же ушел,— поэтому, когда царя называли «отцом», Тийт всегда воспринимал его чуть-чуть словно бы за родного отца, серьезно боялся его и любил, как того требует Священное писание. Теперь Тийту Раутсику не хотелось больше глядеть на портрет, но он чувствовал, как колотится его сердце, словно хочет выскочить из грудной клетки.
Солдат возвратился и кивком головы приказал следовать за собой. Тийт повиновался. Вскоре солдат остановился перед дверью номер двадцать один (три семерки — очко!) — и Тийт подумал: «Будь что будет, но самое плохое уже позади!»
Солдат первым вошел в комнату, громко щелкнул каблуками, пробарабанил что-то по-русски, снова щелкнул каблуками, повернулся через левое плечо кругом и вышел, закрыв за собой дверь. А Тийт Раутсик остался в жандармском управлении, теперь, слава богу, уже в комнате номер двадцать один.
Внешне эта комната напоминала тринадцатую, но здесь его уже не оставили наедине с царским портретом, из-за которого за Тийтом мог следить какой-нибудь шпик. За роскошным дубовым письменным столом сидел плотный мужчина в синем мундире с широким, тяжелым подбородком. У стола стоял высокий жердеобразный человек в очках, он поворачивал свои стекла поочередно то в сторону Тийта, то к человеку в мундире, по-видимому, ожидая приказа. Но человек в мундире молчал. Наконец
очкастый, униженно кланяясь, предложил папиросу сидевшему за столом человеку с бычьей шеей. Жандармский офицер — да, это был офицер, как сообразил теперь, глядя на погоны, Тийт,— молча взял папиросу и так же молча прикурил ее от лампы, прежде чем человек в штатском успел чиркнуть спичку. У жандармского офицера с бычьей шеей и широким, словно квадратным, бритым подбородком были густые черные волосы и такого же цвета закрученные кверху усы; зато высокий худощавый человек в штатском и в очках, с воспаленными, гнойными глазами за ними, был довольно беден растительностью — безусое лицо и короткие, прилизанные волосы, настолько редкие, что издали казалось, будто он совсем лыс. Жандармскому офицеру могло быть около пятидесяти лет, господин в очках был помоложе, в некотором роде совсем молодой господин, но уж больно хлипким казался он. По крайней мере Тийт не ощутил серьезного к нему уважения. Вдруг Тийт Раутсик почувствовал, что жандармский офицер впился в него взглядом.
— Что вы разглядываете нас?— рявкнул он.
Тийт Раутсик согнулся в три погибели и беззвучно зашевелил губами (он и сам теперь сообразил, что, попав в комнату с обнадеживающим номером 21, слишком беспечно оглядывался). Прежде чем он смог вымолвить слово, очкастый господин перевел вопрос офицера.
Но Тийту и на деревенском языке трудно было ответить на этот вопрос.
— Просто так... Ничего не разглядывал... высокоуважаемый... ваше высокородие,— униженно старался он ублажить начальство.
— Что у него там в руках?— спросил офицер, когда господин с гноившимися глазами и красными веками перевел извинения Тийта.
— Это старые туфли Иды Лаксберг, я забыл... Очень прошу простить, ваше высокородие!— Тийт Раутсик подошел поближе, трясущимися руками развернул сверток, вынув туфли одну за другой, и рассказал, как они у него остались под мышкой.
Офицер с бычьей шеей приказал перевести слова Тийта и после этого долго сверлил его глазами. По-видимому, удовлетворившись в какой-то мере скорее его смирением, чем самим рассказом о туфлях Иды Лаксберг, он раскрыл лежащую на столе папку и сказал господину в штатском:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55