Такие умники только и норовят вскарабкаться на трибуну, достичь руководящей вышки, чтобы оттуда произносить
поучительные речи для других, сами же они уже ничему не учатся, а если и учатся, то только затем, чтоб блеснуть своими знаниями. Такие книжные мудрецы становятся в тягость другим товарищам, негодными к жизни и практической революционной работе, так как они своим раздутым, высокомерным умом отпугивают простых людей от партии...
— Правильно, Михаил Иванович! — пробормотал Карл по-русски, словно Калинин и впрямь шагал сейчас рядом с ним.
— Что ты сказал? Начинаешь говорить со мною по-русски!
— Так, ничего,— тихо ответил Карл,— мне вспомнился один разговор с Калининым.
— С Калининым? С токарем? С тем, о котором ты говорил, что он хороший рабочий?
«Пеэтер тоже довольно хороший рабочий»,— подумал Карл о друге и сказал тоном, в котором не было и тени прежней насмешки:
— Про корабельную историю сааремааских мужиков нужно будет при случае рассказать адвокату Леви. Присоветует ли он что-нибудь, не знаю, но он наш человек, а у меня завтра вечером есть к нему дело...
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Ночью, когда Пеэтер добрался наконец до своей маленькой, как коробка, комнатки, навстречу ему раздался громкий, с присвистом храп. Чиркнув спичку и засветив стоявшую на столе лампу с колпаком, он увидел протирающего глаза Длинного Виллема. Лаэс и Йоосеп продолжали спать.
— Беспокоим мы тебя. Хотели на чердак пойти, но Мари насильно потащила сюда,— тихо пробасил Биллем.
— Какое там беспокойство! Старина Лаэс мог бы лечь на кровать, а я и на полу поспал бы,— сказал Пеэтер, снял с себя пальто и укрыл им Йоосепа: парень спал на полу в одном белье и мог продрогнуть.
— Сам платишь за комнату большие деньги, а мы и без того все твое житье-бытье перевернули...
Пеэтер настаивал, чтобы Биллем лег на кровать, но Длинный Биллем и слышать об этом не хотел.
Пеэтер завел будильник, погасил лампу и лег на кровать, но уснуть не мог. Картины далекого детства вставали перед его глазами...
...Море шумело, летнее солнце светило с ясного неба, овцы сбились на берегу, положив головы друг другу на спину и тяжело дыша от жары. Пестрые ягнята-близнецы старой белой матки блеяли тоненькими детскими голосами и назойливо тянулись к тощему вымени матери, но овца старалась уберечь от ягнят свои пустые соски. Вдруг резко зазвонил колокольчик на шее старого барана, и овцы испуганно разбежались. Сверху, с синего неба, стрелой упал черный ястреб, стал долбить по голове пестрого ягненка и вцепился в него когтями, чтобы подняться с добычей в небо. А он, пастушонок, схватил с земли камень и бросил. Он не попал, но хищник, видно, испугался больше его крика, чем пролетевшего мимо камня, и оглушенная ярочка упала из его когтей на землю. Долго разъяренный ястреб кружил над стадом, но больше не решался спуститься вниз и наконец, широко размахивая крыльями, улетел в сторону вийдумяэских лесов.
...Отец вошел в комнату. Медленно снял с головы мокрую шапку и повесил ее на вешалку, медленно, молча снял насквозь промокшее пальто, бросил его на пустой крюк для сетей и начал стягивать с ног тяжелые сапоги.
— Ну-ка, парень, помоги отцу,— сказала мать.
Он подошел. Сапоги от воды и дегтя были скользкими; правый после долгих усилий поддался, но левый ни с места — отцовские ноги распухли от долгого пути из города.
— Как прошло дело в суде?— спросила озабоченно мать.
Отец не ответил.
— Проиграл?— спросила мать.
Отец и теперь молчал, только голова его опустилась на грудь, и он провел по глазам тыльной стороной ладони.
— Я тебе наперед говорила, что не выйдет ничего из этой затеи, не нам тягаться с бароном. Баре и перед судейским столом, и за судейским столом — волк волка не сожрет,— проговорила мать и тихо заплакала.
Но отец вдруг выпрямился, уставился на мать горящими глазами и сказал:
— Если нет другого суда, то когда-нибудь я сам учиню барону суд!
С этим воспоминанием сознание Пеэтера и перешло из полудремотного состояния в мир сновидений.
...Громадного роста мужчина, ощупывая палкой дорогу, шел по береговой тропе. Словно бы слепой Каарли, но вроде и не он, Каарли ведь не так высок, чтобы доставать головой до вершин сосен. Ветер прижимал к костлявым ногам старые широченные штаны из мешковины, и, переступая с ноги на ногу, человек колыхался, как корабельная грот-мачта в шторм. Далеко, на рифах Суурекуйва, громыхал — ох как громыхал!— Хуллумятас. Море пенилось, большие сердитые волны выходили на берег Юуринина. Выше, на Соолакуйва, сидит угодивший в тумане на мель трехмачтовый норвежский парусник. Сколько там добра — кофе, сахару, белой муки, все господские, праздничные продукты! Старый хромой Михкель из Кийратси перевез на берег двух матросов и шесть мешков белой муки. Да что говорить о Михкеле! Отец на своей лодке перевез на берег шесть человек и три мешка муки. Хватит и этого, не всяк день добыча, а жевать всяк день у нас обычай! Отец сам стоит на корме шлюпа и кричит:
— Пеэтер, сынок, натяни шкот, мы теперь покажем барону и таможенникам, как Луукас пиво варил.
А он, Пеэтер, кричит ему в ответ:
— Не бойся, Спартак, твои товарищи гладиаторы стеной стоят против римских легионов!
Но почему Хуллумятас так сильно гудит?
Пеэтер проснулся. Хуллумятас все еще шумел, но теперь этот звук доносился не издалека, а с пола, из носу спящего лоонаского Лаэса. Пеэтер чиркнул спичкой. Да, мужики спали тут же, в его комнате, а часовые стрелки в ночной тьме успели продвинуться только на несколько коротких шагов.
Спичка погасла. С Расплаского шоссе сюда, в боковую улицу, вливался зеленоватый свет газового фонаря, он едва заметно просачивался и в темную комнату сквозь оконные занавески. Это был городской свет, пять лет подряд Пеэтер видел его, просыпаясь среди ночи, но в своих сновидениях он еще бродил по родным береговым тропам. Странно, как глубоко западают в человека впечатления детства, годы, проведенные в родном доме,— даже дядя Прийду, живущий почти четверть века в городе, все еще бродит во сне по Каугатома. В городе дядя женился, нажил и вырастил детей, а вот придет письмо из Каугатома: будь, мол, добр, наскреби пятьдесят целковых для корабельного пая — и он не может отказать, хоть жена и ворчит и денег в доме совсем в обрез. Притом дядя Прийду, по собственному утверждению, давно оставил мысль о воз
вращении на побережье, ест городской хлеб, дышит городским воздухом, копошится по мере сил на фабрике, отстаивая свои права и права товарищей, и не очень-то вспоминает барона Ренненкампфа, с которым брат Матис все еще меряется силами. Но он, Пеэтер, сын Матиса, правду говоря, и не думал навсегда оставаться в городе; он хотел бы стать немного на ноги, собраться с силами и разумом и тогда вернуться на берег, показать, что и он мужчина. На берегу они до сих пор пилят доски и корабельные брусья вручную, а что стоит мужчине вроде него, хорошо знающему машины, соорудить для каугатомаского товарищества какую-нибудь пилораму, работающую силой ветра! Тогда бы и корабельная работа, и постройка лодок там, на месте, пошли бы веселее. Он сам у Гранта изготовил две модели пилорамы и толком разобрался в распиловочных установках, работающих с помощью ветра и пара. Если бы сааремааское судовое товарищество осталось при прежнем уставе, уж он бы позаботился о том, чтобы при постройке нового корабля не пришлось пилить вручную ни одного бруса.
Но Лонни? Лонни не так-то легко уговорить уехать из города в деревню...
При воспоминании о Лонни все его разрозненные мысли мигом свились в тугой пестрый клубок. Он был утомлен и теперь погрузился в глубокий сон без сновидений.
Резкое металлическое дребезжание будильника было для него законом. С тех пор как Пеэтер посещал вечернюю школу, он вставал в четыре часа утра. Времени для сна оставалось слишком мало, но он приучил свой молодой организм брать от короткого сна все, что было возможно. Утром, со свежей головой, хорошо приниматься за книгу.
Лоонаский Лаэс уселся в постели на полу, проснулся и Длинный Биллем, только юный Йоосеп, потягиваясь и пыхтя, все еще вел тяжелую борьбу со сном, наконец и он открыл глаза.
— Ну и ранний ты мужик, Пеэтер,— заметил Лаэс, вставая и затягивая ремень на брюках.
— Иначе с делами не управиться. Да и вы приехали в город не лодырничать, летом с трех часов седлаете стену дома, сидите верхом на углу, с топором в руках.
— Да, нашему брату не приходится в Пирита или в Кадрентале дачников из себя разыгрывать. Видишь, уже и рассвело! Пойдемте, мужики, сходим разок на вельтмановский участок, поглядим, какой материал он туда завез. Потом, когда договариваться будем, пригодится это
нам, да и Пеэтеру дадим спокойно засесть за книги,— предложил товарищу Лаэс и, свернув свою постель, сложил ее в угол.
Пеэтер, правда, возразил, что ради его покоя не стоит тревожиться, потому что, дескать, книга не заяц — не убежит. Но когда он остался в комнате один и распахнул окно, впустив свежий воздух, он все же порадовался догадливости мужиков. Он подумал, что некоторые приказчики и городские хлюсты ругают их мужланами и ванторубами , но не мешало бы и приказчику, носящему манишку, и господину в котелке иметь столько же внутренней чуткости к ближнему, столько скромности и деликатности, как у этого лоонаского Лаэса с дешевым платком на шее и в простой фуражке.
...Очень уж пристально уставился Йоосеп на его книги, Пеэтеру стало даже как-то жаль сироту. Какой житель холодного, полутемного чердака выйдет из этого хромого мальчика! Если бы оставить его тут, в углу, добыть ему на барахолке койку... А Лонни? Ах, черт, кто ее знает, эту Лонни! И, прогнав от себя все посторонние мысли, Пеэтер принялся за задачи по алгебре:
Здесь свои законы, строгие, неизменные, действительные для всех чисел, пусть в уравнении «а» равняется хоть миллиону или миллиарду, а любому крохотному числу. Но если взять вместо «а» Лонни, а вместо Пеэтера, то уравнение невольно запутается.
Пеэтер вспомнил о только что принятом решении сосредоточить все свои мысли на учебе и не отвлекаться посторонними вопросами. А что является главным, что посторонним вопросом? Он ведь не какой-нибудь десятилетний мальчик, мечтающий о том, чтобы получить у учителя хорошую отметку; он для того и поступил в вечернюю школу, чтобы лучше разбираться в трудных вопросах, возникающих в повседневной жизни. Нельзя стать хорошим мастером-модельщиком, если не знаешь технического черчения, математики, свойств металлов и дерева,— очевидно, так же можно ошибиться и с женитьбой, если... если...
Нет, здесь столько еще посторонних сомножителей, что если эти двое и подходят друг к другу, то все же трудно будет заключить их в супружеские скобки да еще возвести в детские квадраты и кубы. Если бы они и поженились, то в последующие годы довелось бы извлекать многие квадратные и кубические корни, а при слишком тяжелых испытаниях это соединение, пожалуй, расшатается. Говорят, что бедняку и богачу трудно ужиться в браке, но даже и двоим беднякам, если у одного из них мелькнула хоть мысль о богатстве, вряд ли удастся наладить прочную супружескую жизнь.
Лучи раннего солнца пробились в окно поверх толевых крыш низких пригородных домов. Пеэтер до конца сдвинул занавеску и погасил лампу. Прежде чем завыли одна за другой фабричные трубы, он успел справиться и с алгебраическими задачами. А что до житейской алгебры, то Пеэтер пришел к заключению, что, вместо предполагавшейся загородной прогулки с Лонни, надо будет вместе с другими фабричными рабочими непременно поехать в Вигала на собрание безземельных крестьян.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Недели за три до Иванова дня установилась жара, улицы наполнились пылью и требовали поливки. Как раз в тот момент, когда горбатый дворник пеэтсонского дома прислонил метлу к воротам и намеревался сходить в сарай за шлангом для поливки, к нему подошел какой-то молодой человек в светлом летнем костюме и спросил:
— Вы Тийт Раутсик, дворник дома Пеэтсона?
— Да, да, это я, молодой господин! — И маленький бородатый мужичок поклонился так низко, как только позволял ему горб.
— Сегодня в десять часов вечера вам нужно явиться в жандармское управление.— Молодой человек назвал улицу и номер дома, вынул из кожаного портмоне какую- то бумажку и длинным, как у ястреба, острым ногтем подчеркнул на ней место, где требовалась расписка дворника в получении извещения.
Тийт Раутсик машинально взял протянутый ему карандаш, но тут же почувствовал, как задрожали его коленки, и трясущаяся рука вывела на бумаге какие-то странные каракули.
— Пишите буквы разборчивее,— нетерпеливо прикрикнул молодой человек.
— Небесные силы, я не сделал ничего плохого,— горевал плешивый, седобородый и горбатый человек.
— Это не мое дело! Мне приказано передать вам извещение!
Тийт Раутсик смотрел на молодого человека снизу вверх своими испуганными водянистыми глазами.
— Ну, распишитесь же!
Старик кое-как нацарапал свою фамилию, и молодой человек негромко, но предостерегающе добавил:
— Если кто спросит, чего от тебя хотели, скажи, что сделали предупреждение насчет уборки улицы. Понял? За разглашение тайны наказывают тюремным заключением.
— Боже мой! А если дочка спросит?
— Ну, придумаешь что-нибудь! Во всяком случае, никто не должен знать, куда ты пойдешь. Так вот, значит, в жандармерию в десять часов, комната номер тринадцать!— И молодой человек привычным движением показал свое служебное удостоверение, чтобы не оставалось никаких сомнений.
— Впредь чтоб улица была чистая, предупреждаю в последний раз!— громко сказал незнакомец, уходя, чтоб жители дома и случайные прохожие думали, будто он ругал дворника за неполитую улицу.
Когда Тийт Раутсик снова остался один, все плясало у него перед глазами. Проезжавший извозчик обругал Тийта Раутсика — струя облила и его, и лошадь, попала и на двух барышень, семенивших на противоположном тротуаре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55