— Звонарь Пеэп так трезвонит сегодня, будто у самого беда стряслась,— сказал верхний пильщик, лайакивиский Кусти, и сплюнул далеко на талый снег.
— Может быть, так оно и есть, Гиргенсон, говорят, обругал Антсакучера за то, что трусливый мужичонка побоялся передать нам сразу приказ пастора. Антс Антсом, а ведь и этот Пеэп не лев,— ответил нижний пильщик, кокиский Длинный Биллем, и тоже смачно сплюнул на снег. Плевались, несмотря на колокольный звон, и многие другие верхние и нижние пильщики, плевались и кийратсиский Яэн вместе с сильным, как медведь, Юханом, помирившиеся на обтеске киля. Женщины, конечно, не плевались; они, как всегда, обнаруживали сдержанность и хитрость в проявлении некоторых своих чувств. Но было ясно, что злобное упорство Гиргенсона повлияло и на них, ибо, несмотря на все старания звонаря Пеэпа, в воскресенье в церкви народу было маловато, и Гиргенсон обратил свою клокотавшую гневом проповедь на полупустые скамейки.
Единственным, кто не одобрил уход из Папираху в Сийгсяаре, оказался Тынис. Возвратившись по льду из Хийумаа в Сааремаа за рабочими для разборки остова старого датского парусника, он было не поверил своим глазам, найдя прежнюю строительную площадку покинутой. Но потом заметил черневшие вдали в вечернем сумраке козлы и кучи бревен на конце Сийгсяаре. Да, вот и широкая, наезженная дорога по льду вела туда. Ого, что за шутки тут выкидывают за его спиной?!
Надвигалась ночь, но Тынис поспешил широким шагом напрямик через лед к косе Сийгсяаре, откуда вскоре замигало меж кустами слабое пламя костра ночного сторожа. Матис, стороживший в эту ночь площадку, рубил можжевеловые ветви, чтобы поддержать огонь в костре, и, услыхав между двумя ударами топора чьи-то шаги, оглянулся.
— А-а, ты, Тынис! — узнал Матис брата.— Я было думал...
— Что это у вас тут за чертовы проделки!— выпалил Тынис, даже не поздоровавшись с братом.
— Это не наши проделки. «Душа возлюбленная» забавляется со своей великой родней чертей и богов. Не устояли наши силенки против такой мощи!..— И Матис коротко рассказал брату, почему пришлось уйти из Папи- раху сюда, на Сийгсяаре.
От быстрой ходьбы Тынис запарился. Он распахнул теплый полушубок, сдвинул шапку на затылок, предложил Матису папиросу, закурил сам и присел на конец бревна. По лицу Тыниса было, однако, видно, что рассказ брата его не удовлетворил.
— А почему вы не дали знать мне?— спросил он после непродолжительного молчания.
— Чем бы ты тут помог?
— Как — чем помог бы? У меня почти десять тысяч вложено в корабль, должен же я знать, что с ним делают. Я эти деньги не на земле нашел.
— Мы их тоже по ветру не пустили. Видишь, тут они все!— И Матис махнул рукой в сторону огромных штабелей бревен и плах, темневших в сумерках.— А часть твоих денег на берегу Хийумаа, на твоих же глазах,— добавил он.
— С тем, что под моим наблюдением, дело в порядке. А то, что вы тут делаете, просто несуразица!
— Несуразица? А ты-то сам что сделал бы?— удивленно уставился на брата Матис.
— Теперь дела не так ведутся. Если Гиргенсон хотел со мной переговорить, надо было непременно кого-нибудь послать за мной.
Матис смотрел на брата. Если бы это говорил кто-нибудь чужой, кого он видит впервые в жизни, дело другое. Но это ведь Тынис, сын старого Реэдика и Ану из Кюласоо и его кровный брат. Какой-то холодок кольнул сердце Матиса, и, может быть, чтобы отогнать это неприятное ощущение, он нехотя засмеялся.
— Ого! И ты, внук старого Рейна Тиху из Рейнуыуэ, побежал бы в церковную мызу и бросился в ноги «возлюбленной душе»? О-го-го! Даже я, хоть у меня скоро не будет крова над головой, никогда не сделал бы этого! Какая нужда тебе, капитану, просить Гиргенсона? Тем более что и здесь можно с таким же успехом выстроить корабль!
Тынис швырнул папиросу в костер, глубоко вздохнул и встал. Пламя костра бросало красноватые неспокойные отблески на его высокие сапоги, на дубленый, крашенный в желтый цвет полушубок с распахнутыми полами, на тяжелый подбородок, полу прищуренные глаза и пышную прядь волос, упавшую на лоб из-под сдвинутой на затылок капитанской шапки.
— Тебя, кажется, это дело очень веселит. Ну что ж, количество рабочих дней растет, в пайщиках скоро будет вся волость, денежки мои ухлопаны — а корабля нет! Когда вы вздумаете поссориться и с папашей Пууманом, чтобы уйти из Сийгсяаре?— насмехался Тынис.
Теперь встал и Матис. Он был на голову ниже брата, худой, с иссохшим телом, которому и старая широченная шуба не могла придать внушительности. Но глаза его светились уверенностью и силой. Он бросил в огонь ветку можжевельника, отчего пламя с треском взметнулось вверх, и проговорил:
— Ты же сам первый посылал подводы с бревнами из Сутруметса в Папираху.
— Тогда нужно было у меня первого и совета спросить, прежде чем уходить оттуда.
— Не ты один решаешь дела; ты знаешь хорошо, что сказано в уставе нашего судового товарищества. Тем более что и ты тут ничем не мог помочь. Кийратсиский Михкель пробовал взять и хитростью, и деньгами — не вышло! Судебную тяжбу с «возлюбленной душой» затеять? Разве мало до нас обивали пороги судов и мало денег зря ухлопано на адвокатов?!
Тынис не ответил. Он стоял неподвижно, широко расставив ноги, покусывая то верхнюю, то нижнюю губу, и, казалось напряженно раздумывал о чем-то.
— Ну да,— сказал он после долгого молчания, снова присаживаясь на бревно и переводя разговор на работы в Хийумаа,— по крайней мере этот остов разбитого судна куплен у датчан удачно. Лесопромышленник Викштрем, говорят, скреб затылок, узнав, что мы из-под самого носа вырвали жирный кусок, да и старый Хольман, наверно, бесился...— И Тынис, всячески расхваливая, перечислял доставшееся товариществу оборудование датского парусника, которое может быть использовано при постройке нового корабля.
Вначале Матису показалось, что брат переменил разговор, чтобы скрыть свои настоящие мысли и намерения, так явно обнаруженные поначалу. Но когда Тынис стал расписывать купленные у датчан почти новые наборы парусов, все эти стаксели, марсели и брамсели, его слова показались брату искренними — может быть, еще и оттого, что Матис сам легко загорался, говоря о парусах. Он с мальчишеских лет любил налаживать паруса, и уж что-что, а по парусам его лодка была лучшей на всем побережье.
Так разговором о парусах и закончилась их беседа. Уставший от долгого пути Тынис вскоре зашагал в Каугатома. И так как на другой день Тынис больше слушал разговоры и ругань мужиков, чем говорил сам, его вчерашняя вспышка показалась теперь Матису только проявлением оскорбленного самолюбия, за которым не крылось, вероятно, ничего серьезного.
Но разве было у Матиса время размышлять о Тынисе, о брате, «помазанном» капитанскими документами и деньгами, и защитить его от «лукавого всегда», как просил слепой Каарли господа бога в своей песне о царе?
За неделю до Юрьева дня Матис со своей семьей переселился из Кюласоо в бобыльскую хибарку хутора Рыуна- Ревала. Тяжелая ежедневная работа на постройке корабля была для них отчасти и спасением; без нее еще горше давил бы вынужденный уход со своего насиженного места. Да и теперь не легко было это перенести, особенно женщинам — Вийе и старой Ану; они похоронили в Кюласоо свои лучшие годы, обходя летом, сначала с косой, а потом с граблями, покосы Кюласоо, собирая меж камнями и кустами былинки на зиму для лошади и коровы, топча болотистые пастбища хутора Кюласоо и бредя согнувшись за сохой на его скудных полях, а еще приходилось работать и на мызу в оплату за это Кюласоо — возить гравий на назначенный волостью участок дороги, осенью обрывать руки на молотьбе, а зимой сновать через высокие пороги
гуменной избы. Каждое дерево, каждый куст, каждый замшелый камень в поле — все стало родным и близким с тех пор, как их (одну — четвертью века раньше, другую позже) невестами привезли в этот бедный хутор.
Здесь вкусили они свои короткие светлые часы радости, здесь они молча переносили нескончаемые дни забот и горестей, здесь они рожали детей, провожали их отсюда на чужбину, а некоторых тут же малютками укладывали в гроб. Здесь, в арендном хуторе Кюласоо, они похоронили всю свою силу, ни разу не взглянув на далекий мир, как это все же порой удавалось мужчинам, плававшим по морям или уходившим на большую землю строить чужие дома. Вот почему, бредя за подводой в направлении Рыуна- Ревала, Вийя проливала потоки слез, а старая Ану казалась более сгорбленной, чем когда-либо прежде, в то время как Матис, сидя на возу и понукая лошадь, лишь сердито покашливал и время от времени поругивался, да и то больше про себя, чем вслух.
— Да чего ты разревелась на виду у всей деревни? Этим делу уже не поможешь,— сказал он Вийе, когда лошадь выехала за ворота и потащилась по деревенской улице. Сандеру же, который своей статьей в газете «Уус аэг» ускорил их изгнание с хутора, Матис не сказал ни раньше, ни теперь ни одного худого слова.
Но и сам Сандер, идя позади всех за коровой и четырьмя овцами, не испытывал особенной печали. Может быть, оттого, что еще в детстве отец показал ему на мызном покосе фундамент старого дома и заросшие мхом яблони, рассказывая с благоговением о былом хутора Рейнуыуэ, который из поколения в поколение был настоящим домом Тиху. Это былое Рейнуыуэ представлялось ему сказочной страной, где даже люди должны были быть покрупнее, посильнее и смелее нынешних Тиху. Его взору часто представлялся образ прадеда рейнуыуэского Рейна, который в Крымскую войну ходил на своем маленьком шлюпе через море за солью и железом, несколько раз попадал в плен к англичанам и всякий раз ухитрялся уходить от них. Да, если верить рассказам отца и других старожилов (а почему бы им не поверить?), Рейн из Рейнуыуэ не боялся ни барона, ни пастора, ни царей, ни королей, ни черта, ни самого папы римского! Хотя он, Сандер, по общему мнению, пошел в мать (брат Пеэтер, живущий теперь в Таллине, похож на отца), это еще ничего не значит, в нем тоже течет доля крепкой крови старого рейнуыуэского Рейна. Хоть на
сей раз барон и выгнал их, пусть он не надеется, что так оно и останется на всю жизнь!
Некоторым утешением было то, что до Юрьева дня и в самый Юрьев день никто из местных жителей не спешил заарендовать Кюласоо. Позже, когда старый бобыль из Юрикюла лойгуский Яэн стал было кружить около Кюласоо, кокиский Длинный Биллем с глазу на глаз пообещал содрать с него шкуру, как только нога Яэна переступит порог Кюласоо. Конечно, если бы барон снизил арендную плату наполовину, то, несмотря ни на что, нашелся бы арендатор и на Кюласоо. Но барона это не устраивало: другие арендаторы тоже потребовали бы снизить плату. Поэтому ему не оставалось ничего другого, как присоединить большую часть земель Кюласоо к своему имению, а участки, не граничившие с землями мызы, он прирезал своему кубьясу — юугускому Сийму. Старая изба Кюласоо пустовала. Только вороны бесстрашно каркали теперь на ее крыше. В конце лета кубьяс свез сюда часть сена и соломы, так как его сараи уже не вмещали всего добра.
Этой весной окунь пришел в залив густо, и лов рыбы отнял у всех немало времени. Только с десяток мужчин — у кого не было снастей или кто решил уйти летом на большую землю и торопился отработать свои часы — тесали шпангоуты. Так как теперь к мастеру уже не обращались ежеминутно с вопросами, Михкель построил на ровном участке берега дощатую площадку — плаз — и на ней принялся вычерчивать по модели, но уже в натуральную величину, горизонтали корабля. Мастер не хотел отрывать сильных работников от тесания шпангоутных брусьев, поэтому он взял себе в подручные линеечником Сандера из Кюласоо (потребовалось немало времени, чтобы прежних арендаторов Кюласоо стали называть по новому участку Рыуна-Ревала). Сандер как раз оказался без напарника: отец, как и большинство других рыбаков, ушел сразу же после ледохода на окуний лов. Рыболовных снастей хватило бы и на двоих, да где их поставишь — вместе с хутором Кюласоо ушли и рыбачьи права. Отец еще кое-как умудрялся расставлять часть своих мереж, но Сандеру с его снастями пришлось остаться на берегу. Однако жалеть было не о чем: он немало на своем веку поскреб веслами воды залива Руусна, достаточно выбрал окуней с колючими плавниками из сетей, а вычерчивать на плазу горизонтали корабля ему ещё никогда не приходилось. Правда, он и теперь этого не делал, но кое-какие крохи опыта и знаний мастера перепадали и ему.
Требования мастера к своему подручному были велики, и он частенько бывал недоволен Сандером.
— Сам-то ты на берегу вырос, среди лодок и кораблей, а не понимаешь, как определить изгиб шпангоутов по горизонталям!— бранился мастер, когда подручный путался в измерениях.— Кто из мастеров в свое время допускал меня к моделям и планам? Скажет, бывало: «Бери, парень, топор и жми по этой вот линии, что я тебе вычертил». А уж как нашел мастер эту черту, как рассчитал, не спрашивай, не твоего ума дело! Если бы мы, старики, могли в твои-то годы обтирать, вроде тебя, школьную скамью не одну зиму и нам все показывали бы и так и этак, как я тебе сейчас показываю, мы смогли бы стать хоть инженерами!
— Не каждому суждено быть корабельным мастером, надо кому-то и плавать на корабле!— оправдывался Сандер, заодно раскрывая и свои планы на будущее.
— Думаешь, что из тебя выйдет хоть плохонький капитан, если не будешь знать, как построен корабль, что под тобой? Настоящий капитан должен знать свой корабль лучше, чем всадник лошадь. Верховой по твердой земле трясется, лошадь о четырех ногах, в узде, потяни за один ремешок — повернет направо, за другой — налево, а все же есть мужчины, которых конь с седла сбрасывает. Что же говорить про корабль!
— Но если уметь пользоваться секстаном, изучить морские карты и звезды, никуда корабль из рук настоящего мужчины не денется. Прошли времена, когда кораблем управляли на авось, по козырьку фуражки. Теперь дорогу показывает наука,— сказал Сандер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55