— Штурманские, даже капитанские бумаги ты, Сандер, можешь когда-нибудь и получить, но я не верю, чтобы ты... (она едва не споткнулась на слове и вместо «ты» чуть не сказала «мы») стал очень богатым, не то у тебя сердце...
— Да и волос у меня на ногах мало,— сказал Сандер печально, вовсе не думая шутить, так как он все же мечтал о богатстве.— Говорят,— добавил он задумчиво,— когда-то наступит такое время, что не будет ни очень богатых, ни совсем бедных, а все смогут жить в одинаковом достатке. Но пока жизнь показывает другое, и вообще, что-то не верится мне в это.
— А ты все-таки верь, ты-то и должен верить, у тебя же счастливая примета на руке,— тихо сказала Тийна.
Но прежде чем Сандер успел ответить, с носа судна послышался голос капитана:
— Алло, кто там, Сандер, что ли? Что ты там воркуешь и спать не ложишься? Иди помоги ребятам воду выкачивать.
Капитан на корабле — что бог на небесах, его приказ приходится исполнять без разговоров. И молодой матрос (у которого была счастливая примета на руке, но мало волос на ногах) сжал на мгновение пальцы девушки и широким шагом двинулся по палубе.
Зачавкал корабельный насос. Тийна снова устроилась на швартовом кнехте между двумя своими узлами. Ей почему-то было жаль, что звезды апрельской ночи начинают тускнеть на небе. Но так уж было суждено: на северо-востоке (на норд-осте, как сказал бы Сандер) разгоралось над морем чуть заметное зарево грядущего дня.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Темные ночные тучи мчались под полной луной наперерез ветру — с северо-запада на юго-восток. Хотя к вечеру ветер ослабел, но по-прежнему оставался противным курсу «Каугатомы». Да и о волнах не скажешь ничего хорошего, они еще не улеглись после шторма, и порой огромные гребни с грохотом обрушивались на поручни
правого борта. Шут ее знает, эту погоду поздней осени, особенно здесь, в северной Атлантике, среди норвежских шхер и скал.
Уже третью неделю «Каугатома» находилась в пути из Архангельска в Петербург с грузом соленой трески. Выйдя из Белого моря, корабль шел хорошо и даже показал корму двум пароходам, но уже в Ледовитом океане подули встречные ветры, а здесь, в Атлантике, два дня назад их настиг шторм такой силы, что судно отбросило на добрую сотню миль. Теперь приходилось упорно лавировать против ветра, хотя от этого было мало толку. Ветер непрерывно дул в лоб, а послештормовая зыбь трепала впустую паруса, особенно большой гафель грот-мачты.
Впередсмотрящий отбил вахтенные склянки, и капитан вошел в штурвальную рубку. Талистереский Яэн, двадцатилетний долговязый рулевой, поднял утомленные глаза с компаса на капитана и тотчас же опустил их на компас, куда скользнул и взгляд капитана. На палубе послышались шаги новой вахты, и в каюту вошли штурман, старый Танель Ыйге, и рулевой матрос, рыуна-ревалаский Сандер.
— Зюд-вест-зюд!— сказал, не глядя на вошедших, отстоявший вахту рулевой и отступил от штурвала.
— Зюд-вест-зюд!— повторил Сандер глуховато (язык его еще с трудом ворочался во рту после короткого тяжелого сна) и занял свое место.
— Зюд-вест-зюд!— повторил отрывисто старый штурман.
Тело Сандера напряглось, и, ухватившись за штурвал, он до боли вонзил ногти в мякоть ладоней, чтобы окончательно прогнать сон.
— Тринадцать миль за вахту,— рассуждал капитан, вычерчивая зигзагами на карте пройденный парусником путь. (Вахта на «Каугатоме» была шестичасовой.) — А если взять по прямой, то мы продвинулись вперед самое большее на милю или две. Мало толку от наших трудов.
— Да, маловато. Если прикинуть еще и течение, то действительно маловато,— проговорил в тон капитану штурман.
Барометр стоял очень низко, ветер может снова перейти в шторм. Может быть, разумнее всего было бы оставить лавирование и, изменив курс, лечь на галфвинд — через несколько часов они достигли бы ставангерского рейда. Гавань Тынису знакома, здесь они могли бы прохлаждаться на якоре, приводя в порядок корабль после шторма, за
пасти свежей питьевой воды и при первом более или менее попутном ветре снова выбрать якорь. С другой стороны, рейс и без того затянулся, и Тынису не хотелось терять ни одного лишнего дня.
В тот же миг послышался глухой удар, будто выбивали пыль из огромного мешка. Трое в штурвальной рубке (сменившийся рулевой матрос уже вышел) одновременно посмотрели на нос корабля. Взгляды штурмана и капитана задержались там на несколько мгновений, а глаза Сандера тут же вернулись к компасу, который качался перед ним, как пьяный.
— Хотя гротбом и закреплен в двух местах, а при слабом ветре и боковой волне он все норовит перекинуться. Ничего страшного, только бы его не вырвало из ликтросов \— тревожился штурман.
Капитан не ответил. Нельзя сказать, чтобы старый Танель не знал дела и не заставлял бы команду работать, но капитану не нравилось, что штурман иной раз как бы пытался поучать его, капитана, и порой в плавании у Тыниса Тиху появлялось такое чувство, будто штурман, несмотря на всю свою скромность, становится на голову выше его, а такого положения он, капитан, конечно, не мог терпеть.
— Ну да,— буркнул наконец Тынис Тиху.— Если понадобится, разбудишь меня.
— Ты давно уже глаз не смыкал, иди спи спокойно. Сейчас по крайней мере ветер унялся...
Капитан кашлянул. Ему отчасти и нравилось, что старый Танель заботился о нем, а с другой стороны, это было и неприятно. Но сейчас он и впрямь очень устал и давно не ложился. Выйдя на палубу и еще раз оглядев неспокойное море, он тяжелыми шагами направился в свою каюту, зажег качавшуюся на стене керосиновую лампу (на самом деле раскачивало корабль, а лампа на шарнирном креплении силой своей тяжести старалась держаться в равновесии), стянул сапоги, снял с себя костюм, погасил свет и улегся на койку.
Но уснуть он не мог. Нервы (вероятно, от переутомления) были слишком напряжены, и беспорядочно запутанные мысли и воспоминания назойливо осаждали мозг.
...Семнадцатилетним юношей он плавал вместе с парнем-односельчанином, агамаским Прийду, на «Луизе-Эмилии» — барке рижских немцев. В Финляндии, в Котка, они погрузили пропс для Кардиффа, в Кардиффе выгрузили пропс и приняли новый груз — уголь для острова Мадейра, а уж оттуда «Луиза-Эмилия» пошла с пустым трюмом в Соединенные Штаты, в Мобиле. Капитаном был толстобрюхий, с щетинистыми волосами немец Эснер, сам он лопал все лучшее, команда же должна была довольствоваться постной похлебкой.
— Удерем,— предложил Прийду, когда они были в Мобиле.
У него и самого давно бродила такая мысль, но он боялся высказать ее кому-нибудь, опасаясь предательства.
— Фрийдо! Теннис! — кричал толстобрюхий немец, рыская в порту Мобиле вокруг огромного штабеля досок, в котором они уже второй день скрывались.
...И вдруг мысли перенеслись к домику в пригороде Нью-Йорка, где они с Анной прожили свой первый и единственный брачный год. Корабль только что пришел в порт, и, возвратившись домой, Тынис столкнулся лицом к лицу с греком, торговцем овощами, державшим лавку на улице напротив. Ух, и грязная это была история... Чтобы освободиться от этих дум, капитан снова зажег лампу, натянул занавески на иллюминаторы, отыскал в кармане ключ, открыл ящик стола и извлек оттуда письмо от Лийзу.
«Каугатома, двадцать седьмое октября 1903 года.
Милый Тынис!
Много времени прошло уже с той поры, как я получила от тебя письмо. Я тебе посылала несколько писем, но не получила ни одного ответа. Извини, что напоминаю тебе, и если тебе не противно, думай иногда и обо мне, потому что я все та же, что прежде, и осталась верной своим обещаниям. Тебя прошу о том же, да разве и нужно просить, ведь этого требует человеческая честь и порядочность.
Ох, Тынис, среда и суббота — дни, когда я больше всего путаю нитки в пряже: в эти дни почтальон ходит в Каугатома за почтой, и я все посматриваю напрасно из окна на улицу. Мать уже бранит меня, что я разленилась у старого Хольмана и не умею справляться с бедной жизнью. И это, может быть, правда, потому что окна у нашего дома стали как будто меньше, а окна в доме папаши Хольмана были
1 Немецкое произношение имен Прийду и Тынис.
большие. И все же не хочу я туда больше, потому что папаша Хольман из-за своей внезапной смерти не оставил мне ни гроша, хотя я работала больше, чем работала бы его родная дочь, и это знали все те, кому досталось его большое состояние, и поэтому у меня на сердце иногда большая тревога, что, может быть, ты не хочешь меня, потому что я бедная. Ох, Тынис, но я хочу тебе отдать свои руки, а ты знаешь, что они никогда не были праздными, разве только в короткие часы ночного сна. И я не верю, что чье-нибудь другое сердце бьется с такой любовью к тебе, как мое, потому что я люблю тебя горячо. Я все время думаю о тебе, все равно, где бы я ни была и что бы я ни делала. Особенно тогда хочется прижаться к твоему сердцу, когда вокруг дома все гудит от большого ветра и море так тяжело шумит и ворочается. Ох, Тынис, береги себя и других, чтоб у тебя в твоей тревожной жизни моряка не случилось никакого несчастья.
Жизнь у нас идет по-старому. По воскресным дням я несколько раз носила цветы на могилу твоей матери, но долго ли они там продержатся — уже осень, и скоро все пожелтеет. В прошлое воскресенье похоронили старого симмудеского Таави из Ватла, ему перед Катерининским днем исполнилось бы девяносто три года. У лайакивиской Марис родилась девочка, это у них уже восьмой ребенок. Отец у меня тоже очень плох и из-за ревматизма не может больше ходить в море. Я несколько раз ходила с его сетями вместе с твоим братом Матисом и ванаыуэским Михкелем ловить салаку. «Уус аэг» пишет, что город Владивосток и маньчжурская земля полны японских шпионов и в Порт- Артуре посадили в тюрьму больше ста японцев-парикмахеров, которые все занимались шпионажем и сами были японскими офицерами. Да и вообще стало тревожно, потому и многие парни рекрутского возраста исчезли отсюда — боятся войны. Ох уж эта война! Если она придет, страшное дело, сколько она загубит народу, а еще больше искалечит.
Не сердись, что я тебе пишу не так красиво, как это, быть может, делает кто-нибудь другой. Но если бы я и знала немецкий язык, то я ни за что не хотела бы тебе, мой ненаглядный, поведать свои мысли и сердечные чувства на этом языке и писала бы все на том языке, на котором когда-то мои родители высказали друг другу свои мысли и надежды, потому что я люблю простоту и прошу тебя не сердиться, что я такая. Ох, знай, Тынис, что ты первый и последний, кого я люблю. И это было бы очень тяжело, если бы ты от меня отказался, особенно теперь,
когда уже есть некоторые признаки, что я больше не одна. Потому я не верю, чтоб ты был безжалостный и отказался от меня. Пусть поможет мне и тебе судьба, чтобы исполнились все наши замыслы и чтоб большая боль, которая иногда проникает в мое сердце, оказалась пустой тревогой.
Любящая тебя Лийзу».
— Выбрать бизань-шкоты!— донесся голос штурмана.
— Выбрать бизань-шкоты!— повторили матросы, и их торопливые шаги раздались на палубе.
Капитан прислушался. Ветер не изменился, по-пре- жнему катились высокие ленивые послештормовые волны; накреняя корабль, они время от времени выбивали ветер из парусов.
«...Особенно теперь, когда есть некоторые признаки, что я больше не одна...» Да, месяца три назад, когда «Каугатома» шла с грузом пропса из Котка в Ливерпуль, они несколько дней укрывались от шторма за Весилоо...
Тынис Тиху вздохнул. Лийзу — милый и по-своему славный человек...
И капитан Тынис Тиху снова вздохнул. Но тут же попало ему под руку другое письмо, которое он получил также в Архангельске, перед самым выходом «Каугатомы» в море. Это письмо было написано изысканно, по-немецки, так что Тынис при чтении некоторых слов должен был даже открыть свой карманный словарь (Анете посещала То- сЬ1ег8с11и1е, а немецкий язык капитана был подобран в портах). Переведенное на эстонский язык, письмо Анете звучало приблизительно так:
«Мой Тынис!
Только сейчас получила твою последнюю интересную открытку, высланную тобою 8 октября из Ливерпуля, и она меня очень обрадовала. Здесь, на покинутом тобою острове Весилоо, узником которого я оказалась после перехода в мое владение имущества покойного супруга, так мало отрадного для одинокой вдовы вроде меня. Я уже думала было перенести дела своей корабельной компании в Курессааре, но во время навигационного сезона это из коммерческих расчетов нежелательно, а кроме того, меня удерживает в Весилоо усадьба и хозяйство. Я так одинока, так одинока на этом острове, заброшенном в море, среди людей, не имеющих почти никакого понятия о заботах одинокой женщины, которая должна нести такую большую, такую громадную ответственность. А все эти макле
ры, все эти агенты и фрахтовые конторы, очевидно, знают, что я еще малоопытна в нелегких делах хозяина-распорядителя корабельной компании, и стараются использовать это в своих интересах. Ах, Тынис, как часто я думала о том, насколько мне нужна опора такого человека, как ты,— ведь ты так основательно знаком с вопросами морской торговли и навигации. Но, к несчастью, как говорят люди, ты все еще привязан к моей прежней служанке, к Лийзу, которую мне не подобает порицать, но которую считаю для такого стоящего мужчины, как ты, прости меня, слишком малообразованной и вообще неподходящей парой. Конечно, я далека от того, чтобы вмешиваться в планы твоей жизни, но на человека, который все же узнал тебя так близко, нельзя сердиться за эту откровенность.
И так как я теперь по своему разумению дала тебе совет (мой Тынис, ведь ты за это на меня не сердишься?), я хотела бы услышать и твое мнение. Что мне делать с лесопромышленником Альбертом Викштремом? Он очень хочет выторговать себе тайм-чартер на мою славную «Эмилию», на которой ты не один год ездил капитаном, чтобы возить за границу свои доски и пропс. Он предлагает солидную гарантию и еще более солидную оплату, какую «Эмилия» никогда не заработала бы при обычных тарифах фрахтовых контор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55