— И даже доказывать. Это придаёт сил. Можешь считать, что я с тобой якобы не согласен. Издеваюсь над твоими предположениями, которые, как ты утверждаешь, мои. Итак, защищайся! Ха! И ещё раз: ха! Я что, должен был ещё перед поездкой в Рим совершить самоубийство? Уподобиться таким образом трупу до последнего волоска? С размозжённой головой?
— Вот оно! — обрадовался Киник. — Как раз этого мне и не хватало! Именно! Самоубийство .
— Перед поездкой в Рим? — как можно ехидней спросил Пилат.
— Самоубийство — это не обязательно верёвка на шее. Или прыжок головой вниз с фронтона самого высокого в городе храма. Есть и более утончённые способы.
— Это как? Верёвку на перекладине закрепить, а голову в петлю не сунуть? Или наоборот? Ходить по городу с петлей на шее? А второй конец сзади волочится?
— Почти, — сказал Киник. — Самоубийство это ещё и поставить себя в положение, — и притом безвыходное! — в котором тебя убьют. Даже в том случае, если ты кончать с собой уже раздумаешь.
— Да, — согласился в Пилате опытный воин и всадник кавалерийской алы. — Бывает, люди хотят с собой покончить, но духа не хватает. Так они горло подставляют. Например, собственному рабу. Множество примеров. Вошедших в историю в том числе… Или оставляют ряды своего манипула и сражаются впереди строя, пока их не зарубят. Бывает, до десятка врагов положит, прежде чем сам истечёт кровью… Согласен, у покинувшего строй надежды жить не остаётся… Даже если он победит всех, его ради авторитета дисциплины, согласно закону, — казнят. Вышедший из строя самоубийство уже совершил. Хотя, может быть, ещё жив.
— Да, это — верное самоубийство, — согласился Киник. — Но это быстрый способ. А есть ещё и другие. Во времени более растянутые, чем бой впереди линии манипула.
— Например?
— Например, редко кто из императоров, деспотов и властителей умирал своей смертью. Разве не так?
Пилат задумался.
— Спорить невозможно, — усмехнулся он. — Но… Но умирали-то горемыки, порой сопротивляясь. Значит, всё-таки жить хотели… Ах, да-да… — спохватился Пилат, вспомнив им же самим только что приведённый пример с покинувшим строй.
— Аналогия: жрицы богини домашнего очага Весты, теряя с тайным любовником свою девственность, точно знают, что их непременно выследят и заживо замуруют…
— Да, — кивнул Пилат, — все бабы — шлюхи.
И помрачнел.
— Да я не об этом, — с досадой воскликнул Киник.
— Что замолчал? — быстро справился с собой как мужем Пилат. — Какой из всего сказанного вывод?
— Это тебя надо спросить, — улыбнулся Киник.
— Да знаю я, чего ты от меня ждёшь, — как от боли поморщился Пилат. — Если мне всё время будет мерещиться он , плоть смерти, если этот кошмар заслонит мне жизнь, — имею в виду красоту жизни, — то я… или покончу жизнь самоубийством, или… полезу во власть ещё выше. Ибо это одно и то же.
— Да, — кивнул Киник. — А поскольку власть — это жестокость, то ты, попав в повиновение к трупу, будешь, к примеру, казнить тех, кого можно было бы и помиловать.
— Интересная мысль, — сказал Пилат. Но возразил — Римская власть — это не жестокость! Римская власть — это законность и справедливость.
— Мы же договорились: эту сказку оставим для историков, — серьёзно сказал Киник.
— Рискуешь, — сказал Пилат, возводя глаза к небу.
Но Киник безбоязненно продолжил:
— Пару дней назад в городе было казнено несколько человек. Приговоры утверждал ты.
— Разве были казни? — удивился Пилат.
— Святая невинность! — усмехнулся Киник. — Мимо тебя не проходит ни один смертный приговор. Ты утвердил приговоры и синедриона, и твоего ведомства, послал людей на смерть и этого даже не заметил!
— Постой-постой… — стал вспоминать Пилат. — Да, было такое дело. Как раз наутро после… объятий. Начальник полиции после доклада что-то м`ельком упомянул… Ты хочешь сказать, что это были… хорошие люди?
— Не знаю, — сказал Киник. — Вряд ли. Сомнительно, чтобы все. И даже, что хотя бы один из них. Но кто знает, может быть кто-то из них и не совершал ничего, по закону достойного смерти.
— Кто это был? — нахмурился Пилат. — Имя!
— Я же сказал — не знаю! — повторил Киник. — Я никого из них не знаю. Да и речь сейчас не об этом. Речь — о принципе. О тебе. А именно о результатах на тебя воздействия. Разве тебе свойственно утверждать приговоры, не разузнав, в чём людей обвиняют?
— Нет. Эти — в первый раз, — извиняющимся тоном сказал Пилат. — Клянусь Юпитером! Впервые! Вообще, всякий раз выясняется, что приговариваемые к смерти всё-таки её достойны. Вот я и подумал, что…
— Ничего ты не думал ! — перебил его Киник. — Скажешь, размышлял?!
Пилат нахмурился ещё больше и замолчал. Он был всё-таки солдат и запомнил навсегда неписаный армейский закон: убивать вне боя невинного — это низко.
— Да, не думал … Но неужели я утвердил казнь кого-то невинного?..
— Повторяю: скорее всего, нет. Да и речь, повторяю, сейчас не о том. Сейчас речь о том, что труп жив. Ты — в его власти! После этого объятия смерти ты впервые , даже не задумавшись, в сущности, совершил преступление. Как минимум должностное. А ещё и нравственное.
— Я был взволнован…
— Первый раз в жизни?
Пилат стал ещё мрачнее. Но всё-таки попытался уйти от признания, что тогда, в проулке квартала духов неотмщённых жертв, его переиграли по всем пунктам.
— Я не совсем хорошо выспался…
— Первый раз в жизни?..
Пилат поднялся с кресла и стал ходить между стеллажами со свитками книг. Пилату почему-то казалось, что, если он некую особенную рукопись почувствует ладонями, вберёт исходящее от неё тепло, он с Киником согласиться сможет. И Пилат стал прикасаться к разным свиткам. Ещё один свиток, и ещё…
— Как мало, оказывается, в Хранилище хороших книг, — наконец сказал Пилат. — Ты прав, Киник. Как ни тяжело мне в этом признаться — меня переиграли. А я — поддался. И — подчинился. И во власти продвинулся. Живу не я, а поселившийся во мне мертвец. Я — раб трупа. Раб!
— А я давно почувствовал, что на охоту вышел зверь очень крупный. О таком тонком подходе я прежде даже и не слыхивал… Почему-то ты очень важен. Именно ты. Но почему?.. Это очень интересно… Рим, власть, Капри… Тебя хотят сделать императором!
Киник сам удивился тому, что сказал. И ждал, что ещё больше удивится Пилат. Но…
«Прав, оказывается, оракул, — подумал Пилат. — Сказано: достигну пределов власти и останусь в веках. А чтобы остаться в веках, нужно стать императором… Неужели нет возможности отказаться?»
А вслух задал вопрос наместника:
— Остаётся выяснить: кто это подстроил?
— Тебя вовсе не снимают, — не мог успокоиться Киник, — но совсем напротив — тебе делают карьеру! Потому и не было ночью никакого караула! Тебе сделали карьеру!
— Разве? — усмехнулся Пилат. — А кому это надо?
— Кто лучше тебя это может знать? Давай рассуждать сначала упрощённо: кому это может быть — выгодно?
— Не так уж и многим, — ответил Пилат. — Или кому-нибудь из богов, или моей родне, или родне жены. Только я не могу себе представить, чтобы кто-то из моих способен на такую сложную… комбинацию. Вот у жены — другое дело. Предки и родня — сплошь высшие правители Рима.
— И теперь первые?
— Нет, теперь, конечно, — вторые. Первый в Империи — только император.
— Занятно, — сказал Киник. — Пока кто-нибудь из её клана не окажется на месте импер…
— Да живёт он вечно! — перебил его… наместник? нет, Пилат.
— …до тех пор будут считать себя обездоленными и обделёнными… Следовательно, нужно, чтобы кто-то из них стал… стал… кто-то… А ты — один из них.
— А почему я? Меня кто-нибудь спросил: хочу ли я… быть?..
— Иногда хочешь, — сказал Киник. — Скажи, что я ошибся.
Пилат опустил голову. В самом деле, невозможно ведь всю жизнь мечтать о карьере, глотать пыль в легионном строю, жениться ради продвижения, а на последних ступенях вдруг стать противоположностью собственного прошлого…
— Оставим это, — наконец сказал Пилат. — Кстати, один человек вне подозрения. Это — моя жена. Она была бы против того, что со мной на Капри сделают.
— Разве? С чего ты взял?
— Ну, так ведь она всё-таки… женщина, а я — мужчина. Муж и жена. Мужчина и женщина. Что тебе объяснять?
— Помнится, — ехидно сказал Киник, — твой соперник был… э-э-э… каприот. Которого она тебе, женолюбцу, предпочла.
Пилат поперхнулся.
— Хочешь сказать, что я ничего в этом мире не понимаю? — сквозь кашель и выступившие слёзы сказал он. — Ни в тайнах власти, ни в тайнах женской любви?.. Ну что ж… Очень может быть, — Пилат задумался, подбирая аргументы. — А с чего ты взял, что моя жена знала, что её любовник—…?
Он помнил, как его жена оторопела, когда начальник полиции сообщил о пристрастиях её возлюбленного.
— А женщинам и не надо знать , — сказал Киник. — Им достаточно — чувствовать . И чувствуют они то, что им нужно.
«Или она и тогда, при докладе, притворялась? А играла комедию, чтобы меня — подставить? — мысль поразила Пилата болью. — Не может быть!»
— Значит, она не знала, чт`о чувствует, — морщась от боли, продолжал защищать свою жену Пилат. — Не осознавала! Ошиблась. Да-да! Просто — ошиблась . Случайность! Она же — женщина ! А женщины ошибаются. Просто. Безо всяких твоих закономерностей.
— Тогда почему она из многих предпочла именно его, а не мужчину? Почему, по-твоему?
— Да потому что он — патриций! Он ей — свой! Свой! А я кто? Всадник! Всего лишь — жалкий всадник с Понта! Выскочка. Мне здесь налоги следовало бы собирать! И не более того! А не творить суд над людьми и народами.
— Но я, — дождавшись, когда Пилат успокоится, сказал Киник, — ничего тебе не пытаюсь доказать. Я только рассуждаю .
— Согласен, — стыдясь своей вспышки, сказал Пилат. — Давай рассуждать . И — жить. Пока есть время — и трупы сюда не вошли строем.
Оба рассмеялись — кинично. Смех вообще освобождает от многих чувств — ужаса, скованности, ущербности, предубеждённости.
— Кстати, о трупах, — продолжил Пилат. — Я и не отрицаю, что в твоих словах что-то есть. Вспомни, кого в Империи назначают на должность! Сакральное ли это таинство посвящения в высшую власть или ещё что, не могу знать, — но они таковы. И хорошо, что мы это обсуждаем. Без знания сокровенного невозможно понимать , а следовательно — жить!
«Ну чем он не киник?» — подумал Киник, любуясь Пилатом.
— И всё-таки после убийства мальчишки, — сказал Киник, — у меня такое ощущение, что организатор — женщина. Тогда многое сходится: и запредельная для логического рассуждения хитроумность трупных объятий, убийство ребёнка, использование гетеры на подходе к кварталам любви…
— Женщина? — прикрывая глаза, вздохнул Пилат. — Пусть так. Возможно. Но из их числа можно всё-таки сразу исключить мою жену. Пусть женщине всё равно, кто перед ней: мужчина или пидор, но ведь убитый-то — её возлюбленный! Чтобы женщина убила свою любовь?! Это всё равно что убить своего ребёнка!
— Но разве мало женщин убивают своих детей?! — не выдержав, утратил обязательную для философов бесстрастность Киник. — Сколько их, младенцев, растерзанных, по кустам да по колодцам находят! А скольких не находят? А скольких вытравливают ещё во чреве?! А скольких бросают! Каким образом я оказался в заложниках? Меня бросили!
— Это не женщины, это — выродки, — опять закрывая глаза, непроизвольно, чтобы не видеть говорившего истину, сказал Пилат. — Законченные шлюхи. Исключение из правил. Их почти нет.
«Но ты же сам говорил, что все женщины — шлюхи!» — хотел возразить Киник. Но сдержался.
— То, что женщины все-все хорошие , что в жизни всё именно так, а не наоборот, — тебе жена… посоветовала?!
— Да, — твёрдо сказал Пилат. — Жена.
Он резко поднялся и, не прощаясь, пошёл к выходу из Хранилища. И только на выходе обернулся и почти закричал:
— Да, хранитель, жена! Моя жена!! Моя!
глава X
ночь. танец для неотмщённого
Прекрасная Уна замерла и прислушалась. Но раздававшиеся позади шаги немедленно стихли.
«Показалось, — подумала она. — Сюда нечистые не приближаются…»
Шаг…
Ещё шаг…
Что это дёрнулось под ногой?!
Уна содрогнулась. И нога, хотя и обутая в сандалию, разом превратилась в чуткую лапу львицы.
Кто?
Нет, это был не человек.
Лапа втянулась обратно.
Здесь, в окружении неотмщённых духов, было тихо, ещё не перешедшие в мир духов обыватели затаили дыхание, прячась от неизбежного, не слышно было даже лая собак, и только из кварталов любви, откуда только что выскользнула Уна, раздавались звуки музыки и взвизгивания, без которых можно было не только не получить оговорённые оболы, но и оказаться побитой.
Шаг…
Ещё один…
Вот и перекрёсток, где она разыграла перед собственным мужем женщину ему незнакомую, якобы безумно влюблённую в него гетеру — тогда, в ночь перехода её возлюбленного.
Уна берегла то чувство, с которым она тогда лепетала что-то бессвязное, — это ведь так нравится мужчинам. Всем. Из любого квартала.
Помнила всё—и странно сильное волнение внизу живота, и… страх.
Страх — чего?
Грозовых раскатов разоблачения?
Ливневых потоков гнева — за измены?
Тёмного омута кары — за заговор?
Тины ревности — из-за посещений кварталов любви?
Или она боялась, что он на близость согласится и тогда всё сорвётся?
Она знала, что в темноте муж её не узнает. Да, ночь, да, громада луны за её спиной. Но ослепляет не свет. Разгляди он черты её лица, он всё равно просто бы не поверил!
Её здесь быть не могло!
Не могло!
Потому что не могло быть никогда.
А даже если бы её и узнал, то всё равно, защищая своё самолюбие, признал бы в ней кого угодно, но только не её саму. Предположил бы двойника или божество, прекрасное, как и она сама. Или дух. Неотмщённый, и потому ищущий вернуться в этот мир — и отомстить. Месть же состоит в том, чтобы разбудить его ревность к жене.
В конце концов, поверил бы в её духа. Явившегося, чтобы его на пути в кварталы любви остановить…
Странные они, эти мужчины, — им так хочется верить своим жёнам. Так хочется…
Но главное: она — не она, а — гетера.
В ночь перехода возлюбленного Уна, действительно, сделала всё от неё зависящее, чтобы мужа соблазнить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106