Шутка выдавала жёсткость наместника, вынужденного выполнять клятву Пилата.
Так и не вставший до сих пор Киник наконец-то поднялся:
— Это, пожалуй, даже больше, чем полмира, которые только и догадался предложить Александр.
«Как всё-таки слаб человек! — подумал Пилат. — Какие-то там книги! И за них он отказывается от независимости! А как же его учение?»
В самом деле, киники источником познания Истины считали отнюдь не книги. Вернее, книги источником быть могли, но только второстепенным, дополняющим; в достижении же наивысшего из благ, добродетели, главное — созерцание и самостоятельное осмысление осязаемых событий жизни. Только непосредственное наблюдение может взрастить самостоятельность воли.
— И всё же, — вздохнул Пилат, — позволь, я буду называть тебя — Киник.
Киник расслышал это «всё же». И вздох уловил.
— Не буду лицемерить, — оправдываясь, сказал он. — Очень хочется почувствовать , как это, когда вокруг тебя все стены — в книгах. И нет нужды с приближением заката лишаться общения с ними…
В тот же день по распоряжению наместника Империи Кинику достались в пользование не только Хранилище, не только ежедневный хороший стол, но и дорогой, ежемесячно сменяемый хитон и плащ хранителя.
А ещё Пилат распорядился доставить в Хранилище два кресла, изысканно-простые, как раз такие, в которых, как ему всегда казалось, думается особенно раскованно.
* * *
— Мне нужен твой совет, — сказал Пилат, тяжело опускаясь в ближайшее кресло. — Беда.
Киник удивился. Он тут же отложил в сторону древний греческий свиток и пересел в кресло напротив Пилата.
— Только без недосказанностей, — твёрдо сказал он, внимательно всматриваясь в появившуюся со времени последней встречи тень на лице Пилата. — Говори всё. И — истину. Как бы она ни была постыдна.
Всё Пилат мог сказать только Кинику. Если не рассматривать причины глубинные, то не только потому, что Киник явно умел не выдавать чужих тайн, но ещё и потому, что он, в своей жизни изобильно благословлённый бедами, движения души Пилата понять мог.
Скажем, его перевоплощения в торговца с Понта.
Да, Кинику были дарованы такие жизненные обстоятельства, что он прочувствовал, как это: догадываться, что ты — на самом деле, весьма возможно, вовсе не ты. Есть в твоём рождении, в твоих предках какая-то тайна, от тебя сокрытая, а потому тебе до времени неизвестная, но многое меняющая. Иными словами, ты — это не то, что видят другие, или хотят в тебе видеть, и не то, что о тебе сказали льстецы. Но кто ты на самом деле, выяснить хочется неимоверно.
Киник по рождению был из тех, кого в ойкумене называли скифами, но почти всё детство и всю молодость провёл в пригороде Рима и уж, казалось, совсем стал римлянином, как вдруг с некоторым для себя удивлением выяснил: душа у него, несмотря на многолетнее римское образование, — что называется, скифская.
«Рассуждать, как скиф» — эта известная поговорка подмечала исключительную, сравнительно с прочими народами, раскованность мышления некоторых скифов, раскованность, удивлявшую не только лучших из римлян, но даже и греков. В случае с Киником проявилась эта особенность, среди прочего, и в том, что, возмужав, Киник вдруг обнаружил, что в столице Империи, мудрость которой воспевали сонмы придворных поэтов (парас`итов) , — пусто .
В Рим Киник был привезён хотя и против его воли, но не как раб, не как пленник, а как заложник. Из потревоженного войной юга Скифии (нападает Рим, а истинным скифам Великий Город, так скажем, безразличен) его привезли двухлетним ребёнком — во время одной из приграничных сумятиц он был подобран римскими легионерами. По некоторым оказавшимся рядом с мальчонкой предметам сочли, что он — сын предводителя одного из племён; впрочем, не исключено, что солдаты ошиблись или их намеренно обманули, оставив безродного ребёнка в княжеской люльке; или легионное начальство за свой обман намеревалось получить награду. Но как бы то ни было, подобранный ребёнок был отвезён в Рим в надежде, что его здесь пребывание на почётном положении заложника будет способствовать сговорчивости вождей Скифии.
Киника поселили в кварталах, где жили другие такие же заложники — дети царей и князей многих и многих провинций Империи и приграничных стран. Рим оплачивал заложникам самое изысканное образование не только в риторских схолах, но и у знаменитых борцов в лучших гимнасиях. Обучали их при наличии интереса и владению мечом, и приёмам рукопашного боя. Словом, заложники были вольны делать всё что хотели, но не имели права только на главное — самовольно покинуть Рим и пределы Империи.
Прошло без малого два десятка лет и стало очевидно, что вестей о предполагаемом отце Киника нет никаких; сочли, что скифский князь и его люди ушли в бескрайние пространства заснеженного севера Скифии и в нём растворились. Содержать Киника дольше Империи смысла не было и, видя его незлопамятность и незлобивость, в качестве прощального дара присвоили римское гражданство, обеспечивающее высшие — после патрицианских — на территории Империи привилегии, и отпустили.
Несколько лет Киник от души путешествовал, перепробовал множество занятий, однако, несмотря на физическую силу и боевую выучку, от соблазна поступить в гладиаторскую школу удержался — а соблазн велик: вольнонаёмному за один бой, если он выживал, могли заплатить столько, сколько легионеру не заработать за весь срок службы, поклонение истеричных женщин было обеспечено, также и восторженно-завистливые взгляды плебса — и наконец вернулся в Скифию.
Там, в отличие от столицы мира, Кинику было не скучно. Да и вместо жрецов, в Империи для разговора недоступных, в Скифии были старцы-долгожители из обычных людей, а они своими познаниями о сокровенном делились легко.
Там бы Киник и жил до конца отведённого ему на этом свете срока, если бы с некоторых пор не стал заглядываться на юг — он к своим тридцати годам уже достаточно духовно возмужал, чтобы не сопротивляться внутреннему голосу, следуя которому, он подходил к познанию сокровенного кратчайшим путём. Так, повинуясь внутреннему движению, Киник и оказался, по завершении пути, в Иудее.
В тот день, в который он встретился под крылатыми золотыми богами гипподрома с Пилатом, он, как и наместник Империи, на мостовую древнего Иерусалима вступил впервые — вот такое стечение обстоятельств… Случайное ли? Ведь случай царит над жизнью только тех, которые сами в этой жизни случайны…
— Сначала расскажу всё в целом, — тяжело вздохнув, начал Пилат, — а разбираться в главном — в деталях — начнём потом.
— Я слушаю, — закрыл глаза Киник, тем облегчая Пилату признание в постыдном.
— Понимаешь… Иногда хочется… встряхнуться, — заговорил оправдывающимся тоном Пилат. — Да и здоровому мужчине только одной жены, понятное дело, недостаточно… Так что я… И дело не только в законе против прелюбодеяний… Нам, наместникам, вообще всегда было это запрещено… Так что… вынуждают, чтобы ночью, тайно… Словом, приходится ходить к… публичным женщинам. Любовницу-то не заведёшь, сам знаешь, они все обязательно предают… А я — наместник… Короче! — голос Пилата стал жёстким и принял бесстрастные нотки армейского посыльного, которому предстояло доложить легату неприятное известие. — Как всегда, я с наступлением темноты переоделся под торговца, тайным ходом вышел из дворца и кратчайшей дорогой пошёл к публичным девкам. По дороге обстоятельства сложились так, что с обычного пути я свернул, ненароком оказался среди развалин, где из темноты ко мне — не удивляйся! — приник и даже обнял агонизирующий труп свежезарезанного человека. Этот труп — любовник моей жены. Понятно, уже бывший. Место пустынное и более того — ограждено суеверием насчёт обитающих в нём неотмщённых духов… мстящих вообще — за всякую несправедливость. Так что предположить, что встреча с любовником именно моей жены случайна, невозможно. А уж тем более с его трупом. Более того, ещё агонизирующим и лезущим обниматься. Я это понял сразу и подумал, что сейчас меня и накроют. Однако то ли не успели, то ли что сорвалось, то ли у них некие другие планы. Словом, я ушёл незамеченным. Труп же я обработал таким образом, что опознать его почти невозможно — чего там, голову размозжил камнем, — и вернулся во дворец. Незамеченным.
Пилат на мгновение замолчал, а потом, глубоко вздохнув, закончил:
— Меня хотят сместить с должности!
Киник, обычно бесстрастный, покрутил головой.
— Круто, — наконец сказал он.
И задумался.
А задуматься было над чем. Взять хотя бы место, всегда безлюдное, в которое могли не побояться войти только, наверно, не боявшиеся возмездия от мстящих духов безгрешные небожители. Но главное — эти объятия.
«Ночью — в кварталах любви?.. Ясно: со своей прекрасной женой, — размышлял Киник, — живёт явно плохо. Скорее всего, к тому же ещё и редко. Если вообще это у них происходит. Она его изводит — иначе бы о существовании любовника он так бы и не узнал. Стерва, одним словом. Изводит и получает от этого удовольствие. А он что, отплачивает ей той же монетой?»
— Ты бы удивился, игемон, если бы оказалось, что жена о твоих ночных увеселениях осведомлена?
— Мне это была бы смерть, — просто сказал Понтий Пилат. И на удивление легко признался — Прощай, карьера. Конечно, сместить может не она одна, но и она в том числе. И даже прежде всего.
«Понятно, — подумал Киник, — уже считает, что потеря должности — смерти подобна. А ведь всего неделю назад он в ценности власти сомневался… Что ж, людям присуще… сопротивляться».
— А удивился бы?
— Говорят, женщины узнают, что мужья им изменяют, по запаху. Или ещё как-то… Словом, чувствуют. Супруга, возможно, и догадывается. Но молчит. Насколько мне известно, многих женщин любовный треугольник вполне устраивает. — Пилат вспомнил пристрастия любовника жены и добавил — Тем более, что у нас — стыдно сказать — многоугольник.
Пилат говорил с трудом. Вопрос Киника был прям и неудобен — понятно, почему толпа ненавидит киников: пока наместник не назвал происходящее в его семье своими именами, тайны дворца не казались столь омерзительными. А вместе с ними не казались омерзительными участники. То есть и он сам.
— Их, таких женщин, всё это устраивает, — оправдывающимся тоном закончил мысль Пилат.
— Устраивает. Но, с другой стороны, женщины любопытны. Даже каменных часто интересует: с кем муж, а главное, как ?
— Насчёт как она не понимает , — едко и непонятно ответил Пилат.
«Ясно, — подумал Киник. — Она ему не совсем безразлична. И очень может быть, даже как женщина. Впрочем, и это естественно — она его намного моложе и красива… Хочет её перевоспитать? Думает, что перевоспитывает, а на деле проявляет свою зависимость… Словом, уличающие его сведения он ей предоставил сам… Мстительный… Сам по себе или под стать жене?..»
— Значит, насчёт публичных женщин сам и намекнул? Обсудил их… ну скажем, покорность? — строго спросил Киник.
Пилат опустил глаза. А как не опустить, когда уличают в мелочных, недостойных мужчины играх?
— Ясно, — сказал Киник. — Можешь не отвечать. А к чему привело официальное расследование убийства?
— А ни к чему, — криво усмехнулся Пилат. — Никогда бы не подумал, что начальник иерусалимской полиции такой осёл! Переврал всё, что там произошло. Ну, всё, всё наоборот! Даже удивительно. Его послушать, так некий ревнивый муж, связанный с Римом, собственноручно затащил это полубожество в развалины, — заметь, он ничто, всего лишь незаконнорождённый сын, хотя и одного из римских патрициев! — там его долго и упорно избивал, гонял по всем развалинам, а напоследок — уже после попытки побега — зарезал! Голову же размозжил — исключительно из мстительного удовольствия. На прощание. Чтобы помнил.
— Красиво, — сказал Киник. — Ему что, жена тоже изменяет?
Пилат хохотнул — деланно и коротко. Когда не тебе одному плохо — легче.
— Я тоже об этом подумал. Конечно! Все они одинаковы… Одному тебе жена не изменяет. Но только по той единственной причине, что её у тебя нет.
Киник не опустил глаз. Вообще в Империи принуждают стыдиться отсутствия жены, пусть даже сколь угодно случайной. А ещё больше стыдиться отсутствия от неё потомства. Даже законы, ограничивающие бездетных в правах, время от времени ужесточают.
— А с чего начальник полиции решил, что был побег?
— Перетолковал расположение пятен крови. — Пилат взял кусок пергамента и стал рисовать место убийства, в точности так же, как его изобразил начальник полиции. Сначала Пилат показал свой путь, а потом пересказал версию начальника полиции. — Всё понял? — закончив, спросил Пилат.
— А почему пятно крови на земле в стороне?
— Я его отшвырнул. Узнал — и отшвырнул. Противно же. Омерзителен, как жаба. Представляешь, как выяснил начальник полиции, он, оказывается, ещё и… пидор!
— Ничего удивительного, — спокойно воспринял эту подробность Киник. — Власть не меняется. Типично вплоть до мельчайших подробностей.
Киник не стал уточнять, что живущие за счёт продажных женщин «милашки» такие же, как и любовник жены наместника. Проституток хлебом не корми, только подай такого для обожания.
Пилат отвернулся. Он от стыда был готов сбежать. И больше в Хранилище не показываться. Однако он чувствовал, что без такого собеседника, как Киник, докопаться до смысла приключившегося с ним среди мстящих духов он не смог бы. И потому Пилат остался, согласившись на муку стыда.
— Жалко, — сказал Киник.
— Кого? — не понял Пилат. — Меня?
— Жалко, что нельзя вот так же — начистоту! — поговорить с начальником полиции. Мне кажется, что он догадался, что и как.
— Догадался? — удивился Пилат.
— Не в прямом смысле. Посредством слов человек выразить может далеко не всё. Более того, многое понять он не может себе позволить. А тем более выразить. Люди по-разному оправдывают свои преступления. Один из способов — не понимать . Якобы.
— Не понял, — сосредоточенно переспросил Пилат.
— Слова — это не более чем пыль на листьях горчичного дерева знания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106