Это нас вполне устроило. Она заказала вино. Оно оказалось скверное, какое-то густое, фиолетовое, зато прямо из погреба, почти ледяное, и пить его было довольно приятно. Мы довольно долго шли пешком и сразу выпили по два стакана, один за другим.
– Не сказал бы, что вино отменное, – заметил я, – но по крайней мере хоть прохладное, и то хорошо.
– А вот я обожаю такие вина.
– От них потом бывает очень плохо, – сказал я.
– Ты хочешь сказать, они коварные, – смеясь, уточнила она, – так, что ли?
Мы чинно поговорили о винах. Я то и дело подливал ей. Потом появился хозяин с супом. Мы к супу почти не притронулись.
– Когда жарко, – покраснев, призналась она, – совсем не хочется есть.
Я был того же мнения. Вместе с вином ко мне вернулась усталость – если разобраться, я не так уж много спал с тех пор, как узнал ее. Правда, это была какая-то странная, абстрактная усталость, от которой не клонило ко сну. Мне почему-то было трудно есть, почти как четыре дня назад, после купания, в траттории, под увитым виноградом навесом террасы. У нее было такое же лицо, как и в тот день, когда я увидел ее впервые, в зеленом свете виноградин. Она ела чуть больше, чем я. Должно быть, меня питали усталость и вино и – кто знает, что еще? Я заказал еще графинчик вина.
– Иногда, – заметил Я, – никак не могу остановиться, все пью и пью, бывают у меня такие дни.
– Я знаю, – ответила она. – Но так мы совсем захмелеем.
– Именно это нам и нужно, – ответил я.
Хозяин принес салями. Мы немного поели, каждый положив себе на тарелку по нескольку кружочков колбасы. Потом появился салат из помидоров. Они были теплые, должно быть, только что с прилавка соседней овощной лавки. Поели немного и салата. К нам подошел хозяин.
– Вы совсем ничего не едите, – сказал он по-итальянски, – наверное, вам не нравится.
– Нет, все очень вкусно, – возразил я, – просто такая жара, совсем нет аппетита.
Он спросил, жарить ли нам яичницу. Она отказалась: нет, не стоит. Я заказал еще графинчик вина.
– Выходит, вам больше ничего не надо? – спросил хозяин.
– Да, пожалуй, с нас хватит, – ответил я.
Мы немного поговорили о хозяине, который показался нам симпатичным, о его жене, довольно красивой, она что-то вязала, сидя в уголке. А потом, само собой, я снова попросил, чтобы она рассказала мне еще что-нибудь. Она уже давно ждала этого.
– Мне бы хотелось узнать конец этой истории, – попросил я. – Истории Женщины Гибралтарского матроса.
Она не заставила себя упрашивать. Мы уже больше ничего не ели, только пили, и все больше и больше. Нам было нечего сказать друг другу, нам казалось, что отчасти виной тому была жара. А оттого она охотно рассказала мне о том, как они жили в Лондоне. Какая скука была в Лондоне. Что на сей раз, после встречи в Марселе, она уже не могла его забыть, да и смертельная скука в Лондоне, конечно, тоже сделала свое дело. Потом наступил мир, все узнали о концлагерях, а потом однажды в воскресенье – нет, не то чтобы перед тем произошли хоть какие-то важные события, ничего особенного – она вдруг решила вернуться в Париж. И вот в тот день, после полудня, мужа как раз не было дома, она уехала туда и оставила ему письмо. Тут она прервала рассказ.
– Я совершенно захмелела, – призналась она. – Я ведь тебя предупреждала насчет этого вина.
– Я тоже. Эка невидаль. И что же ты написала ему в этом письме?
– Да я уж толком и не помню, что-то насчет того, как я к нему хорошо отношусь. Потом написала, что знаю, как это страшно – мучиться из-за любви, но не могу больше жить только ради того, чтобы уберечь его от этих страданий. И что я, конечно, полюбила бы его, если бы судьба, я так и написала, судьба, так странно не связала меня с тем матросом с Гибралтара.
Она поморщилась.
– Мрачная история.
– Продолжай.
– Я вернулась в Париж. Потом три дня бродила по улицам просто так, куда глаза глядят. В последний раз я так много ходила пешком только пять лет назад в Шанхае. Утром третьего дня в одном кафе из газеты, что валялась на столике, я узнала о своем муже. Он покончил с собой. Лондонский герой покончил счеты с жизнью. Так называлась заметка. В той среде, из которой был мой муж, о таких событиях было принято писать в газетах. И знаешь, самое ужасное, первое, о чем я подумала, прочитав это, – что, раз об этом написали в газетах, значит, и он тоже мог прочитать. Это был способ подать ему весточку о себе. Мой особняк был занят силами внутреннего Сопротивления, кроме второго этажа, где находилась моя комната. Я пошла к ним и попросила разрешения пожить там три дня. Они разрешили и даже позволили пользоваться своим телефоном. Три дня после этого известия я безотлучно провела в этой комнате. Привратница приносила мне еду, вся в слезах, она тоже читала газеты. Уверяла, что понимает мое горе. В той заметке говорилось, будто он покончил с собой, потому что его хрупкая нервная система не выдержала ужасов войны. Я отпустила Гибралтарскому матросу три дня сроку – чтобы добраться до Парижа, если новость застала его не там, и прийти ко мне. В сущности, чтобы убедиться, что он еще жив. Я читала все, что попадалось под руку. Если бы он не позвонил, я бы наложила на себя руки. Я уже дала себе слово, это было единственным, что позволяло мне не слишком много думать о том, какое преступление совершила я своим бегством из Лондона. Я заклинала судьбу вернуть мне его и дала ей три дня сроку. Вечером второго дня он позвонил. Она снова замолчала.
– А потом?
– Мы прожили вместе пять недель, после чего он исчез.
– Все… было как прежде?
– Это уже не могло быть как прежде. Ведь теперь мы оба были совершенно свободны.
– Ну, рассказывай дальше.
– Мы больше разговаривали. Однажды он сказал, что любит меня. Ах да, чуть не забыла, как-то вечером я снова завела разговор о Нельсоне Нельсоне. Мы с ним уже говорили об этом, когда только встретились, но так, между прочим, как бы шутя. А в тот вечер я сказала, что знаю, когда он был совсем молодым, его сбили автомобилем, потом посадили в машину, чтобы отвезти в больницу, что хозяин машины, толстый старикан, спросил, больно ли ему, и он ответил: нет. Тогда он не устоял и поведал мне конец истории. Американец сказал ему: у вас из головы все еще хлещет кровь, и он заметил, что толстяк как-то странно на него смотрел. Ему впервые в жизни довелось прокатиться на такой тачке, поэтому он поинтересовался, что за машина такая, а американец с улыбочкой ответил, это «роллс-ройс». И после этого сразу же расстегнул пальто и вытащил из жилета толстенный бумажник. Открыл его. Благодаря газовым рожкам в машине было светло как днем. Снял с пачки скрепку и принялся неторопливо отсчитывать деньги. Из головы у него по-прежнему хлестала кровь, так что видел он плоховато, но, как тот считал деньги, это уж точно, это он разглядел. Тысяча франков. Он сказал, что до сих пор помнит его пальцы, такие белые, жирные. Две тысячи франков. Потом толстяк снова взглянул на него. Немного поколебался и прибавил третью бумажку. Потом, поколебавшись чуть побольше, еще четвертую. Потом, так и остановившись на четырех, сложил пачку и снова сунул в бумажник. И вот в этот-то самый момент он его и убил. Больше мы с ним никогда об этом не говорили.
Она снова замолчала и посмотрела на меня чуть насмешливо, но, как всегда, очень ласково.
– Тебе ведь не очень нравится эта история, – заметила она.
– Ну и что, мне все равно хочется ее узнать.
– Это из-за него? Это ведь он тебе не нравится?
– Думаю, так оно и есть. Вернее сказать, вообще гибралтарские матросы.
Она ждала, пока я снова заговорю, с улыбкой, без малейшего упрека во взгляде.
– Просто что-то мне никогда не верилось в исключительные судьбы. Только ты пойми меня правильно. – И добавил: – Даже в такие.
– Но он же ни в чем не виноват, – мягко возразила она. – Ведь он даже не знает, что я ищу его.
– Я имел в виду тебя, – пояснил я. – Тебе хочется пережить самую великую любовь на свете.
Я рассмеялся. Мы оба были немного пьяны.
– А кому этого не хочется? – спросила она.
– Само робой, – согласился я, – жаль только, что пережить ее можно только с ними, типами вроде него.
– Но они же не виноваты, – сказала она, – что в них влюбляются так незаслуженно.
– Конечно, не виноваты. И потом, незаслуженно… что значит, незаслуженно? Не вижу ничего странного в том, чтобы полюбить кого-то совсем незаслуженно, нет, совсем не в этом дело.
– Но ведь, раз они тебе так не нравятся, почему же ты все время настаиваешь, чтобы я рассказывала тебе их историю?
– Потому что больше всего на свете люблю именно такие истории.
– Фальшивые истории?
– Нет, скорее, бесконечные. Такие скверные истории, которые засасывают тебя, как трясина.
– Я тоже, – согласилась она.
– Это заметно, – рассмеялся я.
Она тоже рассмеялась. Потом спросила:
– Но, если дело не в этом, тогда в чем же?
– Должно быть, в том, – пояснил я, – что, пока он делал свою блистательную карьеру, я просиживал штаны в Отделе актов гражданского состояния.
– Да нет, – не согласилась она, – не думаю, чтобы дело и вправду было в этом.
– Тогда, наверное, он просто меня ослепил, – предположил я.
– Тоже вряд ли, – опять возразила она. – И все-таки человек, которого считают позором мира и который смотрит на него, на этот мир, невинными глазами ребенка, по-моему, он заслуживает всеобщей любви…
– Так ведь все и так от него без ума, – заметил я. – От этого типа, из которого ты сделала…
Она внимательно слушала.
– Вернее, от того, кем он стал, – продолжил я, – твоими стараниями.
– И кем же?
– Этаким поборником справедливости, – уточнил я.
Она не ответила, сразу вдруг посерьезнев.
– Да только тебе, – добавил я, – тебе-то этого не понять.
– Выходит, по-твоему, – медленно проговорила она, – если ты убийца, то должен быть обречен на одиночество, затерян в этом мире? И тебя никогда никто не должен искать?
– Да, конечно же, нет, – сказал я. – Более того, всякий раз, когда предоставляется возможность…
– Если он и поборник справедливости, – с минуту помолчав, продолжила она, – то сам даже не подозревает об этом.
– Но ведь ты-то знаешь, – оборвал я. – Все зависит только от тебя одной. Ладно, продолжай свою историю.
Она продолжила, правда, довольно нехотя:
– В общем-то, больше ничего особенного не произошло. Уже несколько лет у него не было женщины, одни случайные связи. Правда, ему хотелось, чтобы я поверила, будто это началось раньше, еще до войны, сразу после нашей встречи в Марселе. Кроме того, он утверждал, будто с той ночи ему все больше и больше хотелось снова увидеться со мной. Только никак толком не мог объяснить почему.
Стоило мне оказаться рядом, как жизнь снова стала казаться ему прекрасной. Я хочу сказать, он снова начал мечтать о кораблях, которые увезли бы его в дальние страны. Я знаю, это именно мое присутствие вызывало у него такое желание, но я уже давно смирилась, что мне суждено играть при нем такую роль. Вот уже четыре года, как он был заперт во Франции. Во время войны участвовал в Сопротивлении и еще немного приторговывал на черном рынке. Как только я появилась, он стал регулярно питаться – и снова подумывать о том, как бы удрать. Говорил, что полиция будет разыскивать его еще по меньшей мере года два, но лучше уж это, чем жизнь, какую он вел в последнее время. Никак не мог свыкнуться с мыслью, что все порты закрыты, а корабли задержаны и никуда не плавают. Короче говоря, не успела я найти его, как уже знала, что вот-вот опять потеряю. Для него границы были все равно что для других тюремные решетки. И это не просто слова. С тех пор как он покинул «Сиприс», он уже успел трижды совершить кругосветное путешествие. Я еще подшучивала над ним, говорила, что если он и дальше будет продолжать в том же духе, то скоро и земля покажется ему слишком тесной. Он смеялся. Уверял, что нет, пока ему еще ни разу не приходилось страдать от ее тесноты, наоборот, он просто в восторге, что она круглая. Говорил, лучшей формы и не придумаешь, ведь когда странствуешь по такой планете, то, удаляясь от одного места, обязательно приближаешься к какому-то другому, и если у тебя нет дома, то на круглой земле чувствуешь себя счастливей, чем где бы то ни было еще. Строя планы, он никогда не говорил, где хотел бы однажды задержаться надолго. Мечтал только о путешествиях, о них были все его мысли.
Мы не жили с ним вместе. Из соображений безопасности, будто война все еще продолжалась, я снимала комнату, понедельно. Одевалась скромно. Я не сказала ему, что муж оставил мне все свое состояние.
Внезапно по окнам кафе захлестал дождь. Она закурила, долго смотрела на дождь.
– В то время, – прервал я паузу, – ты была уверена, что никогда даже не притронешься к мужниным деньгам, разве не так?
– Да, ты прав, – согласилась она. – Я даже пыталась подыскать себе работу.
– Так и не нашла?
– Я не умею печатать на машинке. Нашла себе место танцовщицы, чтобы танцевать с клиентами в одном ночном кабаре, вот и все. Но тут же отказалась.
– Понятно.
– Все что угодно, – уточнила она, – но только не по ночам.
– Трудно забыть, – сказал я, – что у тебя есть яхта и целое состояние. Рано или поздно все равно наступает день, когда об этом вспоминаешь…
– Бывают случаи, – парировала она, – когда забывают. Но это не мой случай.
Она снова повернулась лицом к дождю и улыбнулась ему.
– Нет, – продолжала она, – я не героиня. Если бы я и отказалась от этой яхты, то, как говорится, только чтобы облегчить совесть. Сам из себя героя не сделаешь…
Потом, понизив голос, как-то доверительно добавила:
– Думаешь, я не знаю, как относятся люди к тем, у кого есть яхты? Везде примерно одинаково. Все считают, что иметь яхту – это скандальная роскошь, просто стыд и позор. Но с одной стороны была эта яхта, стоявшая без дела, а с другой была я, не знавшая, куда себя деть…
– В моем американском романе, – заметил я, – эта яхта изрядно отдалит тебя от людей. Все будут говорить: эта женщина, с той яхты… Подумать только… Эта…
– Что?
– Эта праздная дамочка, эта бездельница…
– И что еще?
– Эта болтушка…
– Правда? – не поверила она. И покраснела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47