– Нет, мне так совсем не кажется, – возразил я.
– А вот я, – проговорил Бруно, – ничего не могу с собой поделать, уверен, и все. Не думайте, будто я в обиде, вовсе нет, я ничего против нее не имею. Но, наверное, все-таки соскочу я отсюда в Сете.
Слушая его, я все время продолжал следить, не показалась ли она на палубе.
– Надо всегда делать то, что хочется, – изрек я.
– Иногда мне бывает – даже не знаю, как бы это получше сказать – немного стыдно, что ли, да-да, просто совестно плавать на этой яхте, – добавил он.
– Надо выбирать так, чтобы не было стыдно, – заметил я.
Потом попрощался с ним, прошел по палубе, остановился возле ее каюты и стал ждать. Мне больше ничего не хотелось делать, только ждать и ждать ее. Каким давним, наивным бредом казались мне теперь мои планы насчет чистки медных ручек. Нет, ни за что не смог бы я тратить время на подобную ерунду. Хватит с меня, уже нагорбатился в кромешном мраке, целые долгие годы, и вот теперь наконец-то могу позволить себе роскошь больше ничего не делать – просто в полнейшей праздности стоять себе на солнышке и ждать, когда появится женщина. Да миллионы мужчин поступили бы на моем месте точно так же, я верил в это вполне чистосердечно, во всяком случае, достаточно, чтобы эта вера позволяла мне чувствовать себя куда менее одиноким, чем в долгие годы моей респектабельной службы.
Она показалась из каюты. Подошла ко мне. Мне пришлось зажмуриться – как утром, когда я увидел море. Вид у нее был вполне довольный. И как всегда, когда она бывала довольна, в ней появлялось что-то трогательно-девчоночье.
– Уже подплываем к Ливорно, – проговорила она, – как быстро идем.
Лишь позже я понял, что с ней всегда так, расстояния от порта до порта неизменно вызывали у нее искреннее удивление, и ей приходилось постоянно их напоминать. Должно быть, в ее воображении они с каждым разом все сокращались и сокращались – ведь уже целых три года, как она плавала по морям.
– А как же Сет? – поинтересовался я. Она улыбнулась, глядя на море.
– Никуда не денется, – ответила она. Я тоже глядел на море и Ливорно вдали.
– Но ведь тебя уже ждут в Сете, – напомнил я, – разве не так?
– Я уже предупредила Эпаминондаса.
– Когда?
– Вчера вечером, перед отплытием.
– Нет, все-таки ты несерьезный человек, – проговорил я, силясь рассмеяться.
– Неправда, – возразила она, – я очень серьезная. Но раз уж так случилось, какая разница?
Больше мы об этом не говорили. У нее в руках был атлас, и я попросил дать мне его посмотреть. Это был складывающийся пластиковый атлас, который она специально заказала себе в Южной Америке. Материки на нем были очерчены одними только обитаемыми границами, но с большой точностью и подробностью – она показала мне Рокку, крошечную точечку, затерянную среди тысячи других, сплошь испещрявших итальянское побережье. Обозначены были все глубины и течения, а материки, совершенно пустые и белые, выглядели такими же голыми, как моря на обычных картах. В общем, это был атлас мира, вывернутого наизнанку, как бы негативное изображение земли. Она уверяла, что знает его наизусть.
– Мне кажется, я знаю его так же хорошо, как и того, кто там живет, – заметила она.
Мы растянулись в шезлонгах прямо напротив бара. Все мужчины на яхте хоть чем-нибудь да занимались.
Только я один не делал ровно ничего. И мысль об этом время от времени приходила мне в голову.
– Если хочешь, – обратилась она ко мне, – на следующей стоянке мы можем вместе сойти на берег.
Она надела солнечные очки и курила, не спуская глаз с моря. Это она умела делать – сидеть у моря и курить, или читать, или ничего не читать, просто ничего не делать, и все.
– Расскажи мне про других, – попросил я.
– Ты хочешь, чтобы я снова начала вспоминать?
– Но ведь вечерами, – немного поколебавшись, решился я, – ты все равно не захочешь.
– Какое тебе до них дело, до всех прочих?
– Странный вопрос. Может, тебе неприятно о них вспоминать?
– Да нет, не то чтобы неприятно, – возразила она, – просто мне хочется понять, почему ты все время так настаиваешь, а ты не объясняешь.
– Ну, хотя бы из любопытства или, скажем, чтобы избавиться от искушения вообразить, будто я единственный в своем роде.
Мы дружно рассмеялись.
– Знаешь, среди них кого только не было. Я ведь уже говорила, что делаю много глупостей.
– Хотелось бы узнать, что же это за глупости.
– Да самые ужасные, – ответила она, – и самые дурацкие. Правда, иногда я задаю себе вопрос, а глупости ли это, может, это я сама…
– Чтобы не видеть никого рядом?
– Наверное. Знаешь, ты прав, было такое время, когда я готова была затащить сюда кого попало.
– Может, я это и имел в виду, но ведь на самом деле кого попало-то не существует.
– Я хотела сказать, мужчин, которые мне не очень-то подходили.
– А что, разве есть такие, которые подходят тебе больше других?
Ей и в голову не пришло рассмеяться.
– Кто знает… – проговорила она.
– Ну, давай, начинай, – подгонял я ее. – Был один, который…
– Был один, который с самого первого дня обосновался здесь навечно. Когда я зашла к нему в каюту – и пары часов не прошло, как мы отплыли, – он уже основательно обустроился. Аккуратно расставил на полке свои книги. Бальзак. Полное собрание сочинений. А над умывальником в ряд красовались все его туалетные принадлежности. Правда, на беду, среди них оказалось множество одинаковых пузырьков с туалетной водой, королевская лаванда, английской фирмы «Ярдли». Заметив мой изумленный взгляд, он пояснил, что и дня не может прожить без этой лавандовой воды фирмы «Ярдли», а путешествуя, никогда не знаешь, что тебе удастся купить, вот почему у него на всякий случай всегда имеется запас. Она рассмеялась.
– Ну, как тебе, – справилась она, – мои глупости?
– А остальные?
– Ну, если уж ты так настаиваешь, чтобы я рассказала тебе обо всех, мне надо что-нибудь выпить.
– Хорошо, погоди минутку.
Я бегом кинулся в бар и вернулся с двумя стаканами виски. Она выпила свою порцию.
– Обычно, – немного смущенно призналась она, – я просила, чтобы они помогли мне его искать. Поначалу все соглашались. Все как один, только бы попасть на яхту. Потом оставляешь их дня на три в покое, чтобы они могли свыкнуться с этой мыслью. И на третий день уже ясно, что они так ничего и не поняли.
Я выпил свое виски.
– Странно, – заметил я, – по-моему, это можно понять, даже если тебе не дают трех дней на размышление.
Мы рассмеялись. Она смеялась громче меня.
– Обычно все они спрашивали: «А что от меня требуется? Вы только скажите, я все сделаю, только бы помочь вам». Но стоило сказать, что надо бы, к примеру, починить матросам башмаки, как они сразу же вставали на дыбы. Говорили: «Нет, так дело не пойдет. Такого уговора у нас не было…»
– Надо бы выпить еще по одному виски, – заметил я.
Сходил в бар и снова вернулся с двумя полными стаканами.
– Ну вот, теперь давай дальше.
– Был еще один, тот, едва поднялся на борт, сразу же составил себе жесткий распорядок дня. Для здоровья, говорил, главное – это правильный образ жизни. И каждое утро на передней палубе занимался ритмической гимнастикой. Я опрокинул свое виски.
– Однажды, – проговорил я, – я напишу о тебе американский роман.
– Почему именно американский?
– Из-за виски. Ведь как-никак, а напиток-то это американский. Давай дальше.
– Был один, который оставался здесь целые три недели. Этот задержался дольше всех остальных. Он был молод, беден и красив. У него было очень мало вещей, ни белых брюк, ни лавандовой воды. Только он никогда не смотрел на море, почти никогда не выходил из своей каюты. Все читал Гегеля. Однажды я полюбопытствовала, неужели это так интересно, а он ответил: это гениальный философ, можно сказать, основа всех основ. А потом добавил, что, если бы я прочла его, это могло бы очень даже просветить меня насчет моей личной жизни. Это показалось мне, как бы это сказать, бестактным, что ли. Он все время только и делал что читал, читал – говорил, вряд ли ему в жизни еще представится такая возможность, и грех было бы ею не воспользоваться, ведь у него уже никогда не будет столько свободного времени. Я дала ему много денег, во всяком случае, достаточно, чтобы целый год не зарабатывать себе на жизнь, а только и читать своего Гегеля.
Потом добавила:
– Честно говоря, этого я бы даже могла оставить здесь.
Выпила свое виски.
– Так мы с тобой напьемся, – заметила она.
– Чуть больше, чуть меньше, – ответил я, – какая разница?
– Послушай-ка, – проговорила вдруг она, – а знаешь, я еще ни разу не брала с собой пьяницу.
– Что, неужели ни разу?
– Знаешь, – смеясь, пояснила она, – наверное, это единственная глупость, которой я еще ни разу не совершала.
– Что ж, – рассмеялся и я, – похоже, теперь у тебя будет полный джентльменский набор.
– Да, теперь я смогу с полным правом сказать, что совершила все глупости, какие только существуют на свете.
– Давай дальше.
– Ой, их было так много. Я рассказываю тебе только о тех, что были забавными. Был еще один, так тот в первый же день заявил: «Ладно, хватит, а теперь скажи-ка мне правду, что это за дурацкая история?» Я спрашиваю: «Какая еще история?» А он и отвечает: «Ну эта, про какого-то Гибралтарского матроса». Мы едва успели выйти из порта, где познакомились.
Она так хохотала, прямо до слез. Ей даже пришлось снять очки, чтобы вытереть глаза.
– А еще один, – вспомнила она, теперь ей уже было трудно остановиться, – на третий день вытащил фотоаппарат. Это «Лейка», сообщил он мне, а у меня еще был «Роллифлекс» и маленький «Цейсс», он, правда, не такой модерновый, но я и сейчас предпочитаю его всем остальным. Так вот, тот целыми днями шатался по палубе то с «Роллифлексом», то с «Лейкой», то с «Цейссом», говорил, подстерегает всякие редкие морские эффекты. Мечтал сделать альбом о неведомом море, каким его еще никогда и никто не видел.
Я усердно молчал, изо всех сил стараясь не перебивать, чтобы она рассказывала дальше.
– Самым противным из них, – увлеклась она, – оказался один тип, веривший в Бога. Не знаю, может, такие вещи не заметны на суше, если их и на море-то не сразу распознаешь. Правда, я сразу заподозрила что-то недоброе, потому что у него не было ни одного приятеля среди матросов. И он без конца расспрашивал их насчет личной жизни. Думаю, Лоран почуял это еще раньше меня. И вот однажды вечером я решила его напоить. Тут у него язык-то и развязался, так разболтался, что не остановить, я, конечно, как могла поддерживала беседу, и в конце концов он возьми да и скажи, что, дескать, этот Гибралтарский матрос убил человека, стало быть, грешник, что он достоин сострадания и ему очень пошло бы на пользу, если бы за него кто-нибудь как следует помолился.
– И что же ты сделала?
– Неважно. Но в тот раз я, и правда, не на шутку разозлилась.
– А ты уверена, что такие вещи не заметны на суше?
– Не всегда. – Она чуть запнулась. – Знаешь, мне казалось, это как бы мой долг – не слишком приглядываться, когда выбираю.
Я выпил второй стакан виски. Сердце колотилось как сумасшедшее – из-за виски, и потом, мы ведь сидели на самом солнцепеке. Внезапно она прыснула со смеху. Видно, ей вспомнилось что-то уж очень забавное.
– Был еще один, – проговорила она, – так тот в первый же вечер и говорит: «Давай уедем, дорогая, забудь ты этого человека. Ты просто губишь себя».
И снова закатилась каким-то безудержным хохотом.
– А у другого был прямо зверский аппетит. Он отличался этим еще на берегу, а уж когда мы вышли в море, тут вообще началось нечто невообразимое. Считал, что у нас на яхте слишком скудно кормят, и в перерывах между завтраком, обедом и ужином то и дело лазил в буфет и с жадностью пожирал бананы. Его так и распирало от здоровья. Любил пожить в свое удовольствие и не видел причин, почему бы ему отказываться от своих привычек у нас на яхте.
– Похоже, ты собирала настоящую коллекцию, – заметил я.
– А еще один, тоже симпатичный, не успели мы отчалить, говорит: «Гляньте-ка, за нами следом плывет целый косяк рыбы». За яхтой, и правда, шел косяк сельди. Ему объяснили, что так бывает очень часто, а иногда за нами по пятам неделями плавают даже косяки акул. Но он уже больше и думать не мог ни о чем, кроме этой селедки. Ни разу даже не взглянул на море дальше того косяка. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы мы остановили яхту и дали ему поймать пару-тройку на удочку.
Она остановилась.
– Давай дальше, – попросил я.
– Да нет, пожалуй, больше не попадалось ни одного занятного.
– Пусть бы даже и не такие занятные, – настаивал я со смехом, так что она наконец поняла.
– Ах да, чуть не забыла, был еще один. Так тот всю жизнь только и мечтал драить дверные ручки на каком-нибудь корабле, представляешь, вольный воздух и блестящие медные ручки. Всю жизнь только и ждал…
Она сняла очки и внимательно посмотрела на меня.
– Чего?
– Откуда мне знать, чего ты ждал.
– Я тоже не знаю. А чего все ждут?
– Гибралтарского матроса, кого же еще, – со смехом ответила она.
– Так оно и есть, – согласился я, – сам бы я ни за что не додумался.
Оба мы замолчали. Потом внезапно я вспомнил того, кто сказал ей: «Давай уедем, дорогая, забудь ты этого человека», – и расхохотался.
– О чем ты подумал? – спросила она.
– О том, кто сказал тебе: уедем, дорогая.
– А как тебе тот, который не мог думать ни о чем, кроме селедки?
– А что им оставалось делать? Все время стоять с биноклем и не сводить глаз с горизонта?
Она сняла очки и посмотрела на море. Потом как-то очень простодушно ответила:
– Да я и сама-то толком не знаю.
– Они были несерьезные, – заметил я.
– Ах, – рассмеялась она. – Какое прекрасное слово. И ты его так здорово произносишь.
– Я так сразу все понял.
– Что?
– Что на эту яхту нельзя приносить с собой фотоаппараты, туалетную воду, книги Бальзака и Гегеля. Кроме того, никаких коллекций марок, перстней с выгравированными инициалами, рожков для обуви, даже самых примитивных, скажем, железных, аппетита, пристрастия к жареной баранине, тревог об оставленном где-то на суше семействе, забот о собственном будущем, воспоминаний о печальном прошлом, страсти к ловле селедки, распорядка дня, неоконченного романа, опыта, морской болезни, а также склонности к чрезмерной болтливости, излишней молчаливости и привычки слишком много спать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47