– спросил Валентинов. – Ты потребовала от меня хранить тайну отцовства, слово я держал, но Игорь с нашей первой встречи знал, с кем разговаривает. – Он замолчал, чтобы передохнуть и набраться новых сил. – Ты все рассказала Игорю перед отъездом в Ромск?
Тридцать лет назад на прямо поставленный вопрос Елена Платоновна почти всегда отвечала правдиво, что было его тайной гордостью. Она могла что-нибудь умолчать, по собственному желанию не сказать правду, уклониться от ответа на уклончиво же поставленный вопрос, но, когда ей приходилось отвечать на лобовые «да» или «нет», никогда не лгала.
– Ты все рассказала Игорю перед отъездом в Ромск? Да или нет?
Не глядя на бывшую жену, Валентинов отчетливо видел, как исподволь исчезает со щек здоровый румянец, тускнеют глаза, как закушена нижняя губа и стиснуты руки.
– Да! – сказала Елена.
Спасибо! Валентинов панически боялся, что Игорь мог научиться лгать. Отчим в роли отца, необходимость изо дня в день играть роль любящего сына, видеть мать проявляющей постоянную любовь к знаменитому и роскошному Гольцову. Предатель и карьерист, лжец и притворщик мог воспитываться в таком доме – главному инженеру важно было знать, что до окончания института Игорь Гольцова считал родным отцом.
– Тогда я не понимаю, что с тобой произошло, для чего ты все это сделала? – сказал Валентинов, поправляя туго накрахмаленные манжеты рубашки. – Мы на вершине своих жизненных возможностей, наша песенка, согласись, спета – откроем карты.
Что и кого оставлял Сергей Валентинов на этой теплой и круглой земле, прожив полных пятьдесят девять лет? Толкание барж на голубой Оби, плоты по маленьким речкам, бревна, собрав которые можно, наверное, соорудить гору величиной с Эверест? Он родил сына, которого сам изо дня в день губил, любил женщину, которая всем близким приносила несчастья. Страшный в кастовой спесивой уверенности, что Валентиновы – лучшая часть человечества, он за тридцать лет не набрался смелости, чтобы объективно оценить женщину, которая стала матерью его сына. Какое чванство! Валентиновы с генами передают детям все земные добродетели, Валентиновы чураются прозы и грязи жизни. Ложь, самообман, самогипноз – все преступно!
– Я около пятнадцати лет работаю с управляющим Николаевым, – сказал Валентинов. – Это холодная, коварная, расчетливая и жадная скотина… Мне стоит пошевельнуть пальцем, и Николаев провалится сквозь землю, на его место сяду я или любой достойный человек, но я пятнадцать лет только брезгливо вытираю пальцы после того, как он пожимает мою руку… Какой же я чистоплотный, какая же я сволочь, если высокомерно не хочу мараться о Николаева… Ты права: стремлюсь жить в чистоте за счет грязи ближних. – Валентинов вдруг легкомысленно улыбнулся. – Почему ты ушла от меня, Елена?
Валентинов усмехнулся потому, что женщину, отвечающую правдиво только.на прямой вопрос, надо было в лоб спросить: «Кто тридцать лет назад был перспективней? Я или Гольцов?» И до этого смехотворно-простенького вопроса надо было проделать путь длиной в тридцать лет!
– Прости! – сказал Валентинов и рассеянно поморщился. – Ты-то, наверное, уж точно знаешь, чем я могу помочь Игорю.
Она сидела неподвижно, бледная и потухшая, но от этого такая красивая, словно не было и тридцати лет, и мелких морщин у глаз, и помягчевшего рта; могло быть и так, что, уйдя в себя, она просто не слышала длинной речи Валентинова, его больных вопросов, саморазоблачений. Все могло быть с этой женщиной.
– Чем я могу помочь Игорю?
Неужели Валентинов дожил до эпохальной минуты, когда Елена Платоновна Веселовская не знала, что делать, как поступить? Ведь пять лет назад, когда единственный сын Валентинова по невозможному совпадению судеб работал в Тагарской сплавной конторе, эта же самая женщина не говорила, а раздельно диктовала: «Ты должен помочь Игорю встать на ноги. Он не сможет жить в глуши, он, по общему мнению профессуры, создан для теоретической работы… Это твой сын, ты должен помочь! Ему нужен город, такая работа, которая оставляла бы время для диссертации, и, конечно, квартира, где можно работать… Для тебя, могущественного, все это – мелочь…» Целлулоидной игрушкой, говорящей куклой был сын Игорь для женщины, которая никогда не ошибается, рычагом был Валентинов, по-армейски точно выполняющий ее указания-команды. Так неужели такая женщина сейчас не знала, что делать?
– Помочь Игорю трудно, но можно, – неторопливо заговорила Елена Платоновна. – Девяносто шансов из ста, что карьера Карцева закончена… – Она сделала многозначительную паузу. – Игорь и Светлана должны как можно скорее уехать из Ромска. Я хорошо помню, что теперешний директор комбината Молданлес – твой школьный и студенческий товарищ. Обмен квартир устроит полковник Сиротин… Ты, Сергей, должен побеспокоиться, чтобы Игорю дали должность, соответствующую его способностям… – Еще одна тяжелая пауза. – Мы надеемся, что при могущественных связях Саввы со временем нам удастся перевести Игоря в Москву – в институт или министерство. – Последняя пауза. – Я могу, подобно тебе, произнести покаянную речь, но что толку… Прошу тебя, Сергей, в последний раз. Если наша песенка спета, как ты сказал, пусть будет счастлив Игорь. Я его действительно люблю больше всех на свете. В нем моя жизнь, вся моя любовь.
И ничего в мире не изменилось! По-прежнему на повороте звенел и скрежетал трамвай, попискивали пичуги, сосны отражали легким шумом чужеродные городские звуки. Все оставалось на месте, хотя рядом с Валентиновым сидел человек, мыслящий как электронно-счетная машина.
– Это чудовищно, Елена! – волнуясь, сказал Валентинов. – Спасая людей за операционным столом, ты убиваешь самых близких, как только снимаешь резиновые перчатки… Скажи, ты взяла слово с Игоря не говорить мне об отцовстве?
– Да. Я была вынуждена сделать это…
– Лжешь!. – тихо сказал Валентинов. – Ты хотела обезоружить Игоря, лишить его возможности сопротивляться моим решениям. С той же целью ты взяла с меня слово не говорить Игорю, что я его отец… Хватит! С меня хватит, Елена! Я сегодня же поговорю с Игорем и буду действовать так, как считаю нужным. В конце концов он мой сын, и долг отца – бороться за него против тебя.
Валентинов встал, застегнул на все пуговицы пиджак, глядя на вершины сосен, протяжно и тоскливо усмехнулся. Да, в мире подлунном ничего не изменилось… Он горбился от тяжести и тупого отчаяния, от того, что разговор с сыном, как это ни горько, пойдет только о непоправимом, и от этого чувствовалось, как тяжко и смрадно на душе, как Валентинов стар, тяжел, неповоротлив. Все пятьдесят девять лет сразу ощутил главный инженер, стоя на песчаной дорожке, испещренной вычурными солнечными тенями. Война и туберкулез после войны, уход жены и смерть отца в отдаленных краях, всепоглощающая работа, пять с лишним лет напряженной жизни вблизи сына, которого нельзя назвать сыном, страх за мать – единственного родного человека на земле. Умрет мать – и большой дом Валентиновых останется пустым и гулким, как порожняя бочка.
– Прощай, Елена!
Она сидела, она нарочно не поднималась, зная, что Валентинов не оставит в одиночестве сидящую женщину, кто бы она ни была, и он действительно замешкался.
– Я должен уйти, – пробормотал он. – Игорь слишком долго будет меня ждать…
– Иди, иди!
Собственно, на что надеялся Валентинов? Чудес не бывает!
– Если ты хочешь, чтобы я опять плясал под твою музыку, – сказал Валентинов, – то ты совсем ничего не поняла, что произошло с нашим сыном. Призываю тебя, опомнись!
Елена Платоновна открыла сумочку, вынула зеркальце и губную помаду, неторопливо подкрасила нижнюю губу, которую прикусывала, когда волновалась, – единственный признак утраты душевного равновесия. Валентинов глядел на склоненную голову, на длинную породистую шею, на покатые, как у древнегреческих скульпгур, плечи. Он подумал, что она каждый день, как и в молодости, по часу массирует лицо, красит теперь волосы и щедро пользуется косметикой. «Она стареет, она быстро стареет! – жестоко подумал Валентинов. – Скоро наступит время, когда Елена за несколько дней превратится в пожилую женщину!» После этого, словно ему заменили глаза, Валентинов с жестокостью постороннего наблюдателя заметил, как пополнела Елена Платоновна, увидел на шее жировые складки, содрогнулся, обнаружив, что по голым ногам Елены, обутым в лакированные туфли, змеились синие вены, набухшие и узловатые. Такие ноги бывают у крестьянских женщин, много работающих внаклонку, и у хирургов, половину жизни простоявших за операционным столом. «Она моложе меня ведь только на два года», – подумал Валентинов с острой болью и с отчаянием сказал:
– Елена, пойми, Елена, я не могу продолжать вредить Игорю. Ты должна понять наконец, что не рождаются всадниками, а становятся ими в борьбе с жизнью…
Он замолчал, словно со стороны услышал свои патетические, дурного литературного пошиба слова. Они, Валентинов и Веселовская, «возвращались с ярмарки», и кто ему дал право поучать и морализировать? Разве он знал, как она жила, его бывшая жена? Хорошая квартира, собственная клиника, всеми уважаемый муж, тоска по Роми, вечная борьба, завистники и оппоненты, ошибки и победы, бой за каждую ступеньку наверх. Вся жизнь – дань степеням и званиям, вся жизнь – схема, начертанная жестокой институтской ученой действительностью. Кандидат, доктор, доцент, профессор! А когда приходит пора подводить итоги, рождается мысль, что сын – единственное родное и близкое существо на земле – должен жить, чтобы быть счастливым совеем по-другому. А как? Как?
– Елена, – как бы оправдываясь, сказал Валентинов и машинально заложил руки за спину, – ты от усталости и разочарований думаешь, что есть легкий, специально нами расчищенный для наших детей путь. Это ошибка!
«Елена здорово устала, пока поднялась на свою вершину», – с жалостью думал Валентинов, стараясь одновременно сообразить, чувствовал ли он себя когда-нибудь достигшим вершины, и ничего из себя не выудил, не додумался до того, что его вершины были вершинами другого сорта. Он не достигал, он имел и в обладании был так беспредельно фанатичен, что не ценил никакие вершины.
– Елена, ты снова принесешь вред Игорю. Откажись от мысли самой делать его жизнь! – Валентинов волновался. – Ему не следует уходить из треста, но надо, как я когда-то, начинать все сначала, при условии, что уйду я! Понимаешь, уйду я и буду зловредным пенсионером республиканского значения. Придет новый главный инженер, Игорь будет работать с ним. Он способный, умный и сильный парень – это я чувствую… Подумай, подумай, Елена! Я тоже хочу, чтобы нашему сыну было хорошо. Я его люблю, так будем вместе исправлять ошибки…
Он говорил громко, жестикулировал, и ему казалось, что говорит убедительно, что доводы его неотразимы, и такая умная и необыкновенная женщина, как Елена Платоновна, должна все понять и принять. Продолжая говорить, Валентинов уже мысленно создавал ситуацию и руководил в ней событиями: главным инженером треста станет приглашенный по его предложению начальник производственного отдела соседней области Иван Мешков, опытный, добрый и смелый человек, а Валентинов втихомолку станет помогать Игорю советами, делиться с ним опытом, и произойдет то, чего он хотел: сын станет близким, понятным и родным. Валентинов и сам не понимал, что им сейчас руководит только одно эгоистическое стремление – не отпускать Игоря от себя.
– Елена, разве я не прав? Почему ты молчишь?
– Я думаю. – Она спрятала в сумочку зеркальце и помаду. – Я думаю, что ты не прав… Игоря нельзя оставлять в Ромске. Представь, что будет, если ты уйдешь? Управляющий Николаев, шум в городу: карьерист, хулиган, пьяница… – Она вдруг страстно потянулась к Валентинову. – Ты думаешь, что можно и дальше скрывать твое отцовство? Ты сможешь по-прежнему молчать?
Еще одной жертвы хотела от Валентинова мать его сына. Боже, он согласен на все, но молчать и думать, что его родной сын – подлец и карьерист, случайно раскрывшийся в переулке Пионерском, этого Валентинов сделать не может.
– Никто не знает в Ромске, что Игорь – мой сын, кроме меня! – сухо проговорил Валентинов. – Однако есть еще один человек, знающий тайну…
– Кто?
– Сам Игорь… Я верю, что он раскроется, иначе у меня не было и нет сына…
Значит, и машине бывает больно, когда она, подобно Елене Платоновне, впадает в тоску по собственному несовершенству…
– Вот теперь я уйду! – резко произнес Валентинов. – Тебе надо побыть одной на нашей скамейке… До свидания, Елена!
Выше голову и тверже шаг! Если можешь, тяни носок, как тебя учил старшина, если можешь, вонзай в безоблачное небо острую бородку. Это страшно, Валентинов, жить без любви, это хуже смерти, но какая же это любовь, когда ты, Валентинов, на глазах любимой женщины становишься глупее, примитивней, слабее духом того Валентинова, которого знают повсюду? Отчего же Валентинов становится набитым дураком в присутствии Елены?
С улицы парк кажется седым под лучами жаркого солнца, со стороны широкой улицы парк видится жалким и чахлым островком пыльной зелени, зажатой тисками асфальта, трамвайных путей и домов, стоящих в армейской шеренге одинаковости. Разогретый асфальт мягко проваливается под каблуками, пахнет бензином и пылью. Разомлевшие от жары пешеходы двигаются сонно и немо… Валентинов обернулся, увидев, что ворота парка пусты, пошел вперед, взмахивая руками. Ему нравилось, как он идет, как ловко и быстро прогоняет мысли об Елене Платоновне, как браво поглядывает на женщин с кошелками и красивых девушек. Главный кнженер и не подозревал, что он сутулится, волочит ноги, руки от туловища отрывает тяжело; он не знал, что у него угрюмое, застывшее, перекошенное гримасой боли лицо; он не слышал, что на ходу шепчет что-то себе под нос, как это делают старые одинокие люди. Больше того, Валентинов забыл, что приехал в парк на автомобиле, и не замечал, что за ним по пятам катила черная новенькая «Волга».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57