– Опишите ваш рабочий день, Игорь Саввович! – неожиданно бесцветным производственным голосом потребовал Баяндуров. – По порядочку! По часам и минутам. Ну вот этак: «Поднимаюсь в семь, при этом…»
Игорь Саввович тоже устроился поудобнее, так как разговор обещал быть долгим.
– Я просыпаюсь около восьми. Просыпаюсь не сам, – начал Игорь Саввович. – Чтобы разбудить меня, жена тратит добрых десять минут. И как только я прихожу в сознание, первая мысль… – Он помолчал, чтобы Баяндуров опять не обрушился на него за дилетантский профессионализм рассказа. – Первая мысль такова: «Опять жить? Умываться, одеваться, ехать на работу? Боже мой, кому и зачем это надо!» Еще минут пять я лежу на боку, потом поднимаюсь, бреду в ванную, где обкатываюсь ледяной водой. После этого две-три минуты я чувствую себя почти здоровым, и эти минуты – единственные за все сутки. А потом? Как бы это передать точнее? В груди начинает расти комок страха и боли. – Он помолчал, подумал. – Боль чисто физического свойства. Что-то похожее на судорогу прокатывается по грудной клетке, кажется, что останавливается в сердце и острой болью отдается в нем…
Все-таки профессор Баяндуров лгал, когда обещал не пронизывать Игоря Саввовича гипнотизирующим всепонимающим взглядом. Сейчас его немигающие глаза были устремлены в глаза Игоря Саввовича, тугая и острая волна воли профессора как бы вытекала из черных глазных провалов, и было такое чувство, какое бывает на рентгеноскопии, когда включаются экраны – холодок обвевал лицо и грудь.
– К тому времени, когда подходит служебный автомобиль, я уже представляю из себя то самое, что вы сейчас видите, профессор! – весело произнес Игорь Саввович. – В таком состоянии я приезжаю на работу – внешне спокойный и старательно улыбающийся на людях. – Игорь Саввович улыбнулся именно так, как он это делал на людях. – Страхи вызываются всем, что происходит и не происходит! Секретарь сообщает мне о наиболее важных событиях – страшно! Сажусь на рабочее место, беру первую попавшуюся бумагу – страшно! Поднимаю телефонную трубку – страшно! Анализ ничего не дает, хотя я беспрерывно и заведомо напрасно копаюсь в себе, что уже само вызывает страх. Думаю: «Чего я боюсь?»
Он замолк, и это продолжалось до тех пор, пока Баяндуров мягко не напомнил:
– Продолжайте, Игорь Саввович.
– Продолжаю… Анализ не помогает, напротив, страхи увеличиваются, а боль в груди делается такой, что хочется стонать.
Он опять остановился. Большелобая хозяйка кабинета, которая в прошлый раз деловито хмурилась и многозначительно хмыкала, сегодня, заслушавшись, видимо, забыла, кто она такая, где находится, и смотрела на Игоря Саввовича откровенно любопытными глазами, словно хотела сказать: «Так вот он каков, этот Игорь Гольцов!» К таким взглядам Игорь Саввович привык, так как северный город Ромск создал вокруг него и его друзей легенду об их якобы роскошной жизни, причем такой роскошной, что и сам город, создавший легенду, в нее окончательно не верил. Впрочем, некоторые основания у горожан были: Игорь Саввович был женат на красивой женщине, дружил с красивыми женщинами и мужчинами, были загородные прогулки, поездки на катерах, рестораны, Игорь Саввович и его друзья модно одевались, свободно вели себя – они были заметными; поэтому, видимо, и создалась легенда о невозможно роскошной жизни.
«Дура! – мягко подумал о врачихе Игорь Саввович. – Милая, доверчивая дурочка!»
– Мой рабочий день состоит из совещаний, писанины и телефонных звонков, – вслух говорил он. – До болезни все эти три величественные ипостаси мне казались несерьезными, но все-таки нужными. Теперь я отношусь к ним со страхом, о чем уже была речь… – Он покорно улыбнулся. – Вот, Гасан Гасанович, какой покладистый больной сидит перед вами. Думаю, слышите, как мне сладко говорить о своей болезни, но хочется наконец-то выговориться… – И опять деловито поджал губы. – Я рассказываю то, что вам нужно?
– Да, да!
Баяндуров опять привирал, «Я все давно понял, но вы рассказывайте, коли хочется выговориться!» – было написано на лице Баяндурова и на всей его медвежьей фигуре, а кроме того, читалось откровенное: «Вы мне нравитесь, Игорь Гольцов! Человек вы занятный, славный и близкий. Не бойтесь ничего, пожалуйста, все будет хорошо!»
– К концу рабочего дня происходит странное – я не только не чувствую усталости, а, наоборот, как бы разгуливаюсь, – сказал Игорь Саввович. – А когда нужно спать, мне почти не хочется…
Профессор сделал едва заметный жест:
– А днем вы можете уснуть?
Игорь Саввович ухмыльнулся:
– Уснуть я способен в любое время дня, в любом положении.
– А на ночь? Принимаете снотворное?
– Никогда! – обиделся вдруг Игорь Саввовнч. – Я же докторский ребенок… Проворочаюсь до трех ночи, но даже димедрол себе не позволяю…
Молва не лгала! На тюбетейке профессора Баяндурова светились настоящие небольшие бриллианты – блеск настоящих камней Игорь Саввович ни с чем другим перепутать не мог, так как его мать Елена Платоновна любила бриллианты, покупала, когда могла, и научила сына понимать затаенную, как она выражалась, красоту обработанных алмазов.
– Продолжайте, Игорь Саввович!
– После окончания рабочего дня наступает самое тяжелое время. – Игорь Саввович покосился на врача. – Пустота! Домой идти не хочется, компании надоели, женщины давным-давно не привлекают. Когда-то я много играл на бильярде, теперь не могу…
– Почему?
– Тремор рук… – Игорь Саввович спохватился. – Прошу извинить! Руки дрожат.
– Покажите.
Игорь Саввович без просьбы встал, сдвинул ступни, закрыл глаза и вытянул прямо перед собой руки – они ходуном ходили, они так крупно вздрагивали, словно он их нарочно дергал, а самого Игоря Саввовича темнота в глазах повлекла в сторону. Он пошатнулся.
– Понятно! Садитесь! – сказал Баяндуров, а сам, наоборот, поднялся. – По схеме профессора Баяндурова… – он улыбнулся. – Какие стрессы и тем более дистрессы вам приходится переносить? Игорь Саввович, это очень важно. Подумайте как следует…
Только из уважения к большому и доброму Баяндурову, только из почтительности перед его славой Игорь Саввович сделал вид, что старательно обдумывает вопрос профессора. На самом же деле о стрессах и тем более дистрессах он думал изо дня в день не менее полугода, в надежде самоизлечиться, следил за собой внимательно и придирчиво, чтобы найти то, о чем сейчас спрашивал Баяндуров.
– Гасан Гасанович, – осторожно начал Игорь Саввович, – как это ни странно, но стрессов и – более того! – дистрессов я не переносил…
Новомодное словечко «стресс» в двадцатом веке, в годы научно-технической революции, заменяло привычные в прошлом слова «встряски», «перегрузки», «переживания», а еще более грозное «дистресс» романисты в прошлом называли пышно и торжественно: «смертельно опасное потрясение», а позже – «шоковое состояние».
– Я полгода, как кошка за норой, следил за собой и обнаружил только один легкий стресс, – сказал печально Игорь Саввович. – Только один, и притом пустяшный…
– Что именно?
Игорь Саввович ответил не сразу. Ему об этом говорить не хотелось, но он сам полез на рожон, и теперь приходилось или говорить прямо, или путаться. «Черт с ними!» – мысленно выругался он и сердито ляпнул:
– Испытываю непонятные, часто несправедливые вспышки ненависти к некоторым людям. Иногда это хорошие и добрые люди.
– Велика ли интенсивность?
– А бог ее знает! Хочется дать по морде, и притом неизвестно кому… После этих вспышек я чувствую себя выжатым, как мокрое белье…
Кто может объяснить, почему лицо молодой врачихи с каждой секундой становилось все мягче и моложе, хотя она и без того была молода? Черт знает, как это досадно, когда видишь, какую нежность излучают ее карие глаза, хотя на стуле сидит больной человек. Профессор Баяндуров – этакий пройдоха – раньше Игоря Саввовича «засек» женщину на особом отношении к пациенту и уже несколько раз с усмешкой поглядывал на нее, словно говорил: «Попалась, голубушка!» И это тоже было ненужным, отвлекало Игоря Саввовича от самого Баяндурова, и он порой терял нить мысли профессора.
– Есть ли избирательность во вспышках ненависти? – спросил Баяндуров. – Кого больше? Родных, близких людей или посторонних?
– Не знаю! – ответил Игорь Саввович. – Никакой системы нет.
Баяндуров подошел к окну, выглянул, звучно почмокал губами, словно звал собаку. Потом, оставаясь в окне, тоненько свистнул, и опять было похоже, что зовет собаку. Это со второго-то этажа да еще в такой больнице! Игорь Саввович понимающе усмехнулся, и как раз в этот момент Баяндуров мгновенно повернулся к нему, расширенными глазами посмотрел в лицо.
– Вас раздражало мое дурацкое почмокивание? – спросил он.
– Что вы, профессор! Смешно и нелепо…
– Тогда вопросы окончены… – Баяндуров сел. – Боюсь, Игорь Саввович, что у вас депрессия, и депрессия, как вы справедливо заметили, эндогенная… – Он надолго замолк. – Причины депрессий такого рода, думается, изучены достаточно полно, но совершенно мало в тех случаях, когда идет речь об антистрессах и антидистрессах. – Профессор улыбнулся. – Вот уж об этих двух зверях, милый Гольцов, вы в книгах не читали, да мало кто и знает о них… Впрочем! – Он сделался серьезным. – Впрочем, в работах известных эргономиков есть указания на печальные последствия так называемого сенсорного голода. Вы знаете, что такое эргономика и что такое сенсорный голод?
К сожалению, Игорь Саввович знал, что такое эргономика и что такое сенсорный голод, то есть такое явление, когда у рабочего, занятого, скажем, на конвейере в течение рабочего дня одной монотонной производственной операцией, после тяжелого рабочего дня ощущается болезненная и грозная для организма нехватка мышечной физической нагрузки – удивительная на первым взгляд.
– С эргономикой понаслышке знаком, о сенсорном голоде знаю, – медленно ответил Игорь Саввович. – Что вы этим хотите сказать, Гасан Гасанович?
Баяндуров придвинул к себе подставку с шариковой ручкой, задумчиво погладил рукой теплую от солнца пластмассу. Какие огромные пальцы, какие хорошие, добрые пальцы!
– Я погожу с диагнозом, Игорь Саввович! – строго и медленно произнес он. – Наверное, я поговорю с вашей женой, думаю, что будет полезно повидаться с моим старым другом Сергеем Сергеевичем Валентиновым – вашим прямым руководителем… Если не возражаете, я возьму вас под наблюдение. Кстати, об этом просила Елена Платоновна.
Ах вот как! Мать и здесь оставалась матерью, женщиной, которая никогда не ошибается и всегда знает, что делает. Вот почему женщина-психиатр не хотела ничего говорить, а тянула время, то есть ждала профессора, вот почему Баяндуров не торопился.
– Вы согласны походить ко мне? – спросил профессор и, заметив кивок Игоря Саввовича, повернулся к лечащему врачу: – Валентина Лаврентьевна, напишите рецепты… Утром тафранил в предельной дозировке, вечером триптизол – сразу десять миллиграммов. Колоть пациента не будем… Ну, Игорь Саввович, слушайте, как станем лечиться… Через тридцать дней вы спляшете в этом кабинете «Калинку-малинку»!
Игорь Саввович в задумчивости вышел из больницы, но в воротах сам собой остановился, хотя намеревался поймать первое попавшееся такси. Он изумленно принялся решать, какого черта не мог перешагнуть черту больничных ворот. Секунд через двадцать, так и не поняв, что его остановило, Игорь Саввович медленно и негромко проговорил вслух:
– А ведь со мной что-то должно случиться! Плохое, такое плохое, что даже трудно представить, как мне будет худо.
Он замолк, замер, дышал сквозь стиснутые зубы. Последняя мысль была такая; «Несчастье ходит рядом со мной, и это уже истинное несчастье!» Он шумно выдохнул воздух, вздернул голову, приподнял насмешливо уголки губ, заставил себя подумать: «Мистика! Чертовщина!» – но это не помогло.

Отец

На шестидесятом году жизни главный инженер треста Ромсксплав Сергей Сергеевич Валентинов, дважды раненный и контуженный на фронте, с детства страдающий пороком сердца, переживал вторую молодость, отпущенную ему судьбой неожиданно, за здорово живешь, – ценный подарок, как думал сам Сергей Сергеевич, если в голову приходила несерьезная мысль, что подарок ему положен: жизнь была справедливо и несправедливо тяжела: весела и легка только в считанные минуты, а за страдания, как верили издревле, полагается рай – земной или небесный, какая разница!
Сергей Сергеевич чувствовал себя таким молодым, каким, помнится, не ощущал себя и в сорок. Просыпаясь в шесть часов утра, с первой секунды испытывал радость, потребность петь, гимназисткой кружился по большой барской спальне. Напевал он всегда одно и то же, то есть «На сопках Маньчжурии», и в ответ на фальшивое пение из соседней комнаты доносился стук каблуков – это мать Валентинова, никогда не носившая в доме теплой и мягкой обуви, торопилась в кухню в твердых парусиновых туфлях.
Валентинов не уставал. После напряженного десятичасового рабочего дня совершал прогулку вокруг Воскресенской горы и опять возвращался в трест, где – веселый, деятельный и сладостно одинокий – работал за столом часов до одиннадцати. Все у него получалось и ладилось, фразы из-под пера выходили чистыми и звучными, чертежи казались выпуклыми, формулы и цифры легко сходились. По его уверенным, точным расчетам, в середине августа, самое позднее в начале сентября, по реке Коло-Юл должен пройти первый большегрузный плот. Это было революционным событием не для треста Ромсксплав – для огромной части великой реки Оби.
Сергей Сергеевич Валентинов шел к знаменательному событию много лет, шел с фанатичным упорством, нажил кучу врагов и недоброжелателей во всех краях и на всех высотах, но теперь никто и ничто не могло остановить его.
В последние годы Сергею Сергеевичу работалось легче. На пост первого секретаря Ромского обкома партии пришел молодой, умный, деловой и завидно работоспособный человек. Это был Кузьма Юрьевич Левашев – инженер и гуманитарий, он был фундаментально и всесторонне образован.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57