Все-таки крупные вещи предпочтительнее читать в другой обстановке и без публики. Борода Татаринова смешно шевелилась, он старался читать с выражением, но голос его все равно усыплял… И вот здесь, в светлой небольшой комнате, Вадим поклялся про себя никогда вслух не читать свои произведения. Это такая тоска, даже не верилось, что по времена Достоевского и Белинского писатели собирались у кого-нибудь и ночи напролет читали друг другу свои книги…
Петр Первый, стрельцы, царевна Софья, Меншиков – все это скользило мимо его сознания не задерживаясь. Вадим боялся, что Татаринов, когда закончит, естественно, захочет выслушать их мнение, а он вряд ли чего путного скажет…
Выручил Ушков, он детально разобрал главу – вот что значит критик! – похвалил писателя за сочный язык, сделал несколько дельных замечаний по тексту. А Вадим так и промолчал.
– Лучше Тимофея никто сейчас не пишет на исторические темы, – заметила Анастасия Петровна. Подавая на стол чай с вареньем, она ухитрилась убрать бутылку.
– Тася! – строго сказал Татаринов. – На посошок.
Пробормотав про себя что-то нелестное то ли в адрес мужа, то ли гостей, она принесла бутылку – там было ровно на три рюмки. Муж подозрительно посмотрел на нее, но ничего не сказал.
– Я прочел твою повесть, у тебя несомненный талант, Вадим, – на прощание обнадежил Казакова известный писатель. – Я буду на приемной комиссии и обязательно выступлю, а вторую рекомендацию возьми у Вити Воробьева, я ему уже говорил о тебе.
Воробьева Вадим знал – это тот самый талантливый писатель, с которым он познакомился на даче у Вики Савицкой.
– Ты писатель от бога, – говорил Татаринов, провожая их до дверей. – Да ты не качай головой, я истину говорю! Талант, Вадик, я за версту чую. Книжка твоя будет издаваться и переиздаваться.
– Ты, Вадим, не слушай его, – встряла Анастасия Петровна. – Он просто добрый сегодня…
– Тася! – сделал грозное лицо Тимофей Александрович. – Умолкни!
– Тише, дурачок, – понизив голос, сказала жена. – Внучку разбудишь!
– Я выступлю на комиссии, Вадим, тебя примут, – говорил тот. – Пусть только попробуют не принять!..
Вадима на приемной комиссии прокатили, Татаринова в этот день не было там, он уехал в Приозерск на дачу… Это было потом, в марте, а сейчас Вадим и Николай бодро шагали по ночному Кировскому проспекту и оживленно разговаривали. Уличные лампочки светили вполсилы, с темного неба сыпался голубоватый в свете фонарей мелкий снег, редкие машины оставляли на асфальте блестящие следы шин. Снег тут же их припорашивал.
– Кажется, ты понравился Тасюне, – говорил Николай. – Хорошо, что ничего своего не читал: она только муженька способна слушать. Другие ее раздражают. Кстати, и он других писателей не слушает.
– Я никак не мог сосредоточиться…
– Молодец, что промолчал, иначе в Тасюне нажил бы вечного врага, – рассмеялся Николай. – Она считает своего Тимофея гением.
– Тасюня, Тасюня! – сказал Вадим. – Ну ее к черту, как относится ко мне Татаринов?
– Не скажи, дружище! – возразил Ушков. – В этом доме все зависит от Тасюни: скажет дать тебе рекомендацию – он даст, скажет, ты дерьмо, – он поверит. Татаринов всю жизнь своей жене в рот смотрит. Что она скажет, то он и делает. Это все знают.
– Я не знал, – вздохнул Вадим.
– Ты еще многого не знаешь… Будь бы у тебя литературный папа или мама, тебя бы с одной книжкой под аплодисменты приняли в Союз. Читал повестуху Богусловского?
– Не смог, – ответил Вадим. – Как только можно такую ерунду печатать! Откровенное подражательство Хемингуэю: он сказал, она сказала, назойливый, примитивный так называемый подтекст. Это пародия, а не литература.
– А ты обратил внимание, что повесть сопровождена вступлением известной писательницы?
– Ну и что?
– Богусловского, еще не дожидаясь выхода книжки, приняли по журнальной повести в Союз писателей, потому что известная писательница – его «крестная мама».
– А я, выходит, бедный сирота: у меня ни «папы», ни «мамы» нет, – усмехнулся Вадим.
– Женись на дочери известного писателя или главного редактора журнала… Ты ведь знал Володю Маркина? Он бросил свою жену, уехал в Москву и благополучно женился на дочке редактора толстого журнала.
– Журнал толстый или дочка?
– Не имеет значения… Маркин давно принят в Союз писателей, печатается у тестя, выпускает книжку за книжкой, на них с ходу публикуются положительные рецензии, а у нас Володя не мог пробить жалкий сборник рассказов!
– Я думал, литература – святое дело, – помолчав, заметил Вадим.
– Литераторов-то развелось восемь или девять тысяч! А во времена Пушкина их не насчитывалось и ста пятидесяти… Девять тысяч! И все считают себя большими писателями, и все хотят печататься!
– Зачем же бездарей принимают?
– Бездарей и принимают, мой милый, бездари! Бездарности, они активные, пробивные, настырные, в игольное ушко, чтобы напечататься, влезут!
– А я, пожалуй, не уйду из АПН, – сказал Вадим. – Хотя и трудно совмещать журналистику и литературу.
– Иди, дружище, своим путем, – посерьезнев, продолжал Ушков. – Ты из тех, кому не нужны литературные покровители. Я недавно перечитал твою военную повесть, – честно, Вадим, у тебя настоящий талант. Он не сразу бросается в глаза, не ошеломляет, но твоя книжка заставляет думать, вспоминать, все зримо, о чем ты пишешь, к повести хочется снова и снова возвращаться… Я не пророк, но предсказываю, что твой путь в литературу будет трудным. Ты послал известным критикам свою книгу?
– Мне такое и в голову не пришло!
– Значит, тебя в лучшем случае не заметят, а могут и больно лягнуть в очередном обзоре. Нужно среди критиков друзей заводить.
– А ты? Вот и напиши рецензию.
– Я о детской литературе больше не пишу… Пусть твой путь в литературе будет трудным, но зато самым честным и благородным. Так что и впредь не лезь из кожи, чтобы понравиться какой-то глупой Тасюне! Я ведь хорошо знаю эту семейку: у Татаринова обаятельная улыбка, он искренне верит, когда хвалит, но все решает Тасюня! Тимоха считает, что у нее безошибочный нюх на людей.
– И ты о нем книжку пишешь? – упрекнул Вадим.
– Он сейчас в моде, потом, я действительно считаю его талантливым романистом. По крайней мере, три его романа мне нравятся. Он умеет создать фон той эпохи, у него сочный русский язык, захватывающий сюжет… О ком мне еще писать? Об именитых? О них и так в каждой газете, в каждом журнале пишут. Даже тогда, когда они молчат.
– Татаринова критики тоже вниманием не обходят, – заметил Вадим.
– Но в обойме-то знаменитых его нет?
– Подожди, ты ведь тоже написал книжку про именитого Славина? – вспомнил Вадим.
– За эту монографию меня и приняли в Союз писателей, – усмехнулся Ушков. – Кстати, ты подарил ему свою детскую повесть?
– Я с ним не знаком.
– И еще надеешься вступить в Союз писателей! – воскликнул Николай.
– Ты знаешь, мне уже что-то расхотелось, – хмуро уронил Вадим. – Как можно написать книгу о человеке, которого ты не уважаешь? Говоришь одно, а делаешь другое?
– Это политика, старина!
– Приспособленчество это, Коля, а не политика! От тебя такого я не ожидал.
– Я ведь тоже не сразу прозрел… – Николай ничуть не был смущен. – Путь к совершенству тернист и запутан…
– Пожалуйста, без демагогии!
– Славин – умный человек, у него большие связи, он знает, что нужно в данный момент, правда, писатель средний, но у него имя. Его, если можно так сказать, «сделали» друзья-приятели. А их у него тьма! Особенно в Москве. Он в редсоветах, комиссиях, член редколлегий журналов! Его все хвалят, прославляют. Недаром у него и фамилия – Славин. И нужно большое мужество, чтобы на него замахнуться! Так вот, старина, меня совесть замучила, что я славил Славина, и я решил написать книгу о Татаринове. Ведь Славин и наш Тимофей – враги.
– Ну прямо тайны мадридского двора! – покачал головой Вадим.
– Не минет сия чаша и тебя, – сказал Николай. – Правда, есть у нас в организации и такие, которые держатся подальше от всей этой мышиной возни, но таких мало. Им трудно печататься, о них совсем не пишут.
– Но они-то пишут, – заметил Вадим.
– Читатель раньше критиков разобрался, что к чему, – продолжал Ушков. – В потоке литературы безошибочно находит свежее, талантливое. И сколько ни подсовывай ему хваленых-захваленых, читатель выбирает настоящее, что волнует его, дает простор для размышлений. Кажется, еще Марк Твен сказал, что существует лишь единственный критик, чье мнение ценно для писателя, – это читатель.
– Ты меня обрадовал, что в этой огромной армии членов Союза писателей есть и настоящие литераторы… – вставил Казаков.
– Где ты сейчас живешь? – перевел Николай разговор на другое. Он знал о разрыве приятеля с женой.
– Есть в Ленинграде один замечательный человек, который ко мне хорошо относится уже тысячу лет, – ответил Вадим. – И зовут этого человека Василиса Прекрасная. Это просто замечательно, что такие люди существуют на белом свете. У тебя есть такой друг?
– А-а, это на Лиговке, – вспомнил Ушков. – Разве она еще не на пенсии?
– Циник ты, Коля, – с Грустью заметил Вадим. – Я толкую о душевной красоте…
– А разве есть такая? Я думал, это литературная метафора.
– Ты с Викой встречаешься? – вдруг спросил Вадим.
После того случая в Судаке они ни разу не затрагивали эту тему. Встретились через месяц как старые приятели. Ушков уже давно ушел из издательства, он работал старшим научным сотрудником в институте, защитил кандидатскую диссертацию.
– Я все тебя забываю спросить: чего ты тогда так неожиданно уехал из Судака? – помолчав, в свою очередь задал вопрос Ушков.
– Я просто подумал, что третий лишний.
– Ты же знал, что мы с Викой старые друзья.
– Ну а как бы ты представлял нашу жизнь втроем в Судаке?
– Что, ревность взыграла? – усмехнулся Николай. – Я думал, ты достаточно хорошо знаешь Вику.
– Выходит, мы с тобой пешки в ее руках?
– Она в шахматы не играет, – улыбнулся Николай.
– Я не люблю быть пешкой, – сказал Вадим.
– Она очень переживала, что ты тогда так уехал. Это было похоже на бегство.
– Так оно и было, – признался Вадим.
– Иногда приятно быть пешкой в руках королевы…
– Ты не ответил на мой вопрос: встречаешься с Викой?
– Иногда, когда она позвонит… Кстати, спрашивала про тебя. Твоя Ирина ей все рассказала – ну как ты ее застукал в мастерской с художником. Ты его даже на дуэль не вызвал?
– Если винить в изменах только мужчин, то нужно было у тебя, Коля, потребовать сатисфакцию.
– Ты же знаешь – я ни при чем.
– Тогда и он, этот художник, ни при чем. Ведь очень верно сказано: что толку убивать змею, если она уже ужалила.
– Все они стервы, – добродушно заметил Николай. – Но без них тоже скучно.
– А мы кто? – сбоку посмотрел на него Вадим. На русой бородке приятеля сверкали капли, коричневая замшевая шапочка с козырьком делала его бледное лицо продолговатым.
– Это уже философия.
– Твой конек!
– Я вообще никого ни в чем не виню, – посерьезнев, сказал Ушков. – И себя тоже.
– Я всегда виню во всем только себя, – признался Вадим.
– В таком случае прости Ирину, – посоветовал Николай.
– Я себя не могу простить.
– Вы развелись?
– Какое это имеет значение? Ирина стала мне чужой… Ну какой прок, Николай, жить с женщиной, которую не любишь? Ради чего?
– Наверное, ради детей.
– Ты думаешь, детям это нужно?
– Я давно не люблю свою жену, но разводиться с ней не собираюсь Развестись, снова жениться и снова разочароваться? Зачем повторять единожды совершенную глупость?
– Есть же счастливые семьи.
– Напиши роман о такой счастливой семье. Спаси любовь, – улыбнулся Ушков. – Тебе памятник поставят.
– Может быть, и напишу когда-нибудь. Я свои собственные неприятности не собираюсь перекладывать на плечи всего человечества.
– Красиво говоришь! – рассмеялся Николай. – И далеко замахиваешься!
– Спаси любовь… – с грустью повторил Вадим. – Плохи же наши дела, если даже любовь, как и природа, нуждается в спасении. Утверждают же некоторые ученые, что человечество уже однажды, тысячелетия назад, достигло вершин цивилизации и…
– Разразилась всемирная катастрофа, – подхватил Николай. – Атлантида и прочее… Об этом писал Платон и сказано в Библии…
– Не идем ли мы снова к этому?
– Религия и раньше предсказывала конец света… Помнишь, как сказано у древних египтян или шумеров?
– Не помню, – отмахнулся Вадим, не дав приятелю уйти в исторические дебри. – Я оптимист и верю в победу человеческого разума на Земле.
– Раньше я не замечал за тобой тяги к выспренной фразе, – усмехнулся Ушков. – В повести ты не употребляешь красивые слова.
– То в повести, – вздохнул Казаков. – Где повесть, а где жизнь?
– Глас писателя, – рассмеялся Николай. – Истина, брат, всегда рождается в муках.
– Свежая мысль, – поддел его Вадим.
Они дошли до Кировского моста. Поземка с тихим завыванием гнала на него шуршащий снег, длинные хвосты ныряли в пролеты чугунного моста и исчезали под ним. На Неве у берегов громоздились ледяные торосы, кое-где посередине чернели промоины. Здесь, на мосту, ветер озверел, швырял им в лица пригоршни колючего снега, старался сорвать шапки, раздувал полы, забирался в рукава. Кроме них, никого на мосту не было, лишь впереди маячили, будто намотанные на автомобильные фары, крутящиеся желтые шары.
На Марсовом поле тоже свободно гулял ветер, памятник Суворову побелел до самой каски. Они дождались заснеженного трамвая, вошли в почти пустой вагон. Николай скоро вышел у цирка, а Вадим поехал дальше. Здесь, в центре, ветер потерял свою силу, в рассеянном свете фар лениво кружились снежинки, вагон подпрыгивал на стыках, что-то гулко бухало в днище, лязгало железо. Впереди, привалившись плечом к обледенелому окну, сидел мужчина без шапки и в черном полушубке. Он клевал носом.
– Куда вам ехать? – растолкав задремавшего пассажира, спросил Вадим.
– Где я? – стал озираться человек. Глаза его покраснели, нос тоже. – Это что за остановка? Ленинград или Поповка?
– Трамвай идет в парк, – сказал Вадим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92