Мимо ног бесшумно прошмыгнула кошка, ожгла зеленоватым огнем вспыхнувших глаз.
Широков вышел в ватнике, волосы на затылке топорщились; долго всматривался в сумрачное лицо Абросимова, потом присел на верхнюю ступеньку, закурил. Неяркий огонек спички выхватил из сумрака прищуренный глаз и черную бровь.
– Я думал, ты раньше сюда заявишься, – негромко сказал он. – Лида тебе еще когда написала?
– Где она?
– Тебе лучше с ней утром потолковать.
– Ты что ее прячешь? – вскинулся Абросимов.
– Дай Лиде развод, Павел, – сказал Иван Степанович. – Не вернется она к тебе, это факт.
– Дождался-таки своего, – горько усмехнулся Павел Дмитриевич, тяжело усаживаясь рядом на мокрую ступеньку. – Долго же ты ждал!
– Двенадцать лет, – ответил Иван Степанович.
– А детей как? – искоса взглянул на него Абросимов. – Делить будем: Валентина – мне, Ларису – тебе?
– Лида детей тебе не отдаст, – глубоко затягиваясь папиросой, проговорил Широков. – Не они первые, не они последние без родного батьки-то вырастут. Ты и сам без отца воспитывался, да и к матери-то не шибко тянулся…
– Это, Ваня, не твое собачье дело, – насупился Абросимов.
– Сам завел разговор, – усмехнулся тот.
– Морду тебе набить, что ли?
– Бей, – продолжал усмехаться Широков. – Ты сильнее. Только прок-то какой? Ты сам во всем виноват: нашел другую, завертелся-закрутился, а она разве не живой человек?
Абросимов повернулся к нему, впился серыми глазами в его смутно белеющее лицо:
– Ты рассказал Лиде про Ингу?
– Шила в мешке не утаишь, Павел!
– Конечно, не ты… – понурил голову Павел Дмитриевич. – Да и какое это теперь имеет значение? – Он облизал пересохшие губы. – У тебя есть выпить?
Иван Степанович ушел в избу и скоро вернулся с бутылкой, двумя стаканами, в которые были засунуты по большому соленому огурцу. Все это разложил на верхней ступеньке.
– Про хлеб забыл!
– Сиди, – остановил его Павел Дмитриевич. Он разлил вино по стаканам, не чокаясь, залпом выпил, закусывать не стал. – Ни Лиды теперь у меня, Иван, ни Инги… Замуж вышла Ольмина и уехала аж во Владивосток. За военного моряка выскочила! И где она его только в Рыбинске нашла? Там и морей нет!
– Потому ты и кинулся сюда, к Лиде?
– Правильно моя бабушка Ефимья Андреевна говаривала: «Сам корову за рога держит, а люди молоко доят», – вертя пустой стакан в пальцах, проговорил Абросимов. – Это про меня сказано.
Иван Степанович отпил половину, закусил огурцом. Из-под ватника белела рубашка. Дождь чуть слышно шуршал дранкой, из-за леса зашарил по насыпи, кустам луч приближающегося к Андреевке поезда. Голубоватым пламенем вспыхнули провода, блеснули сталью рельсы, в каждом окне железнодорожной казармы, стоявшей на бугре, обозначались неясные туманные луны.
– Я вот как думаю, Павел, – неторопливо начал Широков. – Ты, конечно, можешь заставить Лиду жить с тобой: все же дети и, потом, женское сердце все прощает…
– Моя мать никогда никому ничего не прощала, – перебил Абросимов.
– Мы толкуем о Лиде, – мягко продолжал Иван Степанович. – Она тебе все простит, но счастья уже не будет в твоем доме, Павел. И ты это знаешь. Сейчас тебе одному плохо, ты сильный мужик и справишься с этим, а разлучи ты нас с Лидой – всем нам тогда будет худо, и тошнее всех – Лиде. Вот и решай. Как скажешь, так и будет… Только предупреждаю: я от Лиды не отступлюсь! Ждал двенадцать лет, буду и дальше ждать. Судьба нас готовила с Лидой друг для друга, но вмешался ты… Ладно бы любил ее, так нет, не любишь! Не выйди замуж за другого твоя учительница, ты о Лиде и не вспомнил бы. А тут примчался, шумишь: давайте мое! А нужна ли она тебе, Лида-то? Ты же умный мужик и знаешь, что разбитый кувшин не склеишь.
Павел Дмитриевич упорно смотрел на водонапорную башню Поезд прибыл и теперь шумно пускал пары на станции, слышались неясные голоса сцепщиков, хлопанье крышек букс, мерный шум воды, наливаемой в тендер.
– Ты говоришь, доброе женское сердце… – заговорил Павел Дмитриевич. – Лида мне все написала… про вас с ней… Может, она для меня сейчас как для утопающего соломинка…
– Ты хотел, чтобы она тебя пожалела?
– Ненавижу бабью жалость! – громко вырвалось у Павла. – Не жалость мне ее нужна… Не чужие ведь? У нас дети.
– Павел, поверь, Лиде будет лучше со мной, – сказал Широков. – Это я знаю точно.
– А я вот ни черта не знаю! – грохнул кулаком по доске Абросимов. Пустая бутылка подскочила и, прыгая со ступеньки на ступеньку, покатилась вниз. – Думал, здесь у меня дом, жена, дети, а ночевать придется идти в дедовский дом! – Он покосился на абросимовский дом с темными окнами: – Туда-то меня хоть пустят?
– Ночуй у меня, – предложил Иван Степанович.
Павел Дмитриевич вдруг громко рассмеялся, встал во весь свой внушительный рост и сверху вниз посмотрел на Широкова.
– И чего меня сюда принесло? За каким лядом? Жизнь сама мудро рассудила нас: ты долго ждал и получил Лиду, я тоже долго ждал – и потерял Ингу!..
– Я не могу без нее, Павел.
– Конечно, я дам развод, Ваня, – сказал Павел Дмитриевич. – А вот на свадьбу не приглашай…
– Смолоду тебя не видел таким, – покачал головой Иван Степанович.
– Каким?
– Да все вы, Абросимовы, в деда Андрея: отчаянные, бесшабашные, взрывные, как порох.
– А ты, Ваня, другой! – рассмеялся Абросимов. – Ты не взорвешься, ты, как капля камень, долбишь, долбишь и все-таки своего добьешься! Ну да ладно, кто каким уродился, таким тому и быть…
Рукой взъерошил волосы и, крепко впечатывая в землю подошвы, крупно зашагал к калитке. Иван Степанович, попыхивая папиросой, видел, как он прошелестел в своем плаще вдоль забора, отпер калитку; потом услышал громкий стук в дверь абросимовского дома, глухие голоса, скрип половиц в сенях.
Бросив окурок в бочку под застрехой, Широков поднялся с крыльца.
Дверь отворилась, и в щель просунулась растрепанная голова матери.
– Я думала, он прибьет тебя, Ванюша! – зашептала она. – У них, Абросимовых, тяжелая рука… Андрей Иванович – дед-то Павла – разок тряхнул твоего батьку, так из того чуть дух вон не выскочил!
– И ты все время под дверью стояла? – удивился сын.
– Ванюшка, как же ты бабу-то берешь с двумя ребятишками? – плаксивым голосом заговорила старуха. – Лидка-то, она работящая, веселая, но с таким приплодом! Можа, Ванюша, другую выберешь? Девок-то в Андреевке пруд пруди, а ты прилепился к замужней…
– Иди в избу, маманя, – сказал Иван Степанович. – Это надо же в сенях столько времени проторчать!
– И всю-то мою горемычную жизнь наши суседи Абросимовы поперек дороги встревают! – причитала она, шлепая в валенках к двери.
– Только ли они? – усмехнулся Иван Степанович. – И мы с тобой, маманя, в их жизнь встрянули…
– И я говорю, связал нас черт с ними – прости мя, господи, грешницу, – одной веревочкой…
– Если бы бог, – усмехнулся сын, закрывая за собой дверь на железный засов.

2

Алексей Листунов вышел из метро «Новослободская», взглянул на часы: без пяти три. В потоке прохожих дошел до сберкассы, но внутрь входить не стал, да ему там и делать было нечего. У будки телефона-автомата, что неподалеку, ровно в три часа они должны встретиться с Изотовым. Точнее, в маленьком сквере, где под черной старой липой виднелась мокрая скамья. Ничего подозрительного Листунов не заметил, да и что может быть подозрительного, когда мимо течет толпа прохожих. И нет ей конца и краю. Да и Изотов, как говорится, стреляный воробей, знает, как действовать. И вместе с тем в глубине души Алексея зрела тревога, она зрела вместе с тупой болью в желудке. С год как Листунов стал ощущать под ложечкой жжение и боль. Особенно это ярко проявлялось после выпивки, примерно на третий день.
Изотова он сразу увидел – тот не спеша прошел мимо, уселся на скамью, предварительно подстелив газету. Алексей вскоре тоже присел рядом. У Изотова в руках портфель. Что интересно, в нем?
– Как обычно… – только эти слова и успел произнести Родион Яковлевич, передав портфель.
– Никаких лишних движений, сидите спокойно, – произнес молодой мужчина, появляясь перед ними. Неизвестно откуда возникли еще двое.
– Мы присели отдохнуть… – промямлил Лнстунов.
– Это ваш портфель? – резко спросил молодой человек.
– Портфель? – бросив косой взгляд на Изотова, спросил Алексей.
– Впрочем, передача портфеля нами зафиксирована, – сказал молодой человек, по-видимому, старший. – А теперь вставайте и пройдемте к машине.
Тут же серая «Волга» подкатила к тротуару, по которому текла безразличная к происшедшему толпа. Да и вряд ли кто чего понял: группа людей направляется к двум машинам. Краем глаза Алексей заметил еще одну «Волгу», подкатившую чуть позже.
Все было для Листунова настолько нереальным, что на ум пришел запомнившийся эпизод из детективного кинофильма: люди в штатском, машины, наручники… Вроде бы наручники не собираются им надевать…
Алексей Листунов и не заметил, как очутился в «Волге», зажатый между двумя рослыми мужчинами с невозмутимыми лицами. Во вторую машину таким же манером посадили Родиона Яковлевича Изотова.
На коленях Алексея лежал тяжелый портфель с двумя блестящими замками, тот самый, который только что передал в сквере под черной облетевшей липой Изотов. Проклятый портфель огнем жег ноги Листунов догадывался, что в нем: деньги в просвечивающем сиреневом конверте, портативный, с портсигар, магнитофон, возможно, и крошечный фотоаппарат, вмонтированный в какую-нибудь с виду безобидную штуковину… Испытывал ли он страх? Скорее, какое-то отупение. Как утром себя чувствуешь после хорошей пьянки: в голове пустота, ни одной толковой мысли. Да чего теперь запираться, когда взяли с поличным. Ладно, он несчастный птенец в этих делах, а Изотов? Уж он-то должен был заметить слежку. Что-то он говорил, как себя вести, если вдруг задержат… Какой смысл отпираться, если при тебе проклятый портфель? Наверняка их встречу и на пленку засняли… Ему вспомнились детективные фильмы, где снимают подозреваемого в разных местах: человек выходит из машины – щелк, человек поднимается по ступенькам – щелк, человек пожимает кому-то руку – щелк!
Они с Изотовым не здоровались за руку, тот только успел передать Алексею портфель – щелк! И тут же, будто из-под земли, выросли перед ними трое…
А за окном машины мелькали люди, которые куда-то спешили по своим делам, проплывали высотные здания, кое-где на почерневших уличных деревьях еще трепетали последние красные листья, на протянутых поперек улиц тонких тросах треугольными языками вспыхивали красные флажки – Москва готовилась к Ноябрьским праздникам. Огромный портрет улыбающегося Ленина в кепке и с алым бантом на груди на миг заполнил собой всю перспективу, и последнее, что отчетливо отпечаталось в памяти Листунова в этот влажный октябрьский день, – это распахнутая дверь школы и высыпавшая на цементные ступеньки стайка школьников в расстегнутых пальтишках и в красных галстуках. Ребятишки весело смеялись, размахивали портфелями…
В небольшом квадратном кабинете с портретом Дзержинского над письменным столом Алексей рассказал все, с самого начала, вежливому моложавому сотруднику КГБ СССР: как он познакомился несколько лет назад в березовой роще с Игорем Найденовым, потом с Изотовым, как выполнял все поручения «друга» погибшего в Сибири отца, как предлагал знакомым антисоветские книжонки, заводил провокационные разговоры, поносил наш строй и нахваливал «западный рай», – в общем, про то, как стал если еще не шпионом, то активным пособником врага. Только сейчас он со всей отчетливостью понял, как далеко зашел! Ну и сволочь же этот Найденов! Он, Игорек, подвел его к последней черте… Изотов передавал приветы от приятеля, расписывал его новую роскошную жизнь в Европе, обещал помочь перебраться туда и Листунову. И вот приехали… в Европу…
С Изотовым Листунов до суда встретился всего один раз на очной ставке. Повторил все, что раньше рассказывал следователю, подтвердил, что портфель получил в установленном месте от этого человека. Изотов, отрицавший, что знаком с Алексеем, презрительно усмехнулся и обозвал того «мокрицей».
Ночью, лежа на жестких нарах в своей камере, Листунов вдруг подумал: почему Родион Яковлевич назвал его «мокрицей», а не как-нибудь иначе? Есть же и покрепче выражения в русском языке…

3

Игорь Найденов полулежал в шезлонге и листал богато иллюстрированный западногерманский журнал, по долгу рассматривал обнаженных красоток, удивлялся, что под фотографиями были указаны их адреса и телефоны. Стоит снять трубку, набрать номер – и журнальная дива на любой вкус ответит тебе… Декабрь, а в саду еще не все деревья сбросили пожелтевшую листву, солнце ярко светит с синего неба, с ветки на ветку перепархивают серые, с желтыми грудками птицы. Таких вроде не видел там, дома… Дома… Дом теперь у него здесь, в Западной Германии. В России почти везде выпал снег – об этом говорят дикторы Московского радио, – лишь в Крыму еще тепло. Интересно, а здесь бывает снег?
Из виллы послышались громкие голоса, по-немецки Игорь еще плохо говорит, хотя и усиленно занимается с приезжающим сюда из Бонна Генрихом. Кажется, Бруно и Гельмут ссорятся… Смешно, эти два немца – его братья? Правда, матери у них разные, но отец один – Ростислав Евгеньевич Карнаков. Как бы между прочим, Бруно сообщил ему, что по матери они происходят от баронов Боховых, то есть, мол, он, Игорь Карнаков, плебей по сравнению с ними… Впрочем, Игорь и сам знал свое место на вилле Бруно. Обращались они друг к другу на «ты», но дистанция между ними всегда ощущалась. Гельмут – Игорь впервые в жизни увидел его – был проще старшего брата, не корчил из себя барона. Если Бруно за столом обращался к нему по-немецки, то Гельмут отвечал по-русски. Игорь понимал, что он это делает, чтобы не обидеть его. Бруно – седой, поджарый, с острым умным взглядом, у Гельмута заметен живот, круглые щеки розовые, в светлых волосах не очень заметна седина. Он уже не летает на пассажирских самолетах, но и на пенсию не ушел – работает в Берлине в управлении аэропорта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92