Что изменилось в стране? Она живет, крепнет, развивается. Нет сейчас в мире силы, способной схватиться с этой великой страной не на жизнь, а на смерть. Эмигранты, выехавшие в семнадцатом – двадцатом годах из России, повымерли, а их дети и внуки давно уже не борцы за освобождение родины. Они не знают ее, у них теперь другая родина, другие заботы. Он часто слушал магнитофонные записи внуков русских эмигрантов, исполняющих в кабаках старинные народные песни. И голоса вроде хорошие, и слова за душу берут, но модные певцы позабыли русский язык, безжалостно коверкают его.. «Ямщык, не гуни лушадей, мне некуда больше спешить…» Как же так случилось, что он, Карнаков, ослепленный ненавистью к новому строю, ничего сразу не понял? Были же среди старой русской интеллигенции люди, которые искренне приняли новую власть и стали верой-правдой служить ей. Взять хотя бы бывшего царского генерала Игнатьева – книжка его «Пятьдесят лет в строю» стоит на полке… Да разве один генерал? Сотни, тысячи… Они до конца прошли с этой страной свой путь и, наверное, были счастливы. Они не прятались по углам, не меняли свой облик, не служили немцам, не расстреливали по их приказу своих, русских… Чего уж сейчас лукавить перед самим собой? Пустую он жизнь прожил, бесполезную, страшную! Права была Александра Волокова – пожалуй, единственная женщина, которую он любил в своей длинной путаной жизни, – нужно было идти в ГПУ, или, как оно потом называлось, НКВД, и покаяться. Может, и простили бы… До прихода немцев не так уж много и грехов за ним было. У разведчиков своя работа – не чистая, но и не такая уж и кровавая, как у карателей и полицаев.
Ничего не слышно от сына, хотя договорились, что он раз в месяц будет ему писать. Получил лишь одно письмо из Казахстана, намекал, что готовится в круиз вокруг Европы. Это значит, что настропалился бежать отсюда. Дай бог удачи Игорю! Все-таки он, Карнаков, чувствует ответственность за сына, он ведь его мальчишкой совратил на этот опасный путь, а впрочем, кто знает: поездной воришка мог запросто стать уголовником и вообще сгинуть в тюрьмах-колониях…
Ростислав Евгеньевич налил в рюмку коньяку, выпил, закусил сыром. Хороший коньяк, а и он не приносит облегчения. На форточку села синица и, крутя точеной головкой в черной шапочке, с любопытством заглядывала в комнату. Пустив негромкую трель, сорвалась и улетела. И снова слышен лишь тихий шорох осыпающегося со стекла сухого снега. Иногда он не слышал журчащей воды, а иной раз это его раздражало. Встал и, волоча ноги в шлепанцах, пошел на кухню и закрыл медный кран. Из зеркальца над раковиной на него посмотрело бородатое морщинистое лицо с лохматыми седыми бровями. Лицо старика. Странно, что он так долго живет. И еще не превратился в склеротика, вроде бы голова пока исправно работает. Да и на память не жалуется. Однако последнее время ему стало страшно ночами просыпаться от учащенного сердцебиения, снились какие-то кошмары, несколько раз казалось, что в дверь кто-то явственно постучал… Ранними утрами он пил кофе с молоком и шел бродить по улицам. По привычке заходил в заготконтору, там теперь заправляет молодой заведующий, Прыгунов пошел на повышение, «прыгнул» в Вологду. Этот умел ладить с начальством, встречать его и провожать. Специально построил маленькую турбазу с русской баней, туда и возил начальство… Уборщица Маша Сидоркина по старой памяти раз в неделю по средам приходит к нему… убраться в квартире. Ростислав Евгеньевич теперь по-царски с ней рассчитывается: дает каждый раз по двадцать пять рублей… Зачем ему теперь деньги? Аппетита нет, самого дорогого коньяка больше полбутылки за день не выпьешь, разве что оклеить ассигнациями комнату вместо обоев, как это после революции сделал андреевский кавалер Абросимов…
Никому не нужный, одинокий, доживал он свои дни в чужом ему городе Череповце. На днях получил по радио шифровку с тревожным сообщением, что Родион Изотов задержан в Москве органами КГБ, ему, Карнакову, предлагалось срочно покинуть город. Будь это раньше, может, он и удрал бы отсюда, но сейчас, в его годы, трогаться с места было дико. Куда он побежит? Кому нужен? Нет такого места в СССР, где бы он был в полной безопасности. Мелькнула мысль сесть в поезд и уехать в Андреевку. Наверное, жива еще Александра Волокова? Она никогда не жаловалась на здоровье, последнее время он нет-нет и вспоминал ее. Да и вообще он теперь жив одними воспоминаниями. Это – единственное, что у него осталось… Нет, никуда он из Череповца не поедет, безразлично, где его похоронят, потому что ему здесь ничего не принадлежит, даже трех аршин земли, – где бы ни находилась его могила, никто никогда на нее цветы не положит…
Рало утром он сжег в газовой духовке все бумаги, молотком раскрошил на утюге портативную аппаратуру, не пожалел даже хитроумный фотоаппарат со спичечную коробку – он им давно не пользовался, – все сложил в коробку и, воспользовавшись отсутствием кочегара, бросил в топку котельной, что находилась недалеко от его дома.
Успел Игорь уехать из СССР? Если не успел, его тоже, возьмут. Раз контрразведчики вышли на самого резидента, то уж они сумеют обезвредить и его агентов. Не сегодня завтра и к нему пожалуют незваные гости… У него нет страха, навалилась лишь свинцовая усталость, равнодушие ко всему на свете. Ему как-то приснилось, что он умер в этой комнате и как бы со стороны видит свое разлагающееся тело, соседи проходят мимо его двери, и им невдомек, что там почему-то на подоконнике лежит уже месяц Карнаков. Черный ворон подлетает к закрытой форточке, стучит тяжелым клювом по стеклу… Помнится, он проснулся весь в холодном поту и тогда решил на ночь не закрывать входную дверь. Под подушку он клал взведенный пистолет. Да и кому в голову придет грабить одинокого старика?..
Сегодня среда, через три часа придет убираться Маша Сидоркина. Ростислав Евгеньевич поднялся со стула, открыл платяной шкаф, достал из-под коробки с обувью пачку денег, завернутых в наволочку, вернулся к столу, смахнул рукой на пол крошки и белесые шкурки от копченой колбасы, положил на видное место сверток. Подумав, написал шариковой ручкой прямо на материи: «Маше Сидоркиной». Выпил рюмку коньяку и приписал: «Отслужи молебен и поставь в церкви богу свечку за упокой моей грешной души…» Верил ли он в бога? И да, и нет. Сколько раз обращался к нему бессонными ночами, чтобы обратил он свой божий гнев против большевиков, чтобы хоть на старости лет он немного пожил под своей настоящей фамилией – Карнаков – и чтобы похоронили его с церковным отпеванием и отпущением грехов в Москве на Новодевичьем кладбище, где нашли вечное упокоенье его отец и мать… Но боги были глухи к нему. И тогда он богохульствовал, клял «отца, сына и святого духа» на чем свет стоит!
Да, боги были глухи к нему, Ростиславу Евгеньевичу Карнакову. Не услышали его молитв и страстных призывов. Не захотели ничего изменить в его серой бесцельной жизни. Вспомнились давно где-то услышанные слова: «Человек пришел в этот мир из праха и уйдет в прах…» Что его молитвы, когда вся святая православная русская церковь не смогла вымолить у господа бога великой кары на головы святотатцев – коммунистов…
Боги были глухи к старому режиму, они не защитили царя-батюшку и его семью, не услышали колокольного перезвона и истовых молитв российского дворянства. Не оскорбились, когда разрушали их храмы, растаскивали церковную утварь.
Когда боги глухи, тогда дьявол правит миром… Разве русские священники в годы Отечественной войны не называли Гитлера антихристом? Не предавали его анафеме? Какому же богу ему, Карнакову, молиться: Христу или князю тьмы? Люциферу?
Разве он, Карнаков, не боролся всю свою сознательную жизнь за возврат к старому, к религии, вере в бога, царя и отечество? Почему же тогда боги глухи к нему?..
На этот вопрос Ростислав Евгеньевич на этом свете так и не получил ответа.
Он выпил еще рюмку, вышел в прихожую; отодвинул на двери засов, вернувшись в комнату, подтащил к столу кресло, на котором обычно сидел перед включенным телевизором, удобно уселся в него, достал из кармана мятых шерстяных брюк пистолет, снял с предохранителя. Он читал в книжках, что на пороге смерти перед мысленным взором человека проходит вся жизнь. Поглядев в черное дуло пистолета, он вдруг вспомнил дачный домик Дашеньки Белозерской под Тверью, широкую, с купеческой периной кровать и лежащую на ней белотелую, с распущенными черными волосами, призывно улыбающуюся купчиху… И все. Больше никаких приятных воспоминаний он не смог вызвать… Выстрела Карнаков не слышал, пуля, опалив седые волосы, пробила висок и вышла над кустистой бровью, пистолет глухо стукнулся о ковер. Носок полуботинка судорожно отодвинул его дальше к столу. Лицо задергалось, губы растянулись, будто в зловещей усмешке, но скоро морщины разгладились, кожа обмякла и лицо приняло спокойное выражение. Голова немного завалилась набок, тело еще несколько раз слабо дернулось и успокоилось в кресле. Густая красная струя бесшумно стекала по небритой серой щеке на вязаный свитер с широким воротом. Из дула пистолета медленно выползала остро пахнущая порохом сизая струйка. В оконное стекло все так же летел снег, синица, уцепившись коготками за форточку и вертя головой, заглядывала в комнату.
Первыми пришли сюда двое молодых людей в припорошенных снегом куртках с капюшонами. Увидев, что дверь не заперта, они переглянулись и один за другим быстро вошли вовнутрь.
– Я не думал, что он такой старый, – произнес один из них.
– Вызывай опергруппу и понятых, а я тут осмотрюсь, – распорядился второй, по-видимому, старший.
Мария Сидоркина у двери столкнулась с участковым, хотела пройти мимо, но он задержал.
– Я убираюсь у Ивана Сергеевича, – сказала она. Спросив ее фамилию, участковый велел подождать у двери и вошел в квартиру, немного погодя вернулся и сказал:
– Проходи, Сидоркина, только не пугайся: Грибов застрелился.
– Царствие небесное, – растерянно произнесла женщина. – Батюшки! С чего это он? Такой тихий, спокойный… Или болезнь у него какая страшная?
– Тебе лучше знать, – усмехнулся участковый. – Покойный тебя щедро отблагодарил за… заботу о нем!
– Кто я ему? – остановилась на пороге женщина. – Никто. Приходящая работница.
– Проходите, Сидоркина, – пригласили ее в комнату. – Вы давно знакомы с Грибовым?..

2

Вадим Казаков и Николай Ушков сидели за большим квадратным столом в гостях у известного писателя Тимофея Александровича Татаринова. В комнате кроме стола стояли несколько книжных шкафов, набитых книгами и журналами, на белых стенах – портреты писателя, написанные молодыми художниками. Дело в том, что сын писателя в свое время закончил искусствоведческий факультет института имени Репина и женился на художнице. Она и ее друзья с удовольствием писали Татаринова, он был весьма колоритной фигурой: полный, коротконогий, с бородой, обаятельной улыбкой. В его скуластом, с узкими умными глазами лице действительно было что-то татарское. Тимофей Александрович писал исторические романы, пользующиеся успехом. Говорили, что на черном книжном рынке за его книги платили по пятнадцать – двадцать рублей.
Вадим Казаков мало кого знал в Союзе писателей, и поэтому Николай посоветовал подарить свои книги Татаринову и попросить у него рекомендацию в Союз. Тому очень понравилась повесть о мальчишках военных лет, он об этом сообщил Ушкову и пригласил их с Вадимом к себе.
Вадим впервые был в квартире такого известного писателя, он смущался и больше слушал. Иногда в комнату заглядывала жена писателя – Анастасия Петровна. Вадиму пришлось несколько раз про себя повторить ее имя-отчество, чтобы не забыть. Грузная, большая и широкая в кости женщина со светлыми кудряшками на голове с неодобрением поглядывала на бутылку и, вставив в разговор две-три незначительные реплики, выходила. Один раз взяла рюмку мужа и демонстративно вылила содержимое в тарелку, потом поглядела на Ушкова – он был у них своим человеком, потому что писал книгу о творчестве Татаринова, – и сказала густым недовольным голосом:
– Не вздумай, Коля, за второй бежать – из дому выгоню!
– Тасенька, никто не собирается злоупотреблять, – мягко урезонил ее муж. – Ты нам лучше вскипяти чайку и подай айвового варенья. – Он перевел взгляд на гостей. – Тасенька у меня мастерица насчет разного варенья…
– Завтра же будешь меня ругать, что вовремя не остановила, – проворчала жена и вышла.
– Колюня, давай твою, – прошептал Тимофей Александрович.
Он залпом выпил и неожиданно громко запел: «Ох, туманы мои, растуманы…» Пропев один куплет, хитро улыбнулся в бороду и громко сказал:
– Талант для писателя – это, конечно, великое дело, но если у него еще и умница жена, то ему повезло вдвойне. Что бы я делал без своей Тасюни?
– И умнице жене надоедает, когда муж тянется к рюмке, – ворчливо заметила из прихожей Анастасия Петровна.
– Тасенька, завтра с утра сажусь за машинку! И стучу до обеда.
– Знаю я тебя… – Жена заглянула в комнату, окинула взглядом стол и строго уставилась на гостей: – Больше ни капли. А то прогоню я вас отсюда!
– Тасенька! – В мягком ласковом голосе Татаринова появились металлические нотки. – Не буди во мне зверя! – Он вздернул бороду, приосанился. – Ты знаешь, я в гневе страшен… – И весело рассмеялся: – Никто меня в этом доме не боится!..
– Лучше почитал бы новую главу из романа, – помягче сказала Анастасия Петровна. – Про Меншикова.
– Тащи ее сюда! – распорядился Тимофей Александрович. – Двадцать страничек, не больше, а то мои парни заснут.
– Ну что вы, Тимофей Александрович! – горячо запротестовал Николай. – Мы с удовольствием…
По пути сюда Николай говорил, что лишь бы старик не заставил их сегодня слушать новые главы, есть у него такая дурная привычка – вслух читать знакомым свои романы…
Слушая в течение часа монотонный голос Татаринова, Вадим изо всех сил старался не отвлекаться, но мысли все время уносились прочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92