– А чего бы тебе не стать колдуньей? – сказал он. – Вакансия освободилась… Дурачь народ!
– Я и так колдунья, – глядя ему в глаза, серьезно произнесла Александра. – Хочешь, предскажу твою судьбу?
– Не надо, – улыбнулся он. – Тот, кто знает свою судьбу, – самый несчастный человек.
– Бог тебе судья, – вздохнула она. – А все-таки лучше, ежели бы ты покаялся…
– Не говори так! – повысил он голос. – Ты не знаешь всех моих дел, и знать тебе про них не нужно.
– Зачем же пришел?
– И волку одному бывает тяжко… Нет-нет да и задерет башку и завоет на луну.
– Ну живи, как волк, – сказала она.
– Не прогонишь, если еще как-нибудь выберусь к тебе?
– Мне ты не враг, – тихо ответила она.
Он подошел к ней, обнял и стал целовать. Полная рука ее гладила его тронутые сединой, но еще густые волосы, щеки женщины порозовели.
– Неугомонный… – произнесла она. – Ой, твоя борода колется! Без нее ты выглядел бы моложе.
– Ты одна у меня осталась, – бормотал он. – Не отталкивай, Саша. Ты ведь знаешь, чем я рискую, приезжая к тебе.
– А мне одной, думаешь, сладко? – вздохнула она, высвобождаясь из его объятий. – Ох и длинны осенние бабьи ночи!
– Кто знает, может, все еще наладится и мы опять будем вместе?
– Ты еще во что-то веришь? – усмехнулась она. – А я давно уже во всем изверилась. Ночами-то все думаю про жизнь свою… Ну чем я богу не угодила, что он мне такую горькую судьбину определил? Живут ведь бабы счастливо, имеют детей, а мне некому будет кружку воды подать…
– Не плачься, Саша. Ты еще хоть куда! – игриво шлепнул он ее по крутому бедру.
– Невезучая я, Ростислав. Видно, и другим счастья не приношу…
– Я был счастлив с тобой.
– Сына и того не сумела уберечь…
Карнаков опять с трудом удержался, чтобы не сообщить ей, что Игорь жив-здоров, работает на большом заводе в Москве… Не нужно ей знать об этом. Игорь оборвал все нити с прошлым, у него другая фамилия, и кто знает, может быть, его судьба будет счастливее, чем у отца и матери. После войны у Карнакова надолго прервалась связь со своими хозяевами, он даже думал, что о нем забыли, но вот совсем недавно явился к нему человек оттуда, доставил деньги, аппаратуру. Ростислав Евгеньевич в глубине души и не сомневался, что его рано или поздно найдут. Прибывший с Запада откровенно заявил, что, хотя хозяева и переменились, задачи тайных агентов прежние: вербовка людей, сбор разведывательной информации, пропаганда образа жизни «свободного мира». Как и предполагал Карнаков, сразу после войны между союзниками антигитлеровского блока начались трения, а затем открытая вражда. Как раз в разгар «холодной войны» и прибыл к нему человек с Запада. Он без обиняков сообщил, что теперь их хозяева – американцы. Карнаков и сам читал в газетах, что американская разведка прибрала к своим рукам особенно ценных немецких агентов, располагает и списками европейской агентурной сети.
То ли годы стали давать знать о себе, то ли непоколебимость советского строя и мужество соотечественников в этой беспощадной войне, но что-то надломилось в Карнакове: больше он не ощущал былой ненависти к коммунистам, да, признаться, и потерял веру, что их власть можно свергнуть. Хотя ему приходилось больше иметь дело с уголовниками и изменниками родины, насмотрелся в войну и на то, как храбро сражаются русские, как идут на смерть, не выдав своих.
Но и другого пути не видел для себя Ростислав Евгеньевич, потому и согласился работать на американскую разведку – как говорится, кто платит, тот и музыку заказывает. Человек оттуда заявил, что новые хозяева денег не жалеют. Но пока он не поверит сам, что подпольная работа в России может что-то изменить в мире, он не станет привлекать к разведке Игоря Найденова. Не хотел бы он пожелать сыну своей судьбы.
Глухой ночью с тощим вещмешком за плечами он вышел из дома Александры Волоковой и в обход поселка зашагал в сторону шоссе, которое проходило в трех километрах. На вокзале сесть на поезд он не решился: рисковать было нельзя. На поезд можно сесть на любой другой станции. А путь ему не близкий – рабочий поселок Новины, где он обосновался у солдатки Никитиной, находился в Вологодской области, рядом с Череповцом. Не зашел Ростислав Евгеньевич и к Якову Супроновичу, слышал от Александры, что родной сын Ленька ограбил его. Старик с тех пор сильно сдал, как говорится, на ладан дышит.
Остановившись на пригорке, откуда перед ним расстилалась ночная Андреевка, Карнаков закурил и долго смотрел на смутно маячившие крыши домов – ни в одном не светится окошко. Каменной глыбой нависла над поселком водонапорная башня, лишь на станции помигивают стрелки да сыплет из трубы красные искры маневровый. Вернется ли он сюда еще раз? Про это никто не знает… Хотя они с Александрой и толковали, что скоро снова увидятся, ни он, ни она в это не верили. Может, сам он стал другим, как ни говори, скоро шестьдесят, а может, Саша остыла, только не было между ними того, что было раньше. Спасибо, что хоть приняла, не прогнала… Как бы там ни было, но он ей не сообщил ни своего нового места жительства, ни своей другой фамилии. Если раньше где-то в глубине души и тлела надежда, что у него есть на свете верный человек, готовый всегда принять его, то теперь он так не думал. Возможно, сообщи он ей об Игоре, и нити, связывающие их, стали бы крепче, но этого он не сделал.
Огромная багровая луна тяжело поднималась над бором. Верхушки сосен и елей мертвенно серебрились. Кровавый глаз семафора мигал на путях. Один раз дорогу перебежал зверек, Карнаков так и не понял, кто это – заяц или лисица. Далекий протяжный паровозный гудок прокатился над лесом, красный свет пропал, вспыхнул зеленый.
Карнаков поправил вещмешок за плечами, затоптал сапогом окурок и, больше не оглядываясь, зашагал по разбитой дороге. Это был не прежний высокий стройный человек с военной выправкой. Широкие плечи его ссутулились, походка отяжелела, голова клонилась на грудь – теперь он все чаще смотрел себе под ноги.
Вряд ли кто-либо сейчас узнал бы в нем бывшего заведующего Андреевским молокозаводом Григория Борисовича Шмелева.


Глава четвертая

1

Город Великополь посередине пересекала довольно широкая речка Малиновка. Расположенная на высоком берегу часть города называлась Верхи, а на низком – Низы. Когда-то Великополь славился своими богатыми садами. Сюда за яблоками и грушами приезжали на ярмарку из других городов, но война подчистую смела не только большую часть построек, а и сады. Если в Низах еще кое-где сохранились кирпичные здания, то Верхи были разрушены полностью. Город дважды переходил из рук в руки, его обстреливали, бомбили, проутюжили танками и самоходками.
На травянистом холме издали виднелась полуразрушенная церковь. Верхняя часть купола провалилась, штукатурка осыпалась, обнаженная местами кирпичная кладка напоминала незажившие кровавые раны. На сохранившейся части купола выросли тоненькие деревца. Издали покалеченная церковь напоминала лысую человеческую голову с редкими кустиками волос. Ветер с реки шевелил «волосы», а когда над городом проносился ветер, с купола летела красноватая пыль, она оседала на дороге огибающей церковь, припорашивала молодые тополя.
Вадима Казакова притягивала к себе эта разрушенная снарядом церковь. Здесь было пустынно и тихо, через дорогу, огороженное кирпичной стеной, раскинулось до самой железнодорожной насыпи старое кладбище. После войны тут не хоронили. Новое кладбище находилось теперь в Низах, ближе к аэропорту. А тут сохранились старинные мраморные надгробия, даже два или три склепа с черными каменными гробами. В склепах было сыро, с кирпичных стен текло, на полу образовались гнилые лужи.
Вадим, Володя Зорин и Герка Голубков сидели на кирпичных развалинах и сосали карамель. У них стало привычкой днем, после репетиции, наведываться сюда и, сидя на развалинах, смотреть на несущую в голубую даль свои воды Малиновку, слушать посвистывание ветра в искореженных перекрытиях церкви. В ясную погоду из камней выползали юркие зеленые ящерицы и грелись на солнце, бабочки-крапивницы садились на руки, из-за кладбищенской стены, за которой высились пережившие войну гигантские черные деревья, слышался птичий гомон.
– Главный режиссер Канев говорит, что у тебя талант! – утверждал Володя Зорин, круглолицый, с вьющимися волосами юноша, небольшие голубые глаза его поминутно моргали. – Сколько ребят мечтают стать артистами! А ты сыграл уже двенадцать приличных ролей, про тебя в городской газете писали… Ты огромную глупость сделаешь, если уйдешь из театра!
– Не уйдет, – перекатывая во рту карамель, лениво процедил длинноволосый Герка. – Вадя шутит.
– Я утром Каневу заявление положил на стол, – заявил Вадим.
– Поклонишься ему в ножки и заберешь, – тем же тоном произнес Герка. Он смотрел на речку, где в кустах расположился рыбак в белой панаме. Тот как раз снимал с крючка плотвичку. Видно было, как бросил ее в жестяное ведерко, стоявшее в траве.
– Ты уверен, что театр – это дли тебя все? – в упор посмотрел Вадим на Володю.
– Я, наверное, умер бы без театра, – ответил тот.
– А ты? – перевел взгляд Вадим на Герку. – Тоже жить не можешь без театра?
– Мне нравится профессия артиста, – беспечно сказал Голубков и засунул в рот карамелину. – Ты стоишь на ярко освещенной сцене, а на тебя смотрят сотни людей…
– А мне почему-то стыдно, когда меня называют артистом, – возразил Вадим. – II потом, я хожу по сцене и что-то говорю, а сам думаю: поскорее бы закончился чертов спектакль. Помнишь, Герка, ты играл в пьесе «Лев Гурыч Синичкин»? У тебя вся рожа была разрисована, как у индейца? Как гляну на тебя, так меня такой смех разбирает, хоть караул кричи.
– Канев похвалил меня за эту роль, – вставил Герка.
– Как бы вам это объяснить? Хожу по сцене, слова произношу, а сам будто бы вижу себя со стороны, и жалко мне себя, понимаете? Ерундой какой-то я занимаюсь! Ну стыдно мне, что ли? Какой-то чужой я. Зачем я, думаю, торчу на сцене? Что мне тут надо?
– Ерунда-а, – процедил Герка. – Фантазии.
– А мне на сцене легко и радостно, – сказал Зорин. – Перед каждым выходом я волнуюсь, и это вовсе не неприятное ощущение. Когда я играю, то забываю про время. И мне бывает жаль, что закрывается занавес.
– Ты – настоящий артист, – заметил Вадим.
– Я просто выхожу на сцену и стараюсь сыграть свою роль как можно лучше, – вставил Голубков. – Если режиссер мной доволен, и я счастлив.
– А ты – ремесленник, – жестко заявил Вадим.
– В отличие от тебя я не забиваю голову разной чепухой, – огрызнулся Герка. – У меня есть текст, и я от него, в отличие от тебя, не отступаю.
– Вадим, почему ты иногда порешь отсебятину? – помаргивая, уставился на приятеля Володя. – Это больше всего Канева злит.
– Мне не нравится текст, который он заставляет учить наизусть…
– Наверное, способности у тебя есть, Вадим, – задумчиво проговорил Зорин. – Но нет призвания. То, что ты говоришь, мне просто дико слышать. На сцене я думаю, как лучше в образ войти, а не как отредактировать текст.
– Слушай ты его, он дурака валяет! – засмеялся Герка. – Неужели не видишь? Играет перед нами этакого простачка из дешевой пьесы.
– Вот именно, нам чаще всего приходится играть в дешевых, бездарных пьесах, – подхватил Вадим. – Герке лишь бы себя показать. Ты даже не замечаешь, что несешь чужие расхожие реплики с претензией на юмор.
– Мы – артисты, а пьесы пишут драматурги, – возразил Володя Зорин.
– Вам нравится – вы и играйте на сцене, а я умываю руки!
– Если ты такой умный, то пиши хорошие пьесы, а мы с Володей будем с удовольствием в них играть… главные роли, – засмеялся Голубков.
– Да разве мало на свете профессий? – весело воскликнул Вадим. – Знаете, кем я решил стать? Часовым мастером! Сиди себе в мастерской на высоком стуле с моноклем в глазу и малюсенькой отверткой ковыряйся в часах. Что самое ценное на свете? Время! Вот я и буду чинить людям часы… У хороших пусть часы отстают, и жизнь их продлится, а у плохих – нехай спешат, торопятся, и жизнь их станет короче.
– «Мама, я летчиком хочу… – пропел Герка. – Летчик водит самолеты…»
– Если я уйду из театра, давайте все равно хоть раз в неделю встречаться здесь, – предложил Вадим. – Я буду на всех покупать конфеты.
– Ты же станешь безработным, – хмыкнул Герка.
– Пора бы знать, герой-любовник, – бросил на него насмешливый взгляд Вадим. – В нашей стране безработных нет. Как это в песне-то поется? «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет…»
– Какую же ты дорогу выберешь? – серьезно посмотрел на него Зорин.
Вадим отломил от кирпичной кладки кусочек штукатурки, прицелился и бросил его вниз, в пивную бутылку, блестевшую в крапиве, но не попал. Его серые с зеленым ободком глаза пристально смотрели на речку.
– А может быть, дорога сама меня поманит? – сказал он. – Есть люди, которые с малолетства выбирают себе профессию… В войну я захотел быть летчиком. И вот ничего не вышло. Подался в артисты – и снова мимо! Я уже и боюсь сам выбирать дорогу. А вдруг опять не туда заведет?
– Ты же стихи сочиняешь, – вспомнил Герка. – Стань поэтом или писателем. А еще лучше – драматургом: эти больше всех денег зашибают!
– И верно, в стенгазету ты за два часа сочинил длинную поэму, – вспомнил Зорин. – Кстати, всем понравилась.
– Главреж Канев смеялся, я сам видел, – заметил Герка.
– Какие это стихи, – вздохнул Вадим. – Так, баловство. – И негромко прочел вслух:

Тот поэт, врагов кто губит,
Чья родная правда мать,
Кто людей, как братьев, любит
И готов за них страдать.
Он все сделает свободно,
Что другие не могли.
Он поэт, поэт народный,
Он поэт родной земли!

– Неплохо, – похвалил Володя Зорин. – Программные стихи.
– Напечатай в стенгазете, – лениво заметил Голубков. – А может, и в городскую возьмут?
– Ранние стихи Есенина, – улыбнулся Вадим. – Посвятил другу Грише в тысяча девятьсот двенадцатом году. А кто этот Гриша, я не знаю.
– Я в библиотеке спрашивал Есенина, говорят – нет, – сказал Володя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92