– Иногда лучше не оставлять после себя ничего. – Она таким же резким движением отбросила с лица волосы. – Хорошо тем солдатам, которые идут на войну, беря с собой все, что имеют: коня и саблю или ружье. Им не о ком беспокоиться, не за кого переживать.– Так же, как и некоторым священникам, – прибавил Куарт, тоже не сводивший с нее глаз.– Может быть, – нехотя усмехнулась Макарена. Этот смешок был не похож на ее обычный смех – искренний, мальчишеский. – Наверное, это просто чудесно – чувствовать себя таким свободным от ответственности, таким эгоистом. Иметь возможность самому выбирать себе дело – любимое или такое, которое тебя устраивает. Как Грис. Или как вы. А не то, которое ты получил по наследству или тебе навязали, – В этих последних словах прозвучала нотка горечи.Крус Брунер сплела пальцы на ручке веера.– Никто не заставлял тебя заниматься этой церковью, дочка. И превращать ее в свое личное дело.– Ради Бога, мама. Ты лучше, чем кто бы то ни было, знаешь, что бывают обязанности, которых человек не выбирает: они просто обрушиваются на него. Сундуки, которые нельзя открывать безнаказанно… Бывают жизни, управляемые призраками.Герцогиня с треском закрыла веер,– Вы сами слышали, падре. Кто сказал, что романтические герцогини перевелись на белом свете?.. – Она вновь раскрыла веер, обмахнулась несколько раз, думая о чем-то. Ее рассеянный взгляд упал на разбитые суставы правой руки священника. – Но призраки причиняют боль только в молодости. Правда, со временем их становится больше, но время же и смягчает причиняемую ими боль: она превращается в меланхолию. Все мои призраки плавают в тихой заводи. – Она медленно обвела глазами арки, окаймляющие двор, изразцовый фонтан, иссиня-черный прямоугольник неба над головой, в котором висела серебряная луна. – Даже это больше не причиняет мне боли. – Она посмотрела на дочь. – Может быть, только ты. Немножко.Старая дама склонила голову набок – точно так же, как Макарена, и внезапно Куарту бросилось в глаза ее сходство с дочерью. То было мгновенное, на долю секунды перенесшее его на тридцать-сорок лет вперед видение – той самой, молодой и прекрасной, женщины, которая молча смотрела на него, слушая слова матери. Все приходит, подумал Куарт. И все кончается.– Одно время я возлагала большие надежды на брак моей дочери, – продолжала тем временем Крус Брунер. – Это утешало меня, когда я думала о том, что рано или поздно уйду, а она останется одна. Мы с Октавио Мачукой сошлись во мнении, что Пенчо – это идеальный вариант: ум, внешность, большое будущее… Он был очень влюблен в Макарену и, я уверена, любит ее до сих пор, несмотря на то что произошло много всего. – Герцогиня поджала уже почти не существующие губы. – Но внезапно все изменилось. – Она бросила быстрый взгляд на дочь. – Девочка ушла от него и снова стала жить со мной.В ее голосе прозвучал укор, но Макарена осталась невозмутимой. Куарт допил свой кофе и поставил чашечку на стол. Он чувствовал, все время чувствовал, что истина – вот она, совсем рядом, но никак не мог добраться до нее.– Я не смею, – осторожно произнес он, – спросить почему.– Вы не смеете, – повторила Крус Брунер, обмахиваясь веером и иронически глядя на священника. – Вот и я не смею. В другое время я назвала бы все это бедой, но теперь уже не знаю, что лучше… Я предпоследняя в своем роду, за плечами у меня почти три четверти века и целая галерея портретов предков, которых уже никто не боится, не уважает и не помнит.Теперь луна стояла точно посередине иссиня-черного прямоугольного неба. Крус Брунер велела погасить все фонари, и двор залил серебристо-голубой свет, в котором все белые детали мозаичного пола и изразцов, а также стулья стали видны ярко как днем.– Это как когда переступишь какую-то черту, – заговорила герцогиня, и Куарт понял, что это продолжение прерванного разговора. – А оттуда весь мир видится иначе.– А что там, за чертой?Престарелая дама взглянула на него с притворным удивлением.– Хорошенький вопрос в устах священника… Женщины моего поколения всегда думали, что у священников есть ответы на всё. Когда я просила совета у моего прежнего, ныне уже покойного, исповедника относительно выходок моего мужа, он всегда рекомендовал мне смириться, побольше молиться и передоверять свои тревоги Иисусу Христу. Он говорил, что частная жизнь Рафаэля – это одно, а спасение моей души – совсем иное и что одно никак не относится к другому.Говоря это, она смотрела то на дочь, то на Куарта, и он подумал: интересно, какие советы касательно брака давал дон Приамо Макарене?– По эту сторону черты, – продолжала Крус Брунер, – испытываешь какое-то спокойное любопытство. Какую-то терпеливую нежность к тем, кто рано или поздно тоже окажется здесь, но еще не знает об этом.– Как ваша дочь?Старая женщина подумала пару секунд.– Как моя дочь, например, – наконец ответила она. – Или как вы сами. Вы же не всегда будете красивым священником, привлекающим взоры прихожанок.Куарт никак не отреагировал на эти слова. Он по-прежнему чувствовал, что находится в одном шаге от правды, но она никак не давалась ему в руки.– А какое отношение имеет все это к отцу Ферро?.. Что ему видно с той стороны?Герцогиня пожала плечами. По-видимому, эта тема начинала ей надоедать.– Об этом вам следовало бы спросить у него. По-моему, в доне Приамо нет ни нежности, ни терпимости. Но он честный священник, а я верю в священников. Я верю в Апостольскую Римско-католическую Церковь и надеюсь спасти свою душу для жизни вечной… – Она оперлась подбородком на закрытый веер. – Я верю даже в таких священников, как вы, которые не служат месс и не отправляют других обрядов; и даже в таких, которые ходят в джинсах и кроссовках, как отец Оскар… В том, уже исчезнувшем мире, из которого я родом, священник значил кое-что. С другой стороны, – она взглянула на дочь, – Макарена очень любит дона Приамо, и в Макарену я тоже верю. Мне нравится видеть, как она ведет свою личную битву, хотя иногда я и не понимаю ее. Когда мне было столько лет, сколько теперь ей, такие битвы были попросту невозможны.Слушая ее, Куарт размышлял о честности священника храма Пресвятой Богородицы, слезами орошенной. Уже во второй раз за последние два дня ему говорили об этой честности, но это находилось в явном противоречии с информацией, касающейся прихода Сильяс де Ансо. Он посмотрел на часы.– Отец Ферро сейчас в обсерватории?– Еще слишком рано, – ответила Крус Брунер. – Обычно он поднимается туда позже, часов в одиннадцать… Вы хотите подождать его?– Да, У меня есть пара тем для разговора.– Прекрасно. Так мы сможем подольше наслаждаться вашим обществом… – Сверчки распелись еще громче, и старая герцогиня, повернувшись в сторону садика, некоторое время прислушивалась. – Вам уже известно, через кого к вам попала наша открытка?Она вновь повернулась к нему уже после того, как задала вопрос; за секунду до этого Куарт достал из внутреннего кармана пиджака и положил на стол открытку, которую так и не получил капитан Ксалок.– Понятия не имею. – Он чувствовал на себе взгляд Макарены. – Но теперь, по крайней мере, я знаю, кто были эти люди и что значит эта открытка.– Правда знаете?.. – Крус Брунер несколько раз открыла и закрыла веер и в конце концов тронула его кончиком уголок лежавшей на столе открытки. – В таком случае, пока вы ждете дона Приамо, может быть, как раз было бы удобно снова положить ее в сундук Карлоты.Куарт нерешительно посмотрел на обеих женщин. Макарена встала и осталась стоять с открыткой в руке; лунный свет серебристо очерчивал силуэт ее головы и плеч. Куарт поднялся и последовал за ней через двор и сад.
Когда они поднялись на голубятню, нижняя часть луны была прикрыта облаками, и это приглушенное освещение придавало нечто нереальное городу, распростершемуся у их ног. Крыши Санта-Круса ступенчато вздымались, подобно театральным декорациям, чередой изломанных теней, прерываемых то огоньком окна, то светом далекого фонаря, выхватывающего из темноты кусочек узенькой улочки, зажатый между очертаниями двух домов, то террасой, на которой саванами белело развешанное белье. Вдали поднималась в небо освещенная Хиральда, как будто нарисованная на фоне темного занавеса, а звонница церкви Пресвятой Богородины, слезами орошенной, казалось, была совсем рядом – рукой достать, – сразу же за длинными белыми занавесками, медленно колышущимися под дуновениями легкого ветерка.– Это не речной бриз. Это – с моря, от Саилукара, – сказала Макарена. – Он поднимается вечерами.Сунув руку под левую часть декольте, она извлекла зажигалку и закурила. Дым уплыл сквозь арки и рой ночных насекомых, толкущихся вокруг зажженной лампы, в конусе света которой стоял раскрытый сундук.– Вот все, что осталось от Карлоты Брунер, – проговорила женщина.В сундуке лежали лакированные шкатулки, агатовые четки, какая-то фарфоровая фигурка, сломанные веера, очень старая и потрепанная светлая мантилья, шляпные булавки, корсеты из китового уса, сумочка из мелких серебряных колечек, перламутровый театральный бинокль, поблекший букетик бумажных, матерчатых и восковых цветов для шляпы, альбомы с фотографиями и открытками, старые иллюстрированные журналы, разные футляры из кожи и картона, необычно длинные замшевые перчатки, зачитанные книжки стихов, школьные тетради, коклюшки для плетения кружев, светло-каштановая женская коса более чем полуметровой длины, каталог Всемирной выставки в Париже, кусок коралла, миниатюрная венецианская гондола, растрепанный путеводитель по развалинам Карфагена, черепаховый гребень, стеклянное пресс-папье с морским коньком, замурованным в толще стекла, старинные монеты – испанские, с изображением Изабеллы II и Альфонса XII, и римские. Лежала там же и толстая пачка писем, перевязанная лентой. Куарт прикинул на глаз, что их было там около полусотни; почти три четверти из них составляли конверты со сложенными втрое листками внутри, остальное – открытки. Бумага от времени пожелтела, сделалась ломкой, чернила выцвели, так что буквы больше не были ни черными, ни синими, а коричневыми, а кое-где и совсем расплылись. Все письма и открытки – без почтовых штемпелей – были написаны изящным, с наклоном, почерком Карлоты. И на всех стоял один и тот же адрес: Капитану дону Мануэлю Ксалоку, порт Гавана, Куба.– А от него нет ничего?– Нет. – Опустившись на колени перед сундуком, Макарена взяла несколько писем и рассматривала их, зажав в пальцах дымящуюся сигарету. – Мой прадед сжигал их по мере того, как ему их передавали с почты. А жаль. Мы знаем, что писала она, во не знаем, о чем ей рассказывал он.Усевшись в одно из старых кресел, спиной к полкам, набитым книгами, Куарт перебирал открытки. На всех были изображены виды Севильи: Трианский мост, порт с Золотой башней и пришвартованной шхуной. На одной красовалась афиша ежегодной ярмарки, на другой – репродукция одной из картин, находящихся в соборе. Жду тебя, буду ждать тебя всегда, любимый, всегда твоя, жду известий, любящая тебя Карлота. Он взял один из конвертов и вынул письмо. Вначале стояла дата: 11 апреля 1896 года.
Дорогой Мануэль! Я не могу и не хочу жить, не имея вестей от тебя. Уверена, что моя семья перехватывает твои письма, потому что знаю, что ты не забыл меня. Нечто в сердце моем тихонько стучит, как твои часы, и говорит, что мои письма и моя надежда не исчезают в пустоте. Я пошлю тебе это письмо со служанкою, на преданность которой полагаюсь, и надеюсь, что оно долетит до тебя. Пусть оно передаст тебе слова моей любви и мое обещание ждать тебя всегда, до самого твоего возвращения. Как долго длится это ожидание, любимый! Время проходит, я все жду, что один из белых парусов, поднимающихся по реке, принесет ко мне тебя. В конце концов, жизнь должна проявить великодушие к тем, кто, возлагая на нее свои надежды, столько страдает. Временами силы изменяют мне, я плачу, впадаю в отчаяние и начинаю думать, что ты не вернешься никогда. Что ты забыл меня, несмотря на клятву. Видишь, сколь несправедливою и глупою я могу быть? Я жду тебя всегда, каждый день, в башне, с которой видела, как ты уплыл. В час послеобеденного отдыха, когда все спят и дом погружается в тишину, я прихожу сюда, наверх, сажусь в кресло-качалку и смотрю па реку, по которой ты возвратишься. Стоит жара, и вчера мне почудилось, что галеоны на картинах, висящих на лестнице, движутся и плывут. А мне еще снились дети, играющие на морском берегу. Думаю, это добрые предзнаменования. Быть может, в эту минуту ты уже на пути ко мне. Возвращайся скорее, любовь моя. Мне нужно слышать твой смех, видеть твои белые зубы, твои сильные смуглые руки. И видеть, как ты смотришь на меня – так, как ты смотришь. И вновь ощутить твой поцелуй – тот, единственный. Возвращайся, пожалуйста. Умоляю тебя. Возвращайся, или я умру. Я чувствую, что внутренне я умираю. Любовь моя. Карлота.
– Мануэль Ксалок так и не прочел этого письма, – сказала Макарена. – Так же, как и остальных. Она пробыла в здравом уме еще с полгода, а потом наступила темнота. Она не преувеличивала: она действительно умирала внутренне. И когда наконец он пришел к ней и сидел во дворе – в своей темно-синей форме с золотыми пуговицами, Карлота уже была мертва. Та, что явилась перед ним и не узнала его, была уже не Карлота.Куарт сложил письмо и снова вернул его на это кладбище из пожелтевшей бумаги, где конверты были как могильные плиты над письмами, пущенными вслепую, во тьму и пустоту. Ему было неловко, неуютно, он словно чувствовал себя виноватым в том, что вторгся, вмешался в этот темный диалог, состоящий из криков о помощи и слов любви, так и не получивших ответа. Это письмо наполнило его чувством невыразимого стыда. И бесконечной печали.– Хотите почитать еще? – спросила Макарена.Куарт покачал головой. Бриз, долетавший по Гвадалквивиру от Санлукара, шевелил занавески, так что временами за ними открывался мрачный силуэт церковной звонницы. Макарена сидела на полу, прислонившись спиной к сундуку, и перечитывала некоторые из писем при свете лампы, в котором синеватыми бликами поблескивала грива ее волос, наполовину закрывавших лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65