Курсор, помигивая, остановился на V01A. В течение бесконечных десяти секунд никто из троих иезуитов не дышал; три пары глаз были неотрывно прикованы ко второму дисплею. Наконец курсор с легким щелчком исчез, и на экране появилось миниатюрное изображение часов, означающее ожидание.– Он входит. – Куй произнес это так тихо, словно «Вечерня» мог его услышать. Лицо у него пошло красными пятнами, в снова запотевших очках отражался экран.Отец Арреги кусал нижнюю губу, то расстегивая, то вновь застегивая верхнюю пуговицу сутаны. Если бы ловушка не сработала или пират заподозрил о ее существовании, он мог разозлиться. А рассерженный хакер в столь деликатном архиве, каким являлся ИНМАВАТ, – явление непредсказуемое. На всякий случай ватиканские специалисты припрятали в рукаве один козырь: достаточно было нажать на определенную клавишу, чтобы ИНМАВАТ оказался выведен за пределы системы. Плохо было то, что в этом случае «Вечерня» понял бы, что за ним охотятся, и скрылся в мгновение ока. А еще хуже – что в один прекрасный день он мог вернуться и на сей раз применить какую-либо иную, неожиданную тактику. Например, ввести программу-убийцу, портящую и уничтожающую все на своем пути.Часы исчезли, и формат экрана изменился.– Он там, – выдохнул Гарофи,«Вечерня» находился в V01A, и глаза троих иезуитов снова впились в монитор: в каком из двух архивов он оказался – в настоящем или ложном? По мере того как на экране выписывались буквы и цифры кода, Куй сдавленным от волнения голосом читал их:– Вэ-ноль-один-а-тэ-эс.И, дочитав, улыбнулся – широко, гордо, удовлетворенно. «Вечерня» попался в саддукейские тенета, и личный компьютер Папы находился вне пределов его досягаемости.– Хвала Господу, – выговорил отец Арреги.Зажав в руке оторванную пуговицу, он наклонился, чтобы прочесть послание, буква за буквой появлявшееся на экране:
Низринул враг святилище твое. Вопили недруги, воздев свои знамена, Ударами секир сносили ряжи И молотами рушили фигуры. А надругавшись над твоим жилищем, Во злобе предали его огню. Доколь нас будет попирать злодей?
После этого «Вечерня» отключился, и его сигнал исчез с дисплея.– Его невозможно локализовать, – отец Гарофи шарил по экрану курсором «мыши», но все было бесполезно. – Он стирает за собой следы. Этот хакер хорошо знает свое дело.– И псалмы тоже, – отозвался отец Куй, включая принтер, чтобы сделать распечатку послания. – Это ведь шестьдесят третий, верно?Отец Арреги покачал головой;– Семьдесят третий. Семьдесят третий псалом, – повторил он, все еще вглядываясь в экран компьютера Гарофи. – «Плач о разоренном храме».– И еще кое-что нам о нем известно, – вдруг сказал отец Куй. – Этот пират обладает чувством юмора.Остальные двое взглянули на его монитор. По всему экрану прыгали шарики, похожие на мячики для пинг-понга. Ударившись о стенку, каждый превращался в два; а когда они сталкивались между собой, на экране появлялся маленький ядерный «гриб», в середине которого возникало слово «бум!».Арреги был возмущен.– Ах, каналья! – сквозь зубы пробормотал он. – Проклятый еретик!Вдруг осознав, что все еще сжимает в кулаке пуговицу от сутаны, он со злостью швырнул ее в корзину для мусора. Отец Куй и отец Гарофи, не отрываясь от своих компьютеров, беззвучно хихикнули. VII. Бутылка из-под «Аниса дель Моно» В то уже далекое время, когда, изучая высокую Науку, мы склонялись перед тайной, исполненной тяжких загадок. Фульканелли. Таинство соборов Было немногим больше восьми часов утра, когда Лоренсо Куарт пересек площадь, направляясь к церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной. Солнце освещало облезлую звонницу, но стены домов, выкрашенных белым и светлой охрой, еще прятались в тени навесов. Тень и свежесть еще царили и под апельсиновыми деревьями, чей аромат сопровождал Куарта до самых дверей церкви, где нищий, сидя на каменных плитах, выпрашивал милостыню. Рядом с ним стояли прислоненные к стене костыли. Куарт дал ему монету и вошел в храм, на мгновение задержавшись возле Иисуса Назарянина, окруженного экс-вото. Месса еще не дошла до предложения даров.Куарт добрался до последних скамей и сел на одну из них. Впереди него сидели десятка два прихожан, занимавших примерно половину помещения. Остальные скамьи по-прежнему стояли сдвинутыми к стене, среди лесов. Над главным алтарем горел свет, и под пестрым собранием резных и живописных образов, у ног Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, дон Приамо Ферро служил мессу; прислуживал ему отец Оскар. Большинство прихожан составляли женщины и немолодые люди: скромно одетые местные жители, служащие, зашедшие в церковь по пути на работу, пенсионеры, домохозяйки. Рядом с некоторыми женщинами виднелись корзинки для продуктов или хозяйственные сумки на колесиках. Две-три старушки были одеты во все черное, а одна из них стояла на коленях неподалеку от Куарта в покрывале, которые прежде надевали женщины, идя к мессе, и которые вышли из употребления добрых два десятка лет назад.Отец Ферро выступил вперед, чтобы начать читать из Евангелия. Он был в белых одеждах, и Куарт заметил, что из-под ризы и епитрахили у него высовывается край амита-накидки, которую в память о плащанице, покрывавшей лицо и тело Христа, священники набрасывали на плечи, одеваясь к мессе, до Второго Ватиканского собора. Ныне только очень старые или чересчур склонные к соблюдению традиций священнослужители пользовались этой накидкой; и это был не единственный анахронизм в одеянии и поведении отца Ферро. Его риза, например, была устаревшего фасона, уже давненько замененного на более удобный и изготовлявшийся из более легкой ткани.– В то время сказал Иисус ученикам своим…Отец Ферро читал текст, который не одну сотню раз повторял на протяжении своей долгой жизни; читал, почти не заглядывая в раскрытую на пюпитре книгу, устремив глаза в какую-то точку пространства, отделявшего его от его прихожан. Микрофонов не было – да они и не нужны были в таком маленьком храме, – и его голос, сильный, спокойный, ровный, властно звучал в тишине церкви, среди лесов и почерневших от времени росписей. Он не оставлял места ни спорам, ни сомнениям: вне этих слов, произносимых от имени Другого, все остальное было не важно и не имело никакого значения. Это было слово веры.– Истинно говорю вам, что вы будете плакать и стенать, в то время как мир возрадуется. Печальны будете, но Я говорю вам, что печаль ваша обратится в радость. И Я вновь узрю вас, и возрадуется сердце ваше. И никто не сможет лишить вас этой радости…Слово Божие, сказал он, возвращаясь к алтарю; прихожане забормотали «Верую». И тут, без особого удивления, Куарт увидел Макарену Брунер. Она сидела на три скамьи впереди него. Джинсы, наброшенный на плечи жакет, темные очки, волосы стянуты резинкой на затылке. Склонив голову, женщина молилась. Снова переведя взгляд на алтарь, Куарт встретился глазами с отцом Оскаром. Лицо молодого священника было непроницаемо; а рядом с ним дон Приамо Ферро, отрешенный от всего, что не было привычным ритуалом мессы, продолжал службу:– Benedictus est, Domine, deus universi, quia de tua largitate acceptimus panem…И только сейчас ошеломленный Куарт отдал себе отчет, что слышит латынь. Он прислушался. И правда: те фрагменты мессы, которые не были непосредственно адресованы молящимся или не предназначались для произнесения хором, отец Ферро читал по-латыни. Конечно, это не являлось серьезным нарушением; в некоторых храмах, обладавших особыми привилегиями, практиковалась служба на латинском языке, да и сам Папа в Риме нередко служил мессу именно так. Однако еще при Павле VI было установлено, что служба должна отправляться на родном языке прихожан, чтобы обеспечить с их стороны максимальное понимание и участие. Было очевидно, что отец Ферро не слишком-то стремится шагать в ногу со временем.– Per huius aquae et vini mysterium…Куарт внимательно наблюдал за стариком во время церемонии предложения даров. Разложив все необходимые для нее предметы по местам, дои Приамо поднял к небу дискос с возложенной на него облаткой, а затем, смешав несколько капель воды с вином, поднесенным отцом Оскаром, – и чашу. После чего молодой священник подал ему небольшой тазик с серебряным кувшином для омовения рук.– Lava me, Domine, ab iniquitate mea.Куарт следил за движениями его губ, негромко произносящих латинские фразы. Церемония омовения рук, хотя и принятая в мессе, тоже постепенно отмирала. Куарт отметил еще несколько анахронизмов – деталей, которых ему практически не доводилось видеть с тех пор, как еще ребенком он прислуживал своему приходскому священнику. Например, отец Ферро под струей воды, которую лил ему на руки отец Оскар, соединил кончики пальцев, а позже, осушив руки, продолжал держать большие и указательные пальцы сомкнутыми в кольцо, чтобы они ничего не касались; даже страницы требника он перелистывал остальными тремя пальцами, не сгибая их. Все это отдавало дремучей стариной – так поступали только старые священнослужители, отвергающие даже саму мысль о том, что мир и времена изменились. Оставалось только, чтобы отец Ферро вел службу, повернувшись спиной к прихожанам и обратив лицо к алтарю. Практически никто не делал этого вот уже лет тридцать, но, подумал Куарт, дона Приамо это не смутило бы ни в коей мере. Он взглянул на его склоненную полуседую, кое-как подстриженную упрямую голову. Те igitur, clementissime Pater. Плохо выбритый подбородок скрывался в вороте ризы, когда старик тихим голосом, отчетливо слышимым в царившей в храме абсолютной тишине, произносил слова, которые до него произносили другие, живые и уже умершие, на протяжении последних тринадцати столетий:– Per ipsum, et cum ipso, et in ipso, est tibi Deo Patri omnipotenti…Против своей воли, невзирая на скептицизм, свойственный каждому знатоку своего дела, и на презрение, внушаемое ему всем обликом отца Ферро, священник, живший в Лоренсо Куарте, не мог не испытать волнение при виде той особой торжественности, которой были исполнены сейчас каждый жест, каждое слово старика. Как будто волшебная сила превращения, совершающегося на алтаре, преобразила весь облик неотесанного провинциального священника, придав ему достоинство и величавость, заставив забыть о старой, грязной сутане, о нечищеных ботинках, о потертом вороте и поблекшем золотом шитье видавшей виды ризы. Бог – если только был таковой за этими позолоченными деревянными завитушками вокруг фигуры Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, – несомненно, явился на мгновение, чтобы возложить руку на плечо ворчливого старика, который, склонившись над облаткой и чашей, совершал таинство воплощения и смерти Бога-Сына. А кроме того, подумал Куарт, глядя на лица собравшихся – в том числе и на лицо Макарены Брунер, следившей, затаив дыхание, как и все, за руками священника, – в данный момент как раз менее всего важно, существует ли где-то Бог, готовый вознаграждать и карать, осуждать или даровать вечную жизнь. В этой тишине, где сильный голос отца Ферро произносил слова литургии, важно было только одно: эти лица – серьезные, спокойные, сосредоточенные на движениях его рук и звуках его голоса, эти губы, шепчущие вместе с ним слова – понятные или нет, но сводящиеся все к одному-единственному слову: утешение. Слову, означающему тепло в стужу, дружескую руку, протянутую тебе навстречу во тьме. И вместе с этими людьми, стоя на коленях, опираясь локтями на спинку впереди стоящей скамьи и поеживаясь от неудобной позы, Куарт повторил про себя те же самые слова – повторил, сознавая, что вступил на порог понимания того, что связано с этой церковью, с ее священником, с посланием «Вечерни» и с его собственной миссией здесь. Он обнаружил, что куда легче презирать отца Ферро, чем видеть его, маленького, взъерошенного, в старомодной ризе, создающего словами древнего таинства тихую заводь, где два десятка людей, усталых, немолодых, согнувшихся под бременем лет и жизни, взирают – с опаской, почтением, надеждой – на кусочек хлеба, который гордо держат руки старого священника. И на вино – плод лозы и человеческого труда, которое он затем возносит вверх в позолоченной латунной чаше и опускает вниз уже превращенным в кровь Иисуса, вот точно так же по окончании вечери давшего их своим ученикам с теми же самыми словами, что, не изменяя ни буквы, произносил отец Ферро спустя двадцать веков под слезинками Карлоты Брунер и капитана Ксалока: «Hoc facite in meam commemorationem». Сие творите в мое воспоминание.
Служба закончилась. Церковь опустела. Куарт продолжал сидеть на своей скамье – уже после того, как дон Приамо Ферро произнес Ite, missa est и удалился, ни разу не взглянув на него. Прихожане понемногу разошлись, среди них и Макарена Брунер: она прошла совсем близко в своих темных очках, но словно не заметила Куарта. Какое-то время старушка под покрывалом была единственной, кто еще оставался в церкви, кроме него. Пока она молилась, отец Оскар вышел из ризницы, погасил свечи, выключил свет и снова, не поднимая глаз, удалился. Чуть позже ушла и старушка, и агент ИВД остался один в полумраке пустого храма.Несмотря на род своих занятий и на доскональность в выполнении правил, Куарт обладал ясным умом. И эта ясность проявлялась как некое спокойное проклятие, мешающее полностью одобрить естественный порядок вещей, но не дающее взамен ничего, что делало бы терпимым осознание этого. А поскольку он являлся священнослужителем (впрочем, то же самое происходит в любой профессии, требующей от человека веры в миф о его привилегированном положении во вселенской гармонии), это было неприятно и опасно; мало что выживает рядом с осознанием всей незначительности человеческой жизни. Только сила воли, воплощенная в дисциплине, позволяла Куарту держаться на расстоянии от грани, за которой голая правда прельщает людей, готовая предъявить счет в виде слабости, апатии или отчаяния. Может быть, именно по этой причине он продолжал сидеть на церковной скамье, под черным сводом, пахнущим воском и старым холодным камнем. Он смотрел на леса, поднимавшиеся вдоль стен, на пыльные экс-вото, окружающие фигуру Иисуса Назарянина с грязными настоящими волосами, на золоченую резьбу, на плиты пола, истертые ногами людей, умерших сто, двести, триста лет назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65