– Вы ошибаетесь, падре. Моя работа…Старик снова засмеялся сквозь зубы своим странным скрипучим смехом.– Ваша работа! – Он поднял голову, глядя прямо в лицо Куарту. – Вот сейчас вы мне скажете, что, к сожалению, вам приходится пачкать руки, верно?.. Несмотря на то, что вы всегда идете по жизни вот таким чистеньким и лощеным. Но я не сомневаюсь, что у вас в запасе сколько угодно оправданий и алиби. Вы молодой, сильный, у вас есть начальники, которые дают вам постель и пишу, думают за вас и бросают вам кости, чтобы вы их грызли. Вы отличный полицейский могущественной корпорации, претендующей на служение Господу. Наверняка вам никогда не доводилось любить женщину, ненавидеть мужчину, сочувствовать несчастному. Наверняка ни один бедняк не благословляет вас за поданный вами хлеб, ни один страждущий – за принесенное ему утешение, ни один грешник – за надежду на спасение… Вы делаете то, что вам приказывают делать, – и все.– Я выполняю правила, – возразил Куарт и тут же раскаялся в своих словах.– Выполняете правила? – Во взгляде отца Ферро читалась нескрываемая ирония. – Ну что ж, в добрый час. Значит, вы спасете свою душу. Те, кто выполняет правила, всегда попадают на небеса. – В последний раз затянувшись, он вынул изо рта окурок и закончил: – Чтобы наслаждаться обществом Господа.Он выбросил окурок в окно и проводил его взглядом.– Я задаю себе вопрос. – Тон Куарта был так же суров, как и его взгляд. – Есть ли в вас еще хоть капля веры?В его устах это звучало парадоксом, и он сам прекрасно это сознавал. Кроме того, в его миссию не входило задавать подобные вопросы, более приличествующие черным псам инквизиции. Как выразился бы Монсеньор Спада, мы в ИВД занимаемся не мыслями людей, а их деяниями. Давайте будем хорошими центурионами, а такое опасное дело, как копание в человеческих сердцах, предоставим Его Высокопреосвященству Ежи Ивашкевичу.Несмотря на все, Куарт ожидал ответа – долго, потому что воцарившееся между ними молчание затянулось. Отец Ферро медленно приблизился к телескопу, и отражение его черного силуэта так же медленно скользнуло по длинному латунному стволу, отполированному до зеркального блеска.– «Еще» – это наречие времени, – наконец произнес он, маленький, насупленный, ощетинившийся, и надолго замолк, размышляя о времени, а может, о наречиях. Потом, через некоторое время, прибавил, как бы завершая сказанное прежде: – Но я отпускаю грехи и помогаю почить в мире.Видимо, это должно было служить объяснением всему, однако Куарт с трудом представлял себе, чему именно. Он поддался соблазну слукавить.– Грехи отпускаете не вы, – едко заметил он. – Это может делать только Господь Бог.Старик был явно удивлен, что он еще здесь.– Когда я был молодым священником, – вдруг сказал он, – я изучил всю философию древности, от Сократа до Святого Августина. И забыл ее – тоже всю: остался только кисло-сладкий вкус меланхолии и разочарования. Сейчас, в шестьдесят четыре года, я знаю только одно: что люди помнят, боятся и умирают.Наверное, лицо Куарта выразило удивление, смешанное с замешательством, потому что отец Ферро кивнул, сверля его своими пронзительными черными глазами, как будто предлагая верить своим словам. Потом он повернулся лицом к небу. Одинокое облачко – а может, это было уже другое – уплыло навстречу заходящему солнцу, и теперь над силуэтами дальних зданий разливалось багровое сияние.– Долгое время, – продолжал старик, – я искал Его там, наверху. Мне хотелось бы поговорить с Ним – это что-то вроде сведения счетов. Я повидал множество людей, которые страдали и умирали… Забытый своим епископом и его окружением, я жил в ужасающем одиночестве, которое прерывалось только по воскресеньям, когда я служил мессу в маленькой, почти безлюдной церкви или когда приходилось брести под снегом и дождем, меся глину, чтобы исповедать, причастить и соборовать какого-нибудь старика или старуху, ожидавших только моего прихода, чтобы умереть. И так на протяжении четверти века, сидя у изголовья умирающих, которые цеплялись за мои руки, потому что я был их единственным утешением, я говорил все время только в одном направлении. Ответа я так и не получил. Никогда.Он замолчал; казалось, он все еще ждал этого ответа, давал ему возможность прозвучать; но слышны были лишь звуки города, приглушенные расстоянием, и воркование голубей на кровле башни. В конце концов заговорил Куарт:– Или мы рождаемся и умираем согласно некоему плану, или мы делаем то и другое случайно.Эта старая теологическая цитата не являлась ни утверждением, ни ответом. Это было всего лишь приглашение продолжить прерванные рассуждения. Впервые Куарт понимал стоявшего перед ним человека; и он увидел, что тот сознает это. Выражение признательности смягчило взгляд старого священника.– Как же уберечь, – продолжал он, – послание жизни в мире, отмеченном печатью смерти?.. Человек умирает, знает, что умирает, и знает, что, в отличие от королей, пап и генералов, о нем не останется никакой памяти. Должно же быть еще что-нибудь, говорит он себе. В противном случае вся Вселенная – это всего лишь шутка весьма дурного тона: хаос, лишенный какого бы то ни было смысла. И вера становится своеобразной формой надежды. Утешением. Может, поэтому нынче даже Его Святейшество Папа не верует в Бога.Куарт рассмеялся, и его смех сорвал с места целую стаю всполошившихся голубей.– Поэтому вы защищаете свою церковь не на жизнь, а на смерть.– Конечно, – сердито нахмурился отец Ферро. – Какая разница, есть у меня вера или нет?.. Она есть у тех, кто приходит ко мне. И это с лихвой оправдывает существование церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной. И заметьте: ведь не случайно стиль этой церкви – барокко. Искусство контрреформации, как бы говорящее людям: не думайте, предоставьте это теологам, а сами взирайте на эту резьбу и позолоту, на эти вычурные алтари, на все эти страсти, которые еще со времен Аристотеля являются самым действенным средством, чтобы зачаровывать массы… Поразитесь славе Божией. Излишняя склонность к анализу отнимает у вас надежду, разрушает концепцию. Только мы – та самая твердая земля, на которой вы можете обрести спасение от бурного течения. Правда убивает раньше времени. Куарт поднял руку:– Есть одно возражение морального свойства, падре. Это называется увод от сути. Если смотреть с этой точки зрения, то ваша церковь просто какое-то телевидение семнадцатого века.– Ну и что? – презрительно пожал плечами старый священник. – А чем было религиозное искусство барокко, если не попыткой оторвать людей от Лютера, от Кальвина?.. А кроме того, скажите-ка, что стало бы с современным папством без телевидения? Голая вера не может держаться сама по себе. Людям нужны символы, в которых они могли бы укрыться, потому что снаружи слишком холодно. Мы ответственны за наших последних невинных агнцев, за тех, кто продолжал верить нам, кого мы вели за собой. Во всяком случае, мои старые камни, мой алтарь и моя латынь – вещи куда более достойные, чем все эти песнопения с мегафоном в руках, гигантские экраны и святая месса, превращенная в театральное представление для масс народа, ошалевших от электроники. Вы думаете, что таким образом сумеете сохранить клиентуру, но совершаете большую ошибку, унижая нас. Битва проиграна; наступает время лжепророков.Он замолчал и весь как-то набычился, видимо давая понять, что разговор окончен. Потом отошел к окну и, оперевшись на подоконник, устремил взгляд на реку. Секунду спустя и Куарт, так и не нашедший, что сказать или сделать в ответ на эти слова, присоединился к нему. Еще никогда они не были так близко друг от друга; голова старика едва достигала плеча римского гостя. Так, не говоря ни слова, они простояли долго – часы на севильских башнях давно уже успели пробить шесть. Одинокое облачко рассеялось, и солнце медленно клонилось к закату, золотя небо на западе. Наконец дон Приамо заговорил:– Я знаю только одно: когда кончится искушение, кончимся и мы, потому что логика и разум означают конец. Но до тех пор, пока какая-нибудь бедная женщина испытывает потребность опуститься на колени в поисках надежды или утешения, моя церквушка должна существовать. – Достав из кармана свой грязный платок, он шумно высморкался. В лучах заката еще больше бросались в глаза его седина и плохо выбритый подбородок. – Пусть такие священники, как я, кажутся вам ничтожествами, и пусть даже это правда, но все же мы нужны… Мы – старая, латаная-перелатаная кожа того барабана, что все еще разносит по свету гром славы Божией. И только сумасшедший способен позавидовать подобной тайне. Мы знаем… – Его иссеченное шрамами лицо еще больше помрачнело, угрюмые глаза словно бы обратились внутрь себя. – Мы знаем того ангела, в руках у которого находится ключ от бездны. IX. Мир тесен Достойна званья смуглой дочери Севильи. Кампоамор. Экспресс Прожектора, освещавшие собор, создавали некое нереальное пространство между ночью и светом. Сбитые с толку этим контрастом, голуби носились как очумелые, то возникая из темноты, то вновь исчезая в ней, среди бесконечного гармоничного собрания куполов, башенок и аркбутанов, над которым гордо возвышалась Хиральда. Почти фантастика, подумалось Лоренсо Куарту. Задний план просто необыкновенный, как в старых знаменитых голливудских фильмах, где использовалось много краски, холста и папье-маше. С той только разницей, что площадь Вирхен-де-лос-Рейес была подлинной, той самой, созданной из кирпича и столетий (самая старая ее часть датировалась XII веком), и не было в мире киностудии, способной воспроизвести ее внушительную красоту, сколько бы денег и талантов ни было брошено на выполнение этой задачи. Эти декорации были единственными, неповторимыми, сцена – безупречной. Особенно когда Макарена Брунер, сделав по ней несколько шагов, остановилась под огромным фонарем в центре площади и осталась стоять неподвижно на золотистом фоне, создаваемом камнем и светом прожекторов. Высокая, стройная, на смуглой шее бусы из слоновой кости, волосы собраны в хвост. Черные глаза спокойно устремлены на Куарта.– Таких мест, как это, нет почти нигде, – сказала она.Это была правда, и человек из Рима отдавал себе отчет, до какой степени присутствие этой женщины усиливает очарование этого места. Дочь герцогини дель Нуэво Экстреме была одета почти так же, как в тот вечер, во дворике «Каса дель Постиго». На плечи у нее был накинут легкий жакет, в руке кожаная сумка, похожая на охотничий рюкзак. Они дошли до площади в почти абсолютном молчании, после того как Куарт, оставив отца Ферро в обсерватории, простился с герцогиней. Заходите еще, любезно пригласила престарелая дама и подарила на память небольшой изразец от старинной отделки дворца. Его использовали еще арабские зодчие; позже, во время артобстрелов 1843 года, он отвалился от стены и пролежал полтора века, вместе с несколькими десятками своих разбитых или попорченных собратьев, в подвале рядом со старинными конюшнями. Потом, когда Куарт вышел на улицу со своим изразцом в кармане, Макарена остановила его у входной калитки. Предложение прогуляться, а потом перекусить где-нибудь в городе исходило от нее. Если у вас нет других дел, прибавила она, глядя на него своими темными, глубокими, спокойными глазами. Например, встречи с архиепископом. Куарт рассмеялся, застегивая пиджак, а она снова посмотрела на его руки, потом на рот, потом снова на руки и тоже рассмеялась своим искренним, звонким, мальчишеским смехом. И вот они оба стояли на плошали Вирхен-де-лос-Рейес, перед освещенным собором, над которым, между светом и ночью, носились стаи голубей. Макарена смотрела на Куарта, он на нее. И все это, думал он, ощущая ту спокойную ясность мысли, которая нисходила на него в подобных ситуациях, никак не способствовало здоровому спокойствию духа, рекомендуемому священными установлениями для вечного спасения священнослужителя.– Я хочу поблагодарить вас, – сказала она.– За что?– За дона Приамо.Над их головами шумно пронеслась и нырнула в ночь еще одна голубиная стая. Теперь они неторопливо шли к Алькасару и арке, пробитой в нижней части стены. Макарена обернулась к Куарту; на ее губах играла легкая улыбка.– По-моему, вам удалось достаточно сблизиться с ним, – добавила она. – Может быть, теперь вы сможете понять.Куарт неопределенно хмыкнул. Он может понять кое-что, сказал он. Поведение отца Ферро, его несговорчивость в отношении церкви и то, что он делает в ней. Однако это всего лишь часть проблемы. Его, Куарта, миссия в Севилье заключается в том, чтобы представить доклад о сложившейся здесь ситуации и, по возможности, установить личность «Вечерни». А что касается хакера, то расследование до сих пор не дало практически ничего. Отец Оскар вот-вот уедет, а Куарт до сих пор не выяснил, имеет ли он какое-либо отношение – и если да, то какое – к случившемуся. Он также должен ознакомиться с докладами полиции и с запросами архиепископства относительно обеих смертей, имевших место в церкви. Кроме того – Куарт слегка постучал себя пальцами по груди на уровне внутреннего кармана, где лежала открытка Карлоты Брунер, – нужно еще разгадать тайну этого послания, а также цитаты из Нового Завета, отмеченной в лежавшей в его номере книге.– И кто же подозреваемые? – спросила Макарена.Они находились под аркой стены, рядом с маленьким алтарем в стиле барокко, перед фигурой Пресвятой Девы, заключенной в стеклянную урну, и смех Куарта эхом отдался от свода. Сухой смех, без единой капли юмора.– Все, – ответил он, глядя на образ так, словно колебался – а не включить ли в это «все» и его. – Дон Приамо Ферро, отец Оскар, ваша подруга Грис Марсала… Да и вы сами. Здесь все вызывают подозрение – как своими действиями, так и своим бездействием. – Они как раз входили в знаменной двор Алькасара, и он быстро обежал его взглядом, как будто опасался, что кто-то из перечисленных лиц, затаившись, поджидает его там. – Я уверен, что все вы покрываете друг друга. – Сделав еще несколько шагов, он остановился и снова огляделся по сторонам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65