На лбу у него залегла вертикальная складка; плиты тротуара, казалось, качались у него под ногами. Перехиль, приглаживавший рукой прическу так, чтобы получше прикрыть плешь, увидев хозяина, спрятал глаза.
Солнечный свет, даже отраженный от желто-белых стен больницы «Лос Венераблес», бил по глазам, как удар футбольного мяча. На противоположном тротуаре, под плакатом, извещающим о воскресной корриде на арене «Маэстранса», двое белокожих туристов изнемогали от жары за столиком кафе, В зале «Каса Роман», куда не проникали этот свет и эта жара, ни в чем не уступающая жару огнедышащей печи, Симеон Навахо очистил креветку и, держа ее в руке, взглянул на Куарта.– Группа информационных преступлений не располагает ничем, что могло бы быть полезным вам. То есть вообще ничем.Проговорив это, он съел креветку и запил ее хорошим глотком пива, от которого кружка наполовину опустела. В любое время суток он что-то ел, перекусывал, замаривал червячка, и Куарт, окинув взглядом невысокую тощую фигурку старшего следователя, подумал: интересно, куда он укладывает все это? Даже «Магнум-357» так выпирал на этом тщедушном теле, что Навахо носил его в сумке через плечо – мавританской сумке из тисненой кожи с бахромой; от нее до сих пор пахло верблюдом, из которого ее сделали. Вместе с большими залысинами, косичкой на затылке, круглыми очками в стальной оправе и широкой цветастой рубашкой апаш эта сумка придавала Симеону Навахо весьма своеобразный вид, особенно рядом с высокой, худой, черной фигурой священника.– В наших архивах, – продолжал полицейский, – нет ничего о людях, которые вас интересуют… У нас есть зеленая молодежь, развлекающаяся разными компьютерными шуточками, есть куча людей, торгующих пиратскими копиями программ, и пара субъектов, обладающих определенным уровнем, которые время от времени совершают прогулки куда не надо. Тру месяцев назад один из них сделал попытку добраться до текущих счетов Южного банка и перевести деньги на себя. Но того, о чем вы говорите, у нас нет.Они стояли у стойки, под гирляндой свисающих с потолка колбас. Полицейский взял с тарелки другую креветку, оторвал ей голову, с наслаждением высосал ее, а потом принялся опытной рукой считать остальное. Куарт взглянул на свой стакан пива – запотевший, почти не тронутый.– Вы выяснили то, о чем я вас просил?– Угу, – кивнул Навахо с полным ртом и, прожевав, продолжал: – Никто из вашего списка коммерческих предприятий не приобретал – по крайней мере, от своего имени – передового, программного материала. Что касается телефонной компании, тамошний начальник службы безопасности – мой приятель. По его словам, этот ваш «Вечерня» – не единственный, кто втихаря забирается в телефонную сеть, чтобы попутешествовать за границей – по Ватикану или где-нибудь еще. Это проделывают все пираты. Ваш, похоже, большой умница. Он входит в Интернет и выходит из него, когда ему вздумается, и, судя по всему, использует какую-то сложную схему, оставляет после себя программы, стирающие его следы и сбивающие с толку все системы отслеживания. – Он съел креветку, допил свое пиво и заказал еще. В усах у него застряла креветочная ножка. – Вот все, что я могу вам рассказать.Куарт улыбнулся полицейскому:– Это не Бог весть что, но все равно спасибо.– Не за что, – отозвался Навахо, начиная очищать очередную креветку, кучка шелухи у него под ногами росла с головокружительной быстротой. – Я был бы рад помочь вам по-настоящему, но мое начальство высказалось очень ясно: неофициально – все, что угодно. В честь нашей с вами старой дружбы. Но им не хочется осложнять себе жизнь разными церквами, священниками, Римом и так далее. Вот если бы кто-нибудь совершил – сейчас или прежде – конкретное преступление из тех, что находятся в моей компетенции, тогда другое дело. Но те две смерти судья квалифицировал как несчастные случаи… А то, что какой-то хакер из Севильи докучает Папе» – это вроде бы не по нашей части. – Он шумно высосал креветочную голову, глядя на Куарта поверх очков. – Вы уж простите.
Солнце медленно скользило над Гвадалквивиром; в воздухе не чувствовалось ни ветерка, и пальмы на противоположном берегу напоминали неподвижных часовых, несущих вахту у арены «Маэстранса» Удалец из Мантелете казался профилен каменной статуи на фоне сверкающей блестками за окном поверхности реки. Дон Ибраим сидел за столом в маленькой столовой, и ноздри ему щекотал аппетитный запах яичницы с кровяной колбасой, долетавший из кухни вместе с песней, которую напевала Красотка Пуньялес:
Отчего, отчего мне не спится в ночи? Взор мой мечется, сумрак пронзая. Отчего, отчего мое сердце стучит, Говоря, что беду я с тобою узнаю?..
Экс-лжеадвокат пару раз кивнул головой в такт; его мясистые губы шевелились под усами, беззвучно повторяя слова вслед за Красоткой. Она пела тихо, пела своим рыдающим голосом, хриплым от коньяка, в тесной кухоньке своей квартиры, где с лопаточкой в руке и в переднике, надетом поверх платья в крупный горох, жарила кружевную – как любил дон Ибраим – глазунью. Когда почтенная троица не кочевала по барам Трианы, она обычно собиралась, чтобы перекусить что-нибудь, у Красотки, на улице Бетис, в скромной квартирке на третьем этаже, из окон которой – и в этом заключалось ее неоспоримое достоинство – открывался потрясающий вид на Севилью: вот – рукой подать – Ареналь, вот Золотая башня, вот Хиральда… любой король, миллионер или кинозвезда отдали бы все свои деньги, чтобы иметь возможность наслаждаться им. Это окно, выходящее на Гвадалквивир, было единственным сокровищем Красотки Пуньялес; она купила квартирку давным-давно, на скромные сбережения, оставшиеся ей в наследство от минувшей славы, и жила там, слава Богу, не платя никому квартплаты: все ее достояние составляли кое-какая старая мебель, блестящая латунная кровать, образ Пресвятой Девы, надежду подающей, фотография Мигеля де Молино с дарственной надписью и комод, где хранились пожелтевшие от времени вязаные покрывала, вышитые скатерти и простыни – ее так и не тронутое приданое. Такой образ жизни позволял ей делать из своих скудных ресурсов ежемесячные взносы в акционерное общество «Закат»: она уже лет двадцать назад забронировала себе скромную нишу и надгробную доску в самом солнечном уголке кладбища Сан-Фернандо. Потому что ей не хотелось мерзнуть даже после смерти.
Ты взглянул на меня – И тысяча песен Запела в моей крови, Говоря о твоей любви…
Дон Ибраим машинально прошептал «Оле» и продолжал заниматься своим делом. Его шляпа и трость лежали на соседнем стуле, на спинке висел пиджак, а рукава рубашки были прихвачены выше локтей круглыми резинками. Под мышками виднелись темные от пота круги, ворот расстегнут, узел галстука ослаблен: галстука в синюю и красную полоску, который, по словам экс-лжеадвоката, ему подарил тот высокий англичанин, Грэм Грин, в Обмен на Новый Завет и бутылку «Фор Роузиз», когда приезжал в Гавану писать свой очередной шпионский роман (к тому же, плюс к воспоминаниям, это был настоящий оксфордский галстук). В отличие от Красотки, ни дон Ибраим, ни Удалец из Мантелете не имели собственного жилья. Удалец ютился в плавучем доме – полузаброшенном кораблике для туристов, принадлежавшем его старому приятелю – такому же тореадору-неудачнику. Экс-лжеадвокат проживал в скромном пансионе в Альтосано, где его соседями были коммивояжер, продающий мужские расчески, и некогда красивая дама зрелого возраста и сомнительной – или, скорее, не вызывающей никаких сомнений – профессии, считавшаяся вдовой жандарма, убитого где-то на севере баскскими сепаратистами.
Не видишь ты разве, не видишь, Как это бедное сердце Исходит любовью к тебе?..
– напевала в кухне Красотка Пуньялес. Какая там Конча Пикер, какая там Пастора Империо или кто угодно другой, подумал, слушая ее, дон Ибраим. Да все они ей в подметки не годятся. Они недостойны даже поцеловать край ее платья в крупный горох – все эти импресарио, критики, эти низкие сплетники, переставшие признавать ее. Как она пела на Святой неделе, на любом углу, в честь Пресвятой Девы, надежду подающей, и ее смуглого сына – пела так, что замолкали барабаны, а у участников процессии бежали мурашки по спине. Потому что Красотка Пуньялес была самой душой песни фламенко. Это была сама Испания – не та, дешевая и аляповатая, для туристов, а подлинная, настоящая. Это была легенда, драматическая память народа, выплескивающего свою боль в песнях и встречающего самого дьявола блеском обнаженной навахи, сверкающей, как молодой месяц, в лучах которого когда-то Удалец из Мантелете перепрыгивал через изгородь бычьего загона, голый, чтобы не порвать свою единственную рубашку, и уверенный, что сумеет выстлать свой жизненный путь тысячными банкнотами. Это была та самая Испания, что стерла с афиш имя Красотки Пуньялес, лучшего голоса Андалусии и всего века, не дав его обладательнице даже пособия по безработице. Та далекая родина, о которой грезил дон Ибраим в дни и ночи своей карибской молодости, куда мечтал вернуться так, как возвращались в свое время из вест-индских колоний – с «кадиллаком» со съемным верхом и с сигарой в зубах, и где нашел лишь непонимание, презрение и поношения из-за этой несчастной истории с адвокатским титулом. Однако даже сукины дети кое-чем обязаны своим матерям, рассуждал дон Ибраим. И они любят их. Даже в этой неблагодарной Испании были такие места, как Севилья, такие кварталы, как Триана, такие бары, как «Каса Куэста», такие верные сердца, как сердце Удальца из Мантелете, и такие прекрасные и трагические голоса, как голос Красотки Пуньялес. Голос, ради которого, если им хоть немного повезет, они устроят специальный таблао – Храм песни, о котором столько раз мечтали втроем в вечера, заполненные мансанильей и сигарным дымом; он будет строгим, торжественным, с камышовыми стульями, с немногословными старыми официантами (и невозмутимым Удальцом в качестве распорядителя зала), с бутылками на столиках, софитом, направленным на сцену, и гитарой, аккомпанирующей надрывному, исполненному чувства голосу Красотки Пуньялес. Владельцы оставят за собой право впускать посетителей по своему усмотрению, а группам туристов и крутым субъектам с мобильными телефонами вход вообще будет воспрещен. Для себя же дон Ибраим не искал иной награды, чем возможность усесться за какой-нибудь столик в темной глубине зала и сидеть там, медленно прихлебывая что-нибудь, с дымящейся сигарой в руке и комом в горле, и слушать, слушать. Ну и, конечно, чтобы касса не была пустой. Одно другому не мешает.Он добавил в бутылку еще немного бензина – осторожно, чтобы не пролить. Он застелил стол газетами, чтобы не попортить лак, и вытирал тряпкой капли горючего, скатывавшиеся по узорчатому стеклу и этикетке «Анис дель Моно». Бензин был самый лучший» 98-октановый, потому что – Красотка Пуньялес была абсолютно права – они собирались поджечь не что-нибудь, а Божий храм. Удальца с пустой жестянкой из-под оливкового масла «Карбонель» послали на ближайшую колонку за – литром бензина. Одного литра хватит, заявил дон Ибраим с безапелляционностью специалиста, приобретенной, по его словам, в долгой беседе с Эрнесто Че Геварой Эрнесто Че Гевара (1928-1967) – знаменитый латиноамериканский революционер, один из лидеров Кубинской революции 1959 года, автор книги «Партизанская война»

, который как-то раз в Санта-Кларе, за бокалом «мохито», посвятил его в секрет изготовления «коктейля Молотова» «Коктейль Молотова» – наполненная горючим бутылка с фитилем, популярное оружие кубинских партизан

, изобретенного каким-то русским по имени Карл Маркс.В горлышке бутылки образовался пузырь, и часть бензина пролилась. Дон Ибраим обтер бутылку уже достаточно промокшей тряпкой и, скомкав, положил в стоявшую на столе пепельницу. Зажигательная бомба должна была приводиться в действие довольно примитивным, но действенным механизмом, изобретением которого дон Ибраим очень гордился: кусок тонкой свечи, спички, обыкновенный механический будильник, два метра бечевки и сама бутылка. Загореться должно было в то время, как троица сидела бы в баре, на виду у всех: таким образом всем троим обеспечивалось надежное алиби. Сдвинутые к стене, пересохшие от жары деревянные скамьи и старые балки – что еще нужно для хорошего пожара? Необязательно совсем разрушать церковь, инструктировал воинство дона Ибраима Перехиль; достаточно попортить ее. Хотя, если здание рухнет, тем лучше. Но главное, подчеркнул он, беспокойно вглядываясь в глаза каждого, – это проделать все так, чтобы было похоже на случайное возгорание.Дон Ибраим долил еще, и резкий запах бензина на какое-то время заглушил аромат яичницы. Дон Ибраим с великим удовольствием закурил бы сигару, однако с бензином под рукой и пропитанной им же тряпкой в пепельнице об этом даже думать не приходилось. Красотка Пуньялес поначалу отчаянно сопротивлялась самой идее поджога – ведь как-никак речь шла о церкви. Убедили ее только тем, что на деньги, которые ей причтутся после выполнения заказа, она сможет заказать в других церквах множество месс во искупление совершенного. Кроме того, они трое, по сути дела, всего лишь исполнители преступления, порученного другому; а поскольку этот другой – то есть Перехиль – является причиной причины, то и вина за совершенное зло ложится на него. Однако даже так, при столь солидном юридическом обосновании, Красотка по-прежнему отказывалась принимать участие в огненном действе, а взяла на себя тыловое обеспечение операции – в частности, приготовление этой яичницы с кровяной колбасой. Дон Ибраим с уважением отнесся к ее решению, поскольку был сторонником свободы совести. Что же до Удальца, то проникнуть в механизм его мышления было делом нелегким. Это если его мышление имело какой-то движущий механизм и если оно имело место вообще. О чем бы ни шла речь, он только кивал время от времени – бесстрастный, преданный, покорный судьбе, всегда находящийся в ожидании сигнала гонга или горна, чтобы подняться, как автомат, и выйти из своего утла или укрытия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65