Среди деревьев крестьянин вздохнул свободнее. Отсюда огородов видно не было, а с глаз долой, как известно, — из сердца вон. Да и не увидят его рыжики в лесу, даже если захотят. Это обнадеживало.
Поначалу особенно орудовать топором не приходилось. Под весом снежных шапок обламывались даже толстые ветки, стоило древесине дать хоть малую слабину. Оставалось только пообрубать сучки и добавлять хворост в вязанку за спиной. Гаривальд нашел несколько славных дубовых и ясеневых сучьев — в печи они будут гореть долго и жарко.
Крестьянин как раз стесывал мелкие веточки с одного такого сука, когда что-то заставило его обернуться резко и вскинуть топор. Гаривальд сам не мог бы сказать, что предупредило его: он не один. Но таинственное чувство не обмануло его.
Леса вокруг кишели разбойниками и бандитами — во всяком случае, так называли альгарвейцы ункерлантских солдат, что не сдавались в плен, даже оказавшись в глубоком тылу армии Мезенцио. Некоторые действительно превращались в настоящих негодяев, другие продолжали сражаться с рыжиками. Поначалу Гаривальд подумал, что вышедший из лесу незнакомец — из последних. Но солдат — а это был, несомненно, солдат — показался ему слишком чистым и подтянутым для партизана. Кроме того, такую белую накидку с капюшоном крестьянин видел в первый раз. Слишком тонкая, чтобы согреть в зимнюю стужу, годилась она только для маскировки…
И тут до него дошло.
— Ты настоящий солдат! — выпалил Гаривальд.
Незнакомец в белом ухмыльнулся.
— Ну да, — ответил он. — А ты кто, приятель? И если уж на то пошло — из какой деревни?
— Из Зоссена, — ответил Гаривальд, указывая за спину, и с надеждой поинтересовался: — Скоро мы вышвырнем рыжиков из здешних краев?
К разочарованию его, солдат покачал головой.
— Не повезло тебе, мужик. Я просочился им в тыл, чтобы разведку провести, вот и все. Большой в твоей деревне гарнизон стоит?
— Всего одно отделение, — ответил Гаривальд. — С самого начала оккупации стоят. Но мимоходом у нас много ихней солдатни перебывало — в последнее время рота за ротой на запад уходят.
— Вот это скверно! — Солдат мрачно скривился. — Надеялись, что у них резервы подойдут к концу и мы сможем их раздавить и вышвырнуть до конца холодов.
— Силы горние помоги вам в этом! — воскликнул Гаривальд. — Чтобы рыжики мерзли, словно раздеты! Чтобы к лету была их песенка спета!
В последнее время он все чаще и чаще замечал за собой, что думает стихами, а порой и разговаривать начинал в рифму.
— Ну, приятель, должен сказать: особенно не надейся, — промолвил солдат в белой накидке. — Проклятые альгарвейцы подались, но не сдались, как мы рассчитывали. Придется здорово потрудиться, прежде чем мы от них избавимся.
— Жалко, — заключил Гаривальд, хотя ни на что другое, по правде, и не рассчитывал.
— А ты, выходит, тот самый песенник? — спросил солдат. — Наслышан о тебе.
— Да ну? — Гаривальд не знал, что и думать. Жизнь, прожитая в захолустной деревне, учила его, что привлекать к себе внимание опасно. Но если никто не услышит его песен, если никто не станет их петь — зачем тогда жить?
— Ну да, — отозвался солдат. — А ты думаешь, отчего я забрался так далеко на восток? О тебе наслышался, вот почему. Офицеры говорят — сочиняй и дальше. Твои песни в бою против Альгарве стоят полка солдат.
Сердце Гаривальда затрепетало от непривычной гордости.
— Полка солдат, — повторил он вполголоса. — Мои песни стоят полка солдат?
Об этом ему тоже захотелось сложить песню, хотя петь ее придется разве что про себя — другие только посмеются. Даже Аннора.
— Ну, пойду я, — промолвил солдат, оборачиваясь к лесу. — Посмотрим, сумею ли по обратной дороге миновать патрули рыжиков. Вряд ли будет трудно: они до сих пор не научились по снегу ходить.
И он двинулся прочь, скользя на снегоступах так ловко, будто с ними родился.
— Стоят полка солдат, — вновь повторил Гаривальд.
И тут же пожалел, что солдат в белой накидке явился в Зоссен ради встречи с ним. Если ункерлантский разведчик знал, где живет крестьянин-миннезингер, долго ли будет это выяснить альгарвейцам?
Он затянул потуже вязанку хвороста и, согнувшись под ее весом, поковылял обратно к деревне. На окраине Зоссена крестьянин столкнулся с тем, кого меньше всего хотел бы сейчас видеть, — и как назло Ваддо его тоже заметил: заметил, замахал руками и, тяжело опираясь на палку, поковылял навстречу.
— Привет, Гаривальд! — воскликнул староста так радостно, словно они не виделись лет десять.
— Привет, — осторожно отозвался тот.
Закопанный в огороде хрусталик повязал их со старостой, но никакой радости это Гаривальду не приносило. Он не доверял Ваддо; староста служил в Зоссене наместником конунга Свеммеля, и всегда пресмыкался перед инспекторами и печатниками, когда те заезжали в деревню.
Конечно, альгарвейцы презирали и изводили старосту именно по этой причине. Из других краев герцогства доходили слухи о старостах, пошедших на виселицу за то, что не угодили оккупантам. Гаривальду не особенно хотелось увидеть, как Ваддо корчится в петле, но, с другой стороны, ему только сейчас пришло в голову, что староста всегда поддерживал жалкую свою власть, подличая перед властями предержащими. Если он решит, что гнуть спину перед ставленником рыжиков, королем Раньеро, выгодней, чем перед конунгом Свеммелем, — как ему проще всего будет выгородить себя перед оккупантами?
«Бросив меня волкам», — ответил себе Гаривальд, и, будто по волшебству, из глубины леса донесся волчий вой. Каждые несколько лет если не в Зоссене, так в одной из соседних деревень оголодавшие за зиму стаи задирали кого-нибудь. В этом году обошлось без жертв. «Нет, — мелькнуло в голове у Гаривальда, — в этом году на нас альгарвейцы напали, а они хуже волков».
Ваддо тоже поморщился, заслышав вой.
— Надеюсь, он вдоволь нажрется ротой замерзших рыжиков.
— Угу, — буркнул крестьянин.
В душе он был согласен с Ваддо — разве что пожелал бы целому полку оккупантов стать волчьей сытью, — но жалел, что ему вообще пришлось отвечать. Каждое неосторожное слово давало старосте все большую власть над своим подельником.
Он не сразу понял, что и сам обретает все больше власти над деревенским старостой, но никакой радости это ему не принесло. Чтобы воспользоваться такой властью, ему пришлось бы предать Ваддо альгарвейцам, а что могло бы его толкнуть на эдакую мерзость — Гаривальд ума дать не мог. Как бы ни презирал он старосту, оккупантов он ненавидел куда сильней.
— Будем надеяться, что по весне и лету полегче станет, — заметил Ваддо.
— Угу, — повторил Гаривальд.
Он покосился в сторону леса, где встретился с разведчиком, но тут же отвел взгляд, чтобы Ваддо не пришло в голову поинтересоваться, что это крестьянин там выглядывает. Со старостой приходилось вести себя осторожно, как неверному мужу — со своей женой.
Ваддо подхромал поближе и прошептал:
— Когда земля размякнет, выкопаем хрустальный шар, и перепрячем подальше.
— Угу, — буркнул Гаривальд в третий раз, но уже гораздо живее. — По мне, так чем дальше — тем лучше.
Чем дальше от Зоссена окажется хрустальный шар, тем меньше у крестьянина шансов качаться в петле.
— Может, — заметил староста, — если повезет, мы сможем его активировать и сообщить в Котбус, что в наших краях творится.
Гаривальд уставился на него, как на полоумного:
— И чью глотку ради этого резать прикажешь? Уж не мою ли, силами горними клянусь!
— Нет, понятное дело, не твою! — Староста сложил из пальцев старинный знак-оберег против сглаза и дурного слова.
— Ну а чью тогда? — не отступался по-крестьянски ухватистый Гаривальд. — Кого-то да придется под нож пустить. До становой жилы далеко. До источника силы — тоже. В наших краях они редко попадаются.
— Знаю, знаю. — Ваддо вздохнул. — Может, нам удастся набрать силы, если принесем в жертву скотину? Знаешь, в старые времена так делали, если верить бабкиным сказкам.
— Может, и удастся, — неуверенно промолвил Гаривальд. — Только если бы в Котбусе думали, что кристалл можно запустить парой зарезанных коров, для чего им посылать сюда зэков на убой и вертухаев, чтобы за ними приглядывать?
Староста вздохнул.
— Не подумал, — признался он. — Ну коли не сможем запустить, так хоть из деревни вынесем и схороним где-нибудь в лесу, чтобы альгарвейцы не наткнулись.
— Хорошо бы, — отозвался Гаривальд. — Который раз тебе это говорю. Мне не больше твоего хочется, чтобы клятая штуковина в огороде лежала.
В отличие от Ваддо, крестьянин вообще не хотел, чтобы в Зоссене имелся свой хрустальный шар. Ему нравилось жить в глуши — подальше от загребущих лап всяческих конунговых прислужников.
Но у альгарвейцев лапы были не менее жадные — и они-то собирались забрать не только урожай крестьянина, но и его землю, и его деревню, и все достояние Гаривальда и остальных зоссенцев. Они желали проглотить Ункерлант целиком. Это было очевидно. А если кто не видел этого… ну таким дуракам и Раньеро за грельцкого законного монарха сойдет.
Когда хрусталик перекочует в лес — если это случится, — быть может, Гаривальд сумеет подать о нем весточку тем, кого альгарвейцы упорно называли «разбойниками». Уж эти сумеют использовать кристалл, даже если придется перерезать глотки паре рыжиков. Или паре ункерлантских изменников.
Крестьянин кивнул своим мыслям. Так или иначе, а дело будет сделано.
— Да, — проговорил он. — Как развезет, выкопаем и перепрячем в лесу. Тогда хоть не придется из-за него трястись.
«Пускай альгарвейцы трясутся», — добавил он про себя.
Рауну выковырнул тяпкой пучок осота, проросшего в огороде Меркели, и хохотнул.
— Привыкаю я к этакой работенке, — заметил старый сержант. — Никогда бы не подумал. Ведь я городской парень. Матушка моя набивала колбасы, а папаша торговал ими вразнос. И я ему помогал, пока в армию не загребли посеред Шестилетней войны.
Скарню, копавшийся в грядке, поднял голову:
— Там ты и остался.
— Ну да. — Рауну кивнул. Был он лет на двадцать старше маркиза, но сильней и, пожалуй, опасней. — Как пальба кончилась, так и вышло, что работа оказалась полегче моей прежней, и платили лучше.
— Легче, чем на хуторе? — поинтересовался Скарню, обрубая корень пырея.
— Пока не воюешь — само собой, — ответил сержант. — И служилось мне вроде бы неплохо. Хотя и постараться пришлось, а выше моего простому служаке не подняться.
«Простолюдину», следовало бы сказать. Рауну прослужил валмиерской короне тридцать лет, и все, чего он добился за это время, — сержантские нашивки. Скарню вступил в армию зеленым юнцом и с первого дня считался капитаном — но он-то родился маркизом. Ему пришло в голову — и мысль эта не могла бы зародиться до войны, — что простые солдаты сражались бы против альгарвейцев упорней, если бы некоторым, самым талантливым — дальше его воображение не простиралось — предоставляли шанс стать офицерами.
Из крытого сланцевой плиткой дома вышла Меркеля и неодобрительно оглядела плоды усилий двоих солдат, обернувшихся земледельцами. Выхватив тяпку из рук Скарню, она расправилась с парой сорняков, ускользнувших от глаз обоих пропольщиков, и демонстративно вернула капитану орудие — словно старый сержант, взявшийся показать новобранцам приемы обращения с жезлом.
Рауну хихикнул. Скарню слегка покраснел.
— Не выйдет из меня крестьянина, — вздохнул он.
— Когда ты сюда попал, так и этого не умел, — отозвалась Меркеля: своего рода похвала, но не слишком впечатляющая. Тут выражение ее лица изменилось разительно.
— Сегодня? — спросила она, подавшись вперед.
Рауну хихикнул снова, уже другим тоном. Но Скарню знал, что Меркеля не имеет в виду то, что собирается пригласить его сегодня в свою спальню и заняться любовью — возможно, дойдет и до этого, но не сразу.
— Да, — промолвил он. — Сегодня. Народ должен знать, что пособники альгарвейцев не уйдут от расплаты.
— Всякий, кто имеет дело с альгарвейцами, должен за это поплатиться, — объявила Меркеля.
У Скарню были на этот счет сомнения. Где провести черту между повседневной жизнью и пособничеством врагу? Становится ли портной предателем, если шьет оккупантам мундиры и килты? А водитель станового каравана — если возит альгарвейцев по захваченному Приекуле? Может, и нет… А если тот же водитель правит эшелоном, идущим на фронт? Что тогда? Вопросы задавать проще, чем давать на них ответы.
Меркеля не вдумывалась так глубоко. Ей казалось, что она знает ответы. Порою Скарню завидовал ее уверенности. Смотреть на мир черно-белый — или светловолосый и рыжий — было проще и не требовало усилия мысли. Он пожал плечами. По крайней мере, в главном они сходились. Оба знали, кто главный враг.
Будто прочитав его мысли, Рауну заметил:
— Этот Нэдю — редкая сволочь, не поспоришь. Альгарвейцы узнают все, о чем он прослышит — он или его жена.
— А дочка его, эта шлюшка, носит рыжего ублюдка, — добавила Меркеля. — Хоть бы постыдилась, потаскуха, так нет же — своими ушами слышала, как она в Павилосте на рынке похвалялась подарками от своего негодяя. Бьюсь об заклад, она ему тоже подарочек подсунула — перелой!
Нет, поводов для ненависти ей искать не приходилось.
— Мы с ними разберемся, — пообещал Рауну.
— Надо постараться выдать все за несчастный случай, — промолвил Скарню.
Спалить Нэдю он был готов без колебаний. Спалить его жену и беременную дочь казалось ему отчего-то неправильным, хотя те пресмыкались перед альгарвейцами не меньше, чем сам Нэдю.
— Зачем? — Меркеля мотнула головой, и золотые волосы ее разметались. — Нам бы намалевать на дверях что-нибудь вроде «ДЕНЬ И СОЛНЦЕ», чтобы рыжикам было о чем поволноваться.
— Тогда они возьмут заложников. И спалят их, — ответил Скарню.
Так погиб Гедомину, муж хозяйки хутора.
— Чем больше заложников они спалят, тем сильней их будут ненавидеть оставшиеся, — отрезала она.
Меркеля готова была пойти на все, лишь бы передать остальным валмиерцам свою ненависть к оккупантам. В поисках поддержки она обернулась к Рауну, раз уж любовник подвел ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98