— Не знаю насчет «костомера», а братнины-то шмотки я и с закрытыми глазами б узнал, никакие кости мерить не надо! — окрысился широкоплечий. Кто-то в толпе на это скабрезно хихикнул, но от комментариев всё-таки воздержался. И Кайнор его понимал. — И промежду прочим, — продолжал широкоплечий, — племяха моя тоже с того начала: прибегла и грит, дескать, чужак в папкиних штанах да куртке!— А давай-ка спросим у него самого, как одежда твоего брата на нем оказалась, — предложил Борк, кивая на Кайнора.В толпе одобрительно загомонили. Конечно, интересней было бы, если б братан покойного взялся-таки ухайдокивать пришлого, но и так ничего, занятно выходило.«Ну и что мне рассказывать? — мысленно застонал Кайнор. — Правду?! Так не поверят же! Я бы и сам не…»— Отвечай! — громыхнул над ухом широкоплечий. И для доходчивости ткнул Кайнора кулаком под ребра. — Видишь, ему неча сказать, он-ить и отбрехаться не может!Борк-Шрам присел так, чтобы заглянуть в глаза Гвоздя:— Говори.— На мне вправду чужая одежда, — прохрипел тот, жалея, что слова получаются такие истрепанные, как ветошь на нищем. — Я снял ее с человека, который, когда я его нашел, был мертв уже сутки, если не больше. Он утонул. Есть в Соснах хотя бы один врачеватель?Конечно, врачеватель был — и Кайнор знал это. Но Гвоздю требовалось завладеть вниманием толпы, увлечь их мысли в другом направлении. Чтобы ни у кого и тени подозрения не закралось, что он врет или что история, которую он им рассказывает, может быть полуправдой.Шел, нашел, поменялся одеждой. А откуда шел, почему поменялся — кто об этом задумается? Борк-Шрам, но Борк промолчит. Главное, чтобы остальные…— Господина Туллэка сейчас позовут, — крикнул кто-то из толпы. — А зачем?..— Человек, с которого я снял одежду, лежит на берегу реки. Я отведу вас туда, и пусть ваш Туллэк определит, отчего он умер. Это на случай, если вы не поверите собственным глазам и никогда не видели утопленников.— Никуда ты не пойдешь, — мстительно усмехнулся широкоплечий. — Здесь полежишь. А мы сами сходим-поглядим. Всё равно тело братана нужно будет сюда нести, — объяснил он Борку-Шраму. — Ну, не прямо сюда, добавил, заметив безрадостное выражение на лице трактирщика, — вообще в Сосны. Вот и разберемся.— Дождитесь таарига и идите вместе с ним, — велел Борк-Шрам. — Господин Туллэк скажет, отчего умер твой брат. А таариг — какое отношение к этой смерти имеет наш пленник. — Трактирщик, разумеется, не хотел, чтобы кто-то догадался о его знакомстве с Кайнором. Тот очень хорошо понимал его, Гвоздю и в голову не пришло бы обижаться за то на Борка-Шрама.Да уж, кроме как на самого себя, обижаться не на кого! Утопленник ведь предупреждал…Что-то — не мысль даже, а легкая дрожащая тень воспоминания всколыхнулась вдруг в Кайноровой голове. Какая-то… темнота… да, темнота, коридор или зал, погруженный в темноту, заполненный ею от пола до потолка, и он, Кайнор, лежащий на небольшом каменном возвышении, с раскинутыми в стороны руками, с глазами, уставившимися в невидимый свод. Но свод точно был, с него на Кайнора сыпались пыль и мелкие клочки паутины, как будто там что-то двигалось — и эти падающие пылинки отмечали невидимое глазу движение. Испугался ли Кайнор? Да — сейчас; а тогда он попросту не понял, что происходит. Он спал? Кажется, спал. Кажется, это случилось, когда…Его отвлекли, вернули к реальности — в «Трех Соснах» намечались кое-какие изменения в составе толпы. Причем настолько серьезные, что дородная бабища, по всему — жена утопшего и матушка конопатой Матиль, перестала картинно убиваться и сдвинулась к стеночке. А потом и остальные расступились, пропуская в трактир средних лет мужчину с уже наметившейся лысиной и значком таарига на зеленом кафтане. Лысина и значок блестели одна ярче другого, а вот взгляд у местного таарига был тусклым, словно тот спал на ходу.— Этот? — не сказал, а зевнул таариг.— Этот! — убежденно закивал широкоплечий.— Что говорит?— Что не убивал.— Это все говорят, — поморщился таариг. — Еще что?— Что братан мой утоп, ваш'справ'дливость!— Место указать берется?— Да мы сами найдем, по следам, а этот… пусть лучше тут побудет, а? Это ж его на себе волочь… а вдруг еще сбегёт, паску… — Широкоплечий наткнулся взглядом на по-прежнему мутно-сонные глаза таарига и иссяк.— Борк, выбери, кого хочешь, для охраны, и чтоб долежал тут в целости и сохранности, пока мы вернемся, — бросил таариг трактирщику. — То есть бить можешь, если нужно, но чтоб говорить потом мог и соображал. И хотя бы один глаз целым оставить. Понял?— Да, ваша справедливость.— А ты, ты, ты и ты — со мной. Савдир, лошадь приведи, да живо! Повезем на ней покойника. Господину Туллэку, как явится, велите, чтоб тут нас дожидался. А остальным — разойтись, — скучающе велел он толпе. — Или вы уже с графского поля урожай собрали?«Ага, — невпопад подумал Кайнор. — Значит, не цыплят они считают, а урожай собирают. Хэ!..»Народ, следуя повелению власти предержащего, рассасывался. Только застыли у входа отобранные Борком-Шрамом громилы да Матиль решила, что сказанное тааригом ее не касается. Дождавшись, пока одни уйдут, а другие потеряют к ней интерес, она подошла к столу, на котором лежал распятый, что твоя священная жертва, Кайнор.Теперь-то он понимал, почему конопатая, отвечая, не смотрела ему в глаза. Видимо, по дороге в Три Сосны разглядела одежку на Гвозде. Мог бы и догадаться!Гвоздь постарался повернуться так, чтобы видеть Матиль. Та стояла, сосредоточенно разглядывая его побитое, с подсыхающей кровью лицо.— Я не убивал твоего отца, — прошептал Кайнор. — Всё было именно так, как я рассказал.— Я знаю, — улыбнулась она.И, охнув, вдруг начала медленно оседать на пол. Только тогда Гвоздь заметил, что зрачки у девочки вертикальные, а радужка золотистого цвета. * * * В тот самый момент, когда Иссканр стоял перед Змеиным мостом и решал, как поступить с собственным будущим, в Северном Сна-Тонре — в квартале ступениатов, у рынка Срезанного Кошелька — четверо головорезов сидели в засаде. Они поджидали добычу — не кого-то конкретного, просто любого припозднившегося путника. Один из них, долговязый, в шляпе с пером ворона, смотрел на лежащий у него на ладони камешек молочного цвета размером с пуговицу. Остальные с надеждой вглядывались в ночь и на языке жестов спорили о достоинствах девиц из заведения Носатой Грикке.И хотя ни Иссканр, ни четверо бандитов и не подозревали о существовании друг друга, в скором времени их судьбам предстояло пересечься весьма неожиданным образом.Приняв решение и упрятав мешочек с записками монаха у себя на груди, Иссканр ступил на булыжники Змеиного моста и поспешил к Танайе. Если уж им суждено расстаться, так хотя бы последние дни он проведет с нею, и стоит ли в таком случае терять время? (Четверо головорезов услышали одинокие шаги на углу Колбасной и улицы Последнего Вздоха — и напряглись. Один бросил упреждающий взгляд на владельца шляпы, тот молча показал «коллегам» по-прежнему мутно-молочный камешек.)Змеиный мост был назван так не зря: с высоты птичьего полета он напоминал скользящую в траве змею. Впрочем, когда местные зодчие возводили его, то, разумеется, рассчитывали не на птиц (из них благодарные зрители получаются редко — только и знают, что перила да горгулий загаживать!), а на тех, кто стал бы разглядывать реку из башен. Их в Сна-Тонре тоже хватало, в одном дворце градоправителя девять возвели, да и прочие дворянчики не отставали. Модно это было одно время…Но главными башнями в городе по праву считались три, расположенные в кварталах ступениатов. Их называли Держателями, хотя на первый взгляд — что бы могли удержать эти тонкие, похожие на иглы строения? Или их так назвали из-за гигантских рук, изваянных на верхушке каждой башни? Руки были обращены ладонями к небу (по одной на каждой башне), и их напрягшиеся пальцы, казалось, держали небосклон над городом. Но в россказни о падающем небе и каких-то там «Узлах Сети», которые иногда обрушивались на приграничные зоны Ллаургина Отсеченного и будто бы что-то страшное творили с пространством и со временем — во всю эту чушь Иссканр верил еще меньше, чем в скорое исчезновение Сети. А Держатели — мало ли на что они сдались чародеям…При мысли о чародеях Иссканр скривился, словно раскусил яблоко и обнаружил там половинку червяка. О да, в мире есть много неприятных профессий. Искусство бабки-повитухи или палача, хоть и нужны, а… зависти, в общем, не вызывают. И чародеи от того же трупожога, например, по важности особо не отличаются, равно как и их вечные соперники — ученые. (Хотя тут тоже запутаться легко: и ученые иногда магию используют, и чародеи занимаются исследованиями, а не одними только магическими фокусами пробавляются.) Короче, обычная вроде профессия — чародеи. А вспомнишь — неуютно становится. Каждый, конечно, могущество по-своему взращивает: одни талантливы во владении секирой, другие способны горы двигать за счет положения в обществе. Но никто, никто и никогда, за исключением чародеев, профессионально не связывает свою жизнь с Пеленой (вольноземельцы не в счет, как и трюньильцы с крайнего юга). Одно дело, когда тебе приходится жить рядом с местами, где Сеть соприкасается с Ллаургином, другое — нарочно ехать за тридевять земель, чтобы у самой Пелены высиживать положенное время, крутизну собственную проверяя. Нормальные люди так не поступают. И словечки все эти чародейские: «ступениаты», «соскользнувший», «связыватель», — веет от них каким-то потусторонним морозцем.Иссканр зябко повел плечами, сообразив, что действительно похолодало. Сам себя, дурак, накрутил: то про Сеть думал, то про чародеев — а природа у них, по сути, одна ведь, иначе не тянуло бы ступениатов этих к Пелене.…Нашел о чем на ночь глядя размышлять!Хотя, конечно, место и время располагали. Змеиный будто вымер, ни одной живой души, лишь тусклые гроздья фонарей на массивных каменных стеблях: их мастерят высокими, чтобы всякая шантрапа не могла добраться, и фонарщики таскаются по всему Сна-Тонру с этими своими дурацкими лестницами (в последнее время приладились, говорят, на верблюдах ездить и прямо с горбов дотягиваться и тушить-зажигать), — а всё равно умельцы находят способ добраться до светильников. Наверное, с тех же верблюдов — и плевать им на городскую стражу.Вдруг предчувствие опасности кольнуло, разом усилилось, превратилось едва ли не в уверенность скорой… — смерти? Как будто на грудь легла чья-то невидимая ледяная рука: дальше не ходи, ни шагу!Это она зря, рука! Больше всего на свете Иссканр не переносил запретов, особенно когда они касались лично его. Руки-ноги на месте, голова на плечах, меч в ножнах. Почему бы не сделать пару лишних шагов по Змеиному? Или из-за какого-то дурацкого предчувствия, самим же собой надуманного мыслями о Сети и чародеях, поворачивать с полпути обратно? Да после такого в зеркале или же в луже на свое отражение без отвращенья и не посмотришь!Криво усмехнувшись, Иссканр пошел дальше. (В это время головорезы у рынка Срезанного Кошелька приняли окончательное и бесповоротное — для одинокого путника — решение. И набросились на проходившего.)С каждым следующим шагом вокруг Иссканра что-то неуловимо менялось. Воздух будто иссох и наполнился свинцовой тяжестью, звуки, наоборот, разносились легко, и на мосту вдруг образовалась пустота, гулкая, беременная эхом предсмертных криков и посмертной тишины. Мир стал как нарисованный, и стены домов на Северной Набережной показались плоскими, ненастоящими.Снизу, из-под моста, неожиданно громко плеснула река. И Змеиный, отзываясь на этот плеск, сдавленно и протяжно зашипел, весь, от края до края… лишь с секундным запозданием Иссканр понял, что шипит не мост, а фонари, горевшие на нем. Шипят и гаснут.Он побежал — прежде, чем паника проникла в сердце, побежал осознанно, чтобы как раз удрать от страха. Фонари гасли, один за другим, но Набережная была уже близко; он почти не чувствовал ледяной ладони на груди, хотя ладонь эта никуда не делась — он просто забыл о ней; бежал — размеренно, как бы неторопливо.(Одинокий путник, направлявшийся к ночной калитке в Неарелмских воротах Сна-Тонра, вздрогнул, пошатнулся. Головорезы, сбитые этим с толку, замешкались всего на миг — и удар, направленный путнику в затылок, пришелся по плечу. Увесистый мешочек с песком, которым прыщавый собирался уложить жертву, вдруг взорвался — песчинки брызнули во все стороны! Больно было почти так же, как если бы в глаза сыпанули стеклом — и прыщавый, с воплем извиваясь на мостовой, почему-то вдруг вспомнил о том, что стекло и делают из песка.Остальным досталось не меньше. Того, что с тюленьими усами, путник пнул сапогом промеж ног, правой же рукой отмахнулся от толстяка по кличке Яйцырь — тот полетел по воздуху… недалеко, до ближайших прилавков, где и рухнул выхваченной на берег рыбой, глотая ртом воздух и проклиная Ворона, который, падлюга, говорил, что камешек обязательно покраснеет, если рядом окажется ступениат. Мол, браслеты, которые ступениаты на себе таскают, как-то там воздействуют на такие вот камни-молочники, а чародея и так издалека видно; словом, вонял, зараза, что никакого риска. Сам же предыдущий талисман угробил, который точно засекал всякого чародея или ступениата, и цвет смотреть не нужно, он сразу звенел, тихо-тихо, но слышно хорошо было… угробил, а теперь и нас, тварь, угробил.Яйцыря не утешило даже хрипение Ворона, явно предсмертное. Толстяк лежал на прилавке, пузом кверху, и не способен был шевельнуть ни рукой, ни ногой. Не иначе, как чародей применил «мертвячку», слыхали мы про такое заклятье.…Но он же не может быть чародеем! Этих всегда по посоху ихнему узнаешь, они без него никуда; только когда ступениатами становятся, оставляют на время, а вместо посоха браслет свой дурацкий цепляют. Так какого!..Ворон наконец заткнулся, покойничек, зато Пупырчик продолжал визжать, да и Тюляга тоже стонал. Ох, всем досталось, мало не покажется. И это, чтоб меня Цапля Разящая заклевала, еще только самое начало!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82