Рисунок на ткани поблек, как былая красота Вань Цюнь. Вот она сидит перед Фаном, худая, измученная. Ее жизнь по-прежнему не ладится. Ей бы полюбить кого-нибудь, о ком-то заботиться. Но она по-прежнему одна. Неужели его ждет? В душе Фана вспыхнул маленький огонек. Ну, если так... Ох, если бы... Нет, так не должно быть. Забыть, навсегда забыть. Или это глупо?
На кровати, лицом к окну, равнодушно глядя в синее небо, лежит ее сын. А глаза у него — от матери. Слишком красивые, даже странно, что такие глаза у мальчика. Дети не умеют притворяться больными, наверное, болезнь и впрямь лишила его сил, не то бы он не лежал на кровати,
как старый монах — без всякого интереса к окружающему, даже не слушая, о чем они разговаривают. Когда он еще был крошечным, Фан не раз брал его на руки. Он до сих пор помнит то ощущение, когда взял малыша впервые: что-то мягкое, теплое, будто держишь котенка или щенка. Но Вань Цюнь он ни разу не обнял, не поцеловал.
Сейчас она сидела на стуле у кровати. Стул покачивался, поскрипывал. Ее руки лежали безжизненно на коленях. С набрякшими голубыми жилками, они были, пожалуй, еще тоньше, чем тогда, в школе кадровых работников. По лицу Вань Цюнь, беспредельно усталому, равнодушному, Фан Вэньсюань не мог угадать, какие мысли и чувства вызвал его приход. Да и в самом деле, зачем он пришел сюда? Ах да, болен сын. Ей трудно. Или это лишь предлог? Что минуту назад затеплилось в его душе? Какое чувство? Надежда на любовь или страх перед ней?
— Почему не позвонила мне, когда забирала его? У меня ведь есть машина...
Нет, Вань Цюнь уже давно не испытывает того волнения и трепета, которые охватывали ее прежде, в той мрачной сырой каморке. Вместо них — жалость и безразличие. Фан Вэньсюань уже не казался ей сильным, наоборот, получалось, что он слабей ее. Если б даже она позвонила, разве хватило бы у него смелости взять машину, чтоб забрать из больницы ее ребенка? Неужели он не испугался бы, что шофер разболтает об этом повсюду?.. Ну почему в ее сердце поселилась ненависть? Ведь если нет любви, так и ненависти не должно быть. Да, нелегко обмануть себя. Чувства труднее всего на свете поддаются разумному объяснению. Когда не видишь пропасти и падаешь в нее — это злой рок; когда видишь ее и все-таки идешь к ней — горчайшее из несчастий. Вань Цюнь знала, что, говоря с Фан Вэньсюанем, она не должна давать волю своим чувствам, но она не властна над собой. И за ее безразличными словами проступала все та же жгучая ненависть:
— Зачем? Есть такси.
— Но ведь ребенка еще надо было нести.— Ох, как редко произносил он такие участливые слова.
— Шофер попался хороший. Помог.
Нельзя судить о людях по их внешности. Вань Цюнь
вспомнила маленького шофера такси. Когда она вышла из дверей больницы, неся в одной руке сумку, набитую всякой всячиной, в другой руке термос, а мальчика на спине, шофер, чистя ножичком ногти, беззаботно напевал популярную песенку:
Получил твое любовное письмо И в волнении краснею густо. Я не знаю, как ответить мне На такое искреннее чувство.
Ласковые, нежные слова Легким облачком плывут мне в уши. Грежу днем и ночью о тебе — Ты разволновала мою душу '.
Но едва он заметил Вань Цюнь, как тут же выскочил к ней, взял мальчика, отнес в машину, а затем помог поднести и вещи. «Ох, я и не знал, хозяйка, что вы одна. Надо было кликнуть меня!» Изъяснялся шофер на чистейшем пекинском диалекте. Казалось, во рту у него не язык, а какой-то шарик перекатывается. Хотя стояла жара, он поднял в машине стекла. Простые люди не без основания считают, что больному, чем бы он ни болел, ни в коем случае нельзя простужаться. Вань Цюнь с мальчиком на руках села сзади. Ей были видны лишь лоснящийся затылок шофера и стоячий воротничок его рубашки.
Рядом с шофером Вань Цюнь выглядела нищенкой. Ремень сумки истерся, кожа на уголках ее истрепалась. Термос был куплен еще в деревне, когда Вань Цюнь ютилась в той сырой мрачной комнатушке, его корпус давно проржавел, в некоторых местах насквозь. Сама Вань Цюнь была растрепана, от нее пахло не духами, а потом. Ее сынишка в дешевом хлопчатобумажном костюмчике на тощем, тщедушном тельце казался заморышем. Со времени своего появления на свет он лишь второй раз ехал в машине, но о первой поездке знать не знал, поскольку был тогда в беспамятстве. Теперь же он жадно смотрел в окно, трогал ручки на дверцах, пепельницы на спинках передних сидений — и от возбуждения даже запел слабым голоском песенку, выученную им в раннем детстве:
Здесь и далее стихи в переводе О. Прохоровой.
Вот машинка, би-би-би, Мимо нас промчала. А в машинке той сидит Председатель Мао...
И тут действительно раздался сигнал. Не оборачиваясь, водитель сказал: «Я поеду кружным путем, но лишнего не возьму. Хорошо?»
Вань Цюнь сначала не отреагировала, потом как будто услышала. «Да, пожалуйста. Только я заплачу полностью».
Шофер снисходительно хмыкнул. Дуреха! Мальчик осведомился: «А почему наша машина такая низкая?» «Это потому,— объяснил водитель,— что ты тяжелый. Сел — и вдавил колеса в живот машине».
Мальчик подумал с минуту. «Нет! Вы меня обманываете!» — «Тоже правильно! Зачем верить всему, что люди несут!»
По бесхитростной болтовне водителя Вань Цюнь чувствовала, что он хочет проявить к ним участие. А едва приехали, он, ткнув себя пальцем в грудь, объявил: «Дайте мне ребенка, хозяйка, я мигом, даже не запыхаюсь!»
И в два счета взмыл с мальчиком на спине на третий этаж.
Когда, усадив сына на кровати, Вань Цюнь спустилась, чтобы расплатиться, шофер уже вновь* напевал:
Получил твое любовное письмо И в волнении краснею густо. Я не знаю, как ответить мне На такое искреннее чувство.
Ласковые, нежные слова Легким облачком плывут мне в уши. Грежу днем и ночью о тебе — Ты разволновала мою душу.
Вань Цюнь поблагодарила его: «Спасибо, товарищ водитель». Тот грубовато откликнулся: «О чем разговор? Когда в следующий раз понадобится машина, вызывайте прямо меня. Меня зовут Гао Чжаньхэ».
Вань Цюнь, стоя у подъезда, смотрела, как он дает задний ход, выезжает на дорогу и, включив скорость, мчит вдаль. Как будто и не было ничего.
Наверное, не следует сравнивать этого шофера с Фан
Вэньсюанем. Шофер — человек простой, у него душа нараспашку. И вот он неожиданно оказался ближе Вань Цюнь, чем человек, которого она любила. Фан Вэньсюань заметил, как Вань Цюнь опустила плечи, с ее губ сорвался чуть слышный вздох, а прищуренные глаза вдруг широко раскрылись. Она повернулась к сыну.
— Если хочешь покушать, я приготовлю.
Сын, повернувшись к матери, долго смотрел на нее. Вань Цюнь знала, что, если б они были сейчас вдвоем, он бы обнял ее за шею и поцеловал. Но когда мальчики, подрастая, начинают сознавать, что к чему в этой жизни, они воображают себя героями, сказочными богатырями. А герою не подобает целовать свою маму на виду у всех. Потому он лишь тихонько произнес:
— Огурца соленого.
У Вань Цюнь защипало в носу. Она едва не взмолилась: «Ну попроси же еще чего-нибудь!» Ей так хотелось, чтобы сын придумал какое-нибудь разорительно дорогое лакомство.
Фан Вэньсюань наконец увидел возможность сделать что-то полезное.
— Если надо что, я куплю.
Сын сердито и, похоже, несколько язвительно проговорил:
— Только жидкой каши и соленого огурца!
Дети часто бывают наделены природным чутьем, неосознанно ощущают опасность, отличают правду от лжи, а друзей от чужих.
Мальчик смутно чувствовал, что мама сегодня не такая, как всегда. Она чем-то расстроена и встревожена. И в его глазах она вдруг превратилась в девочку, нуждавшуюся в его покровительстве.
«И чего этот дядя расселся здесь? — думал он.— Это из-за него мама грустная».
— Мама,— сказал он,— свари мне каши, я хочу есть.
Вань Цюнь быстро поднялась, достала мешок с рисом,
кастрюлю. Сняв с кастрюли крышку, увидела, что еще осталась лапша. Вероятно, уже невкусная: вида никакого, да, похоже, и не приправлена ничем. Что сейчас купишь-то в магазинах?
Фан Вэньсюань подумал, что, если б они жили вместе, она ни забот, ни хлопот не знала бы. Он представил себе, какой бы тогда была Вань Цюнь, какая могла у них быть семья... Ведь ему нужен человек, а не та иуда бесстыжая, что за каждым шагом его следит. Только сможет ли он пойти против устоев общества? Люди любят делать из мухи слона и изумленно спрашивать при этом: «Для чего разводиться? Есть жена — и ладно. Ведь одна женщина совершенно не отличается от другой». Станут всячески , препятствовать ему, будто бы примиряя, напомнят о парт- дисциплине, о совести коммуниста, о законах, начнут пугать его крахом авторитета, припирать к стенке вопросами ; вроде: «Чем ты, собственно, заниматься хочешь, политикой или любовью?» А по сути, истинный смысл таков: «Выбирай: либо быть чиновником, либо любить». Как будто любовь — это что-то несовместимое с революционными целями, какая-то буржуазная или троцкистская установка, или, ( во всяком случае, совершенно неподобающая работнику аппарата пагубная привычка вроде курения гашиша. Наконец, все друзья и товарищи от него отвернутся...
Фан Вэньсюаню с его умом следовало бы понимать, что все эти пышные рассуждения о коммунистической морали — только тонкий слой лака, прикрывающий мораль феодальную. Учение Маркса постепенно обрело такую популярность, что его демагогически используют для своего I оправдания даже те силы, которые марксизм призван уничтожить.
Но Фан, увы, не сумел разобраться в этом. Прав был Хэ Цзябинь, говоривший не раз Вань Цюнь: «Не смотри, что эти начальники управлений с умным видом разъезжают на своих машинах. На самом деле они мало в чем разбираются, а неясного для них тьма».
Ощущение несвободы, невозможности сбросить путы не раз повергало Фан Вэньсюаня в отчаяние. Он завидовал простым людям, которые могут, выпив рюмку-другую, беззаботно завалиться спать или, сыграв пару партий в картишки, часами плевать в потолок. Когда же и он станет таким беспечным, таким раскованным?
Вань Цюнь, понюхав оставшуюся лапшу, скривилась:
— Стухла!
Шлепая тапочками, понесла выбрасывать в туалет. Казалось, она не замечает Фан Вэньсюаня. Неужели он стал так неприятен ей? Если это наказание, то он должен принять его. Он готов искупить вину чем угодно.
Он прошел за Вань Цюнь на кухню. Вот она открывает кран, моет кастрюлю, затем промывает рис. Плеск воды и движения ее рук почему-то усилили его чувство вины.
— Вань Цюнь, прости меня.
— За что? — Ее руки застыли на миг, затем вновь задвигались, промывая рис.— Мы в верности друг другу не клялись, ты мне ничего не обещал. За что же ты просишь извинить тебя?
Она даже не повернулась к нему. Он лишь видел две острые ключицы, упрямо торчавшие под тонкой рубашкой.
— Ну, тогда... представь себя на моем месте.
О да! Войти в его положение! Слабый всегда ждет к себе снисхождения.
Вань Цюнь вдруг почувствовала, что из сердца ее что-то улетает, как птица. И она сказала, словно обращаясь к этой птице:
— Уходи!
Фан Вэньсюань начал торопливо шарить в карманах. Помявшись в нерешительности, проговорил с усилием:
— Я оставлю немного денег. Тебе могут понадобиться.
— Ты же знаешь, я не возьму!
Ну конечно! Его пальцы неловко замерли у кармана.
— Уходи!
Он ушел. Остановившись за дверью, он прикоснулся к дверной раме с отслаивающейся коричневой краской. У него было чувство, что если он уйдет сейчас, то ему уже не вернуться. И эта дверь, и безалаберная квартира за дверью, и то, что было с ним,— все куда-то исчезнет...
Вань Цюнь видела в кухонное окно, как Фан Вэньсюань идет к автобусной остановке. Он не решился приехать к ней на машине. Эта деталь отнюдь не улучшила ее мнения о нем. Когда Вань Цюнь вошла в комнату, сын спросил:
— Мама, ты плакала?
— Нет.
Убрав со стола разбросанные вещи, она принялась вытирать тряпкой пыль.
Сын поднял острый кулачок:
— Вот вырасту, кто обидит тебя — мозги вышибу!
Вань Цюнь думала, обессиленная: «Спасибо за доброту,
сынок. Но когда вырастешь, ты поймешь, что не все решается кулаками».
Весь потный, вошел Хэ Цзябинь. Произнес с обидой:
— Стучу, стучу — не откликаетесь. Извините, что сам ворвался.
Положив покупки, он повернулся к Вань Цюнь.
— Ну как? Значит, выздоровел?
Заметив, что та стоит неподвижно с полузакрытыми глазами, понизил голос:
— Что с тобой?
Вань Цюнь, подняв бессильные руки, бросилась, как страдающий от обиды ребенок, к нему на грудь. Прижалась головой и, всхлипывая, проговорила:
— Цзябинь, Цзябинь, почему все не так, как хочется?
Он похлопал ее по спине.
— Почему, говоришь? Потому что сейчас у нас переходный период. Такое уж это времечко. То жара, то мороз; где сегодня верх — завтра низ; то не так, и другое не этак. Но, опять же, зачем свои переживания считать большими, чем трудности всего общества?
Он взял Вань Цюнь за подбородок и вытер ей слезы.
— Нельзя винить в этом кого-то конкретно. Это муки рождения. Как у бабочки, сбрасывающей кокон.
— Мама! — крикнул сын, напуганный всей этой сценой.
Вань Цюнь быстро утерла платком последние капли
слез. На лице ее вспыхнула извиняющаяся, немного смущенная улыбка.
— Посмотри, сынок, сколько вкусного принес тебе дядя Хэ!
Она протянула мальчику коробку с тортом, но он оттолкнул ее. Нет, он хочет не этого. Он хочет вырасти, быстрей вырасти. Стать таким же большим и сильным, как дядя Хэ Цзябинь.
глава Если бы Лю Юйин сдавала экзамен по тактике бытовых операций, то ей бы, наверное, присвоили докторскую степень.
Утром она первым делом включала приемник. Пока тот нагревался, быстренько застилала постель. Затем, слушая шестичасовые «Пекинские новости», шла в кухню за веником, по дороге собирая снятую накануне одежду в таз для стирки. Включив плиту и поставив разогревать пампушки, возвращалась в комнату, подметала, вытирала стол. К концу уборки пампушки бывали уже готовы. Юйин разводила соевую муку и, пока варилось соевое молоко, умывалась и чистила зубы.
Сяо Цян помогал одеться Сяо Чжуану, а когда младший заканчивал умываться, на часах было ровно половина
седьмого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48