Но случай с Иваном Шибилевым, как и многие другие до него, показывал, что Стоян начал распоряжаться судьбами людей, исходя не из интересов общества, а по личным соображениям, и это было уже не просто превышение власти, а самовластие. Я знал, что и многие другие партийные работники вроде него пытаются вмешиваться в самые сокровенные чувства людей, грязными руками шарить в их сердцах и по своему вкусу и разумению определять их поступки, и я спрашивал себя, как же мы с такими обезличенными, лишенными достоинства людьми будем создавать самое демократическое общество, в котором человеку предстоит быть подлинным хозяином своего труда, своего государства и собственной свободы. Стоян был косвенно виноват и в смерти Моны, и я сказал ему об этом. Я сказал ему еще, что он ослеплен плебейской жаждой власти и что власть для него главное, а что народ, от имени которого он всегда говорит и действует, для него давно уже пустой звук. Он пришел в ярость и приказал мне немедленно покинуть село, чтобы не мешать ему своим гнилым интеллигентским либерализмом. Если я этого не сделаю, и меня ждут неприятности...
Через несколько дней я поехал попрощаться с Ну-шиной матерью. Я каждую неделю навещал ее и спрашивал, не получила ли она вестей от Лекси. Она удочерила одну из своих племянниц и жила теперь с ее семьей. Под грузом лет она словно бы стала меньше ростом, но держалась бодро, ум ее был ясен, а темные влажные глаза блестели молодым блеском. Эти глаза, глаза Лекси, обычно издали спрашивали меня, нет ли от него вестей, и по выражению моего лица она понимала, что нету. В хорошую погоду я заставал ее во дворе или в саду, но сейчас ее не было видно. Прежде чем я успел постучать в дверь кухни, она открылась и на пороге встал Лекси. Как бывает в таких случаях, секунду или две мы, остолбенев, смотрели друг на друга, потом обнялись. Позже, когда мы уселись наверху, в его комнате, где я провел столько ночей и пережил столько счастливых и горестных часов, он рассказал мне о строго секретной работе, которой он занимался за границей последние восемь лет,..
КИРО ДЖЕЛЕБОВ МАТЬТВОЮЗАНОГУ
Киро Джелебов получил это непристойное прозвище, когда был еще молод и только что отделился от братьев. Дом его был сложен из тесаного камня, в два этажа, и, как у всех новых домов в то время, лицевой фасад его был выкрашен в апельсиновый цвет с белыми ободками вокруг окон; на деревянную террасу на уровне второго этажа вела каменная лестница. От других домов дом Джелебова отличался тем, что первый этаж использовался для жилья, а не как хлев. В свое время эту реформу в области быта старые хозяева встретили насмешками и даже упреками, но впоследствии она была признана разумной и полезной. Хлев в нижнем этаже имел известное преимущество зимой, когда хозяин мог в одних подштанниках кормить и обихаживать скотину, но зловоние от навоза и мочи, а также всякие насекомые превращали в хлев весь дом. Киро Джелебов все хозяйственные постройки поставил в дальнем конце сада, огородил их высоким саманным забором, и в то время как в соседних дворах высились навозные кучи, в которых валялись поросята и рылись куры, его двор зеленел чистой травкой, словно лесная поляна.
Скоро село признало его дом образцовым, хотя на воротах и не появилось таблички «Дом образцового содержания», какие можно увидеть теперь в наших городах, дабы все знали, что наш человек готов поддерживать в доме чистоту и порядок, только если его удостоят каким-то отличием, и что в домах, на которых такой таблички нет, живут пещерные люди, погрязшие в нечистотах и смраде. В то время я впервые посетил дом Киро Джелебова. Я учился во втором классе и сидел на одной парте с его сыном Марчо. Наша учительница у них квартировала и однажды повела нас всех осматривать их дом, двор и сад, а потом задала нам сочинение на тему «Что мы видели во дворе Киро Джелебова?». Видимо, эстетическое чутье у меня было не развито, ничего достойного восхищения в этом образцовом доме я не увидел и получил за,сочинение двойку, так что первый мой визит к Джелебовым оказался связан с моей первой литературной неудачей. Случилось так, что и в гимназии, в городе, мы учились с Марчо в одном классе, вместе жили, на каникулах я часто бывал у него в доме и только тогда разглядел и оценил хозяйственные добродетели его отца и всей семьи. Плодовый сад с выбеленными стволами деревьев (единственный в селе), ровные, словно по линейке отмеренные грядки с овощами, ограда из деревянных планок, свежая и чистая трава во дворе, цветник перед домом, колодец из тесаного камня рядом с хозяйственными постройками, ворота, крытые ярко-красной черепицей, и все остальное показывало, что хозяин подворья не только трудолюбив, но и требователен к себе и другим. И еще одну новацию он ввел, которой нельзя было увидеть не только в нашем селе, но и во всем крае, а может быть, и во всей стране. В то время чуть ли не на каждой полосе в иоле росло по груше-дичку. В тени этих груш крестьяне обедали и отдыхали в летнюю жару, к ним подвешивали люльки с младенцами, под ними держали воду и привязывали в холодке скотину, одним словом, груша была неоценимым помощником хлебороба, а в нашем безлесном крае ее чтили как священное дерево. Вырастает она самосевом, и никто не считал нужным о ней заботиться. В хорошую пору она плодоносила, ее обирали и варили на зиму грушевый компот, в плохую — на нее нападали гусеницы, и на ветках не оставалось ни листочка. Один только Киро Джелебов ухаживал за дикими грушами на своих полосах так же, как он ухаживал за деревьями в саду,— весной обрезал, обмазывал известью стволы, окапывал, чтоб они получали больше влаги, опрыскивал купоросом и каждый год снимал урожай. По этим грушевым деревьям любой человек из нашего, да и из окрестных сел сразу узнавал, какая полоса — его.
У Джелебовых постоянно квартировали учительницы. Они приезжали на несколько лет из разных концов страны в наше забытое богом село, вступая здесь на учительское поприще. Ту, которая осенью приезжала первой, кмет посылал к Джелебовым, так же как он посылал к ним на ночевку всех, кто приезжал по службе из города. Из-за одной такой учительницы Киро Дже-лебов и получил новое прозвище. Как и все наши мужики, он материл, можно сказать, на каждом слове, с поводом и без повода, все, что попадалось ему на глаза или под руку. А наша брань составляет, скромно говоря, целую изящную словесность, обладающую при этом такой силой реалистического воздействия, что, как говорил один пришлый шутник, когда слышишь ее в первый раз, начинаешь невольно почесывать некоторые части тела.
Первую учительницу, жившую на квартире у Дже-лебовых, звали Гортензия. Мы долго не могли запомнить это странное имя, внушавшее нам такую робость, что когда мы его наконец усвоили, то долго еще не решались произносить, опасаясь, как бы в наших устах оно не прозвучало неловко и грубо. Среди нас, в нашем селе, летом утопавшем в пыли, а зимой — в грязи и снегу по колено, учительницы смотрелись как экзотические цветы. Почти все они были горожанки и в первое время с таким трудом приспосабливались к нашему быту, что сами крестьяне, с врожденным превосходством и неприязнью относившиеся к «городским белоручкам», одновременно и упрекали их и жалели: «И чего их, горемычных, сюда принесло! Только и радости в селе, что собаки облают да блохи искусают!» Они не знали, что все эти девушки были из бедных семей и приезжали к нам, чтобы заработать, обзавестись семьей и домом или же продолжить затем свое образование. Гортензия, к примеру, провела у нас три года, не уезжая — в целях экономии — на каникулы, а на четвертый год прислала открытку из Швейцарии, куда уехала изучать медицину. Она была родом из Кюстендила и часто рассказывала нам об этом большом и сказочном по нашим представлениям городе, потому что мы-то никогда не видели ни гор, ни прозрачных рек, ни минеральных источников. И теперь, когда мне случается увидеть на географической карте точку, обозначающую Кюстендил, я всегда вспоминаю «барышню Гортензию», мою первую учительницу, вижу, как она осторожно шагает по глубокой вязкой грязи, в которой тонут ее ботики, как легко и грациозно бегает с нами по полю, в белой блузке и черной юбке, маленькая и стройная, с мальчишеской прической «а-ля гарсон», слышу, как нежным, точно флейта, голоском окликает нас по именам, чувствую благоухание ее одежды и рук, благоухание цветка среди наших постолов и шапчонок, пропахших навозом и пылью.
В первое же утро, рассказывала потом тетушка Танка, учительница прибежала к ней в слезах и сказала:
— Хозяйка, я от вас ухожу! Уж извини меня, но больше я не могу у вас оставаться.
— Чего так, учителька? Вчера только пришла, а нынче съезжаешь. Или змею в нашем доме увидела?
Учительница рассказала ей, что заснула только на рассвете, а вскоре ее разбудил голос хозяина. Она приподнялась в постели, увидела, что он стоит под ее окном, и тут он наговорил ей таких слов, что она не может их повторить. Тетушке Танке и в голову не пришло, в чем тут дело, и она чуть не сгорела со стыда перед девушкой. Трое детей у мужика, и чтоб нес перед городской девушкой похабщину — нет, это было выше ее понимания. Она отыскала мужа в хлеву и отругала его на чем свет стоит. Поняв, в чем обвиняет его жена, Киро в свою очередь покраснел от стыда как рак и поклялся, что не только что ничего не говорил учительнице, но и вообще ее не видел. И в окно ее не смотрел, а углядел на подоконнике мышь, из тех, что водятся все лето в подвале, и ни водой их не выведешь, ни отравой. Сидит себе на подоконнике и нахально смотрит тебе прямо в глаза.
Тетушка Танка тут же сообразила, что и как он сказал мышке, велела ему строго-настрого в другой раз «затыкать хайло» и поспешила успокоить девушку.
— Так ты этого испугалась? Да наши мужики за-место того, чтоб «добрый день» сказать, так-то выражаются. Киро наш мыша увидел, ему пригрозил, а ты сразу реветь...
Хорошо зная неотразимое художественное воздействие наших ругательств, которым дедушка обучал меня, еще когда я был дошколенком, я представляю себе, как прозвучала его угроза, раздавшаяся ранним утром под окном учительницы:
— Ах, мать твою, попадись мне только в руки, я тебя живую располовиню!
С этого дня Киро Джелебов разболелся, как разболевается страстный курильщик или наркоман, когда его лишают табака или наркотика. Приезжая девушка, хорошенькая «что цветик полевой», внушила ему такое почтение, что он вдруг осознал, сколь циничен дурной его навык, застыдился и решил от этого навыка навсегда избавиться. Но привычка, как мы знаем,— вторая натура, она сильнее и активнее первой. Эта вторая натура дала в его душе ростки еще в колыбели и пустила такие крепкие корни, что только какой-нибудь завзятый святой мог бы вылечиться от подобной хвори ценой пожизненного молчания. Для Киро Джелебова это было равнозначно тому, чтобы родиться заново, притом при условии, что учительница будет у них жить и воспитывать его с грудного возраста. Свое воздержание он переживал как болезнь, которая сделала его нервным, мелочным и сварливым. Он старался подлаживаться под учительницу, даже когда она бывала в школе, потому что ему казалось, будто она и оттуда может его услышать и расплакаться от стыда и обиды. Только во сне он мог в полной мере насладиться свободой слова и целыми ночами выдавал шедевры мата, которые тетушка Танка слушала с восхищением. Но вот он понял, что держать себя в узде больше не в силах, и стал пытаться обманывать свою вторую натуру, как обманывает свою страсть курильщик, прибегая к незажженной сигарете, леденцам или семечкам. Он стал заменять настоящий мат более невинными ругательствами, вроде: «язви тебя в душу», «ядрена вошь» или «туды его растуды», но это абстрактное «растуды» никак не могло удовлетворить его насущные потребности. Наконец, после целого ряда творческих неудач, он нашел выражение, показавшееся ему полным эквивалентом нашего классического ругательства. Выражение это, подобно произведениям современного искусства, было насыщено подтекстом, то есть с его помощью он мог по-эзоповски высказать то, что хочет, и вместе с тем никто не посмел бы упрекнуть его в цинизме или старомодном реализме: «Мать твою за ногу!»
Наши острословы с большим интересом следили за его словотворческими усилиями и, два раза услышав от него это выражение, тут же присобачили его к его честному имени.
Николаи Миялков и Калчо Соленый мелькнули, как призраки, и исчезли в чаще, а он подошел к высохшему обрубленному стволу и утоптал возле него снег. Он уже не первый год становился в засаду в этом месте и всегда уходил с добычей. Сверху здесь спускалась узкая просека, и вспугнутые животные бежали по ней вниз. Он так хорошо маскировался за сухим стволом, что даже кабаны его не замечали и подходили на десять шагов. Два года назад он убил в этом месте самца с огромными клыками (золотыми, как выяснилось впоследствии) и подарил их Стояну Кралеву. Роща была небольшая, но дичи в ней водилось много. Кроме зайцев, в последние годы развелись косули, появились фазаны, а за ними и лисы. Перебралось откуда-то и два стада кабанов, которые после уборки кукурузы оставались зимовать в Преисподней возле луж, питаемых родником. Поздней осенью попадались вальдшнепы, привлеченные влагой, пролетали большие стаи диких голубей, и тогда лес превращался в небольшой, но богатый охотничий заповедник. Птицу били и влет, а при охоте на крупного зверя делились на загонщиков и стрелков. Охотников в селе было восемь человек, четверо шли по лесу, подымали шум, кричали и стреляли, а четверо других стояли в засаде. Делали всего по два захода и никогда не возвращались с пустыми руками. Добычу потрошили под старым дубом, делили мясо на равные части, потом один из охотников собирал в шапку мелкие предметы, взятые у каждого из товарищей,— перочинный ножик, спички, пуговицу или что-нибудь еще, передавал шапку другому, и тот клал предметы на куски мяса. Во время этой церемонии все остальные поворачивались спиной, а потом каждый брал кусок мяса, на который был положен его предмет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72