При всем при том в селе не было в то время человека счастливее, чем Николин. Он стал уже чабаном в кооперативном хозяйстве и пас общую отару на стерне, где сохранялось много травы. Пока она еще не была вытоптана, все село пускало туда скотину. Дни стояли жаркие, и стерня расстилалась под ярким солнцем как золотистая, добела раскаленная бесконечность. К десяти часам ОВЦЫ начинали сбиваться в кучки и ложиться, и тогда Николин гнал их к селу. В детстве он пас два десятка соседских ярок, с тех пор мечтал о большой отаре, осле и собаках, и теперь мечта его сбылась — у него была отара из двухсот овец, осел (Дренчо со двора деда Мяуки) и две собаки. Дренчо тащил приторочен ную к седлу баклагу, торбу с едой, бурку и возглавлял отару. Для Николина было настоящей радостью смотрен,, как он выступает спокойно и чинно, с важностью древнего предводителя, как овцы тянутся вслед за ним длинной вереницей, а собаки, как два стража, идут по сторонам, будто бы безразличные, но готовые ороситься на каждого, кто приблизится к отаре. Сам он где-то посередине отары, закинув за плечи и повесив на нее руки, прислушиваясь к мелодии колокольцев и высокому звону медных бубенцов. Длинная темно-коричневая вереница отары ползла, подобно змее, едва заметно подрагивая, волоча белый шлейф пыли, и втягивалась в село под равномерный звон бубенцов. Дренчо первым подходил к старой шелковице с твердыми пыльными листьями, а овцы брели на сыроварню — круглую площадку, обнесенную низкой каменной оградой с двумя узкими, один против другого, проходами. Разгружая осла, Николин несколько раз кричал во весь голос: «Э-хей, э-хе-эй!», и к сыроварне подходили старухи с медными ведерками, а с ними и ребятня. Старухи садились на плоские камни, в два ряда, друг против друга, перед входом в сыроварню, а ребятишки изнутри по одной гнали овец. Скоро в душном воздухе разносился сладковатый запах прелой шерсти, навоза и парного молока, а сквозь женский гомон прорезался нежный приглушенный звон молочных струй, ударявших в пустые ведерки. Дренчо удалялся походкой солдата, сменившегося с поста, вольготно раскидывался на соседской навозной куче и грелся на солнце, собаки ложились неподалеку, а выдоенные овцы, опустив головы, подбегали к шелковице и собирались в тени. Николин шел домой обедать, поспать несколько часов и сделать кое-какую мужскую работу. Больше мужчин в доме не было — дед Мяука умер вскоре после организации ТКЗХ. Единственным условием, которое он поставил, вступая в кооператив, было, как мы уже знаем, сохранение за ним любимого кабриолета, и Стоян Кралев уважил его просьбу. Другие кооператоры сдали свое имущество и скотину, а дед Мяука продолжал, как и раньше, раскатывать по селу на двуколке вместе с верным Петко Болгарией, вызывая всеобщую ненависть. Однажды ночью с кабриолета сняли и утащили колеса, а коня отогнали в общую конюшню. Дед Мяука провел сутки, свернувшись по-кошачьи, в кожаном деветаковском кресле, а наутро Петко Болгария нашел его мертвым.
Под вечер, по холодку, Николин снова выводил отару в поле. Он любил стоять, опираясь на герлыгу, словно чабан былых времен, и смотреть, как овцы жадно щиплют мягкую траву, как солнце, все более громадное и пламенное, опускается к синей линии горизонта и медленно за нее уходит, как бледнеет закатное зарево, все вокруг заливает мягкий прозрачный свет, в этом свете по стерне на цыпочках приближается ночь и шаги ее потрескивают тихо и звучно. В такие вечера он часто слышал, как чабаны, остановившись неподалеку, говорят о том, что, мол, его дочка Мела вовсе и не его дочь, а Ивана Шибилева, при этом делают вид, будто не замечают его в сумерках, и перекликаются так громко, что голоса их разносятся далеко вокруг. Николин улыбался и проходил со своей отарой мимо. Чем грубее и оскорбительнее были сплетни о его жене, тем более невероятными они ему казались и тем меньше его трогали. Вместо того чтобы страдать от ревности и отчаяния, чего добивались его доброжелатели, он немыты нал странное чувство наслаждения от их тщетных попыток открыть ему глаза. Чуть ли не все село поставило перед собой задачу разрушить его счастье, а это как раз показывало, как оно велико и неуязвимо. Он был один против всего села и побеждал в борьбе благодаря одному-единственному оружию — своей вере в жену. Но люди не хотели мириться с его глупой верой, тем более что она подрывала моральные устои села и поощряла разврат.
Иван и Мона тем временем стали так неосторожны, что им уже ничего не удавалось скрыть. Днем и ночью кто-нибудь следил за ними, и, как ни изобретателен был Иван, его свидания с Моной ни для кого уже не были тайной. Каждый новый их маршрут прослеживался, каждый сигнал разгадывался. Наконец, и власти решили вмешаться и пресечь «бытовое разложение», как выразился секретарь партбюро Стоян Кралев. Однако дело это оказалось очень трудным, почти невыполнимым. С одной стороны, Мона дружила с его семьей, так что, когда общественная совесть взбунтовалась и потребовала, чтобы руководители села каким-то образом обуздали Монины любовные похождения, он и его жена Кичка оказались в весьма щекотливом положении. С другой стороны, Мона участвовала в театральных представлениях еще девочкой, когда никто из женщин села, кроме Кички Кралевой, не желал ступить на сцену, она первая среди молодежи начинала носить одежду и прически, которые Кичка вводила когда-то как средство борьбы против старой моды, вообще из молодых женщин она чаще и лучше всех выполняла задания, которые и раньше и теперь давала ей партийная организация. Стоян Кралев и его жена и прежде много раз пытались внушить ей, что она должна порвать с Иваном, а она молчала, и на лице ее появлялась такая нежная и невинная улыбка, что они не смели больше ее тревожить. Однако любовные похождения этой парочки не сходили у односельчан с уст, к тому же и оппозиция, используя все средства для дискредитации коммунистов, кричала о них на всех углах, так как Иван Шибилев и Мона были членами партии. Стоян Кралев более чем кто-либо испытывал ненависть и органическое отвращение к их распущенности, но по разным причинам, прежде всего общественным, еще не брался как следует за то, чтоб их разоблачить или наказать. Мона и Иван вынесли на своих плечах тяжесть почти всей агитационной работы и в прошлом и теперь, притом работали они так хорошо, что привлекли к ОФ не меньше половины села, не говоря уж о радости, которую они доставляли людям. Однако терпеть их развратное поведение дальше было невозможно, и Стоян Кралев наконец послал за Моной. Она пришла в клуб партии вместе с дочкой. Девочке не было еще трех лет, она знала Стояна Кралева, потому что много раз заходила с матерью к нему домой, и теперь, как только увидела его, стала шалить, залезать под стол и трогать все, что было в комнате.
— Надо было прийти одной,— сказал Стоян Кралев.
— Почему?
— Потому что разговор не для детских ушей. Приходи в пять часов, но одна.
Мона дала девочке мячик, вывела ее на улицу, чтоб она там поиграла, и вернулась.
— Я, ты и Кичка уже говорили о твоих делах,— продолжал Стоян Кралев,— но я вынужден поговорить с тобой снова.
— О каких моих делах?
— Об этих самых... с Иваном.
— А что о них говорить?
— Как что?.. Все село возмущается...
Стоян Кралев ждал, что, когда он заговорит с ней о ее внебрачной связи, она смутится, застыдится или попытается каким-то образом оправдаться, но она чинно сидела, положив руки на колени, словно послушная девочка, и с едва уловимой улыбкой смотрела ему в глаза. Эта улыбка, то ли ироническая, то ли осуждающая, поразила его и заставила на минуту замолчать. В ее улыбке была и красота, и бесстыдство, и вызов женщины, получившей и получающей все от столь долгожданной, хоть и краденой любви, и презрение ко всему и всем, кто попытается ее отнять. Чем больше смотрел Стоян
1 ОФ — Отечественный фронт, массовая общественно-политическая организация болгарских трудящихся, работающая под руководством Болгарской коммунистической партии.
Кралев на эту улыбку, тем лучше он ее понимал и тем сильнее раздражала его Мона. Все-таки он взял себя в руки и спокойно, «по-дружески» посоветовал ей устроить свою личную жизнь так, чтобы «не давать пищу досужим разговорам». Мона молча выслушала его и, направляясь к двери, сказала только «до свидания».
— Я не понял, согласна ТЫ тем, что я тебе сказал, или нет?— спросил Оюнн Кралев, провожая ее до дверей.
— Говоришь, все село возмущается? Я возмущаюсь всем селом!—сказала Мона, и лицо ее покрылось густым румянцем.
— Что? Воз-му-щаешься се-лом? Ну-ка вернись и сядь!
— Чего мне возвращаться? Опять будешь талдычить свое. Я уже наслушалась.
— Я разговариваю с тобой как товарищ, желаю тебе добра, и все — как об стенку горох? Так, что ли?
Мона смотрела ему в глаза, и па лице ее снопа появилось насмешливое выражение. «Наглая, испорченная бабенка»,— подумал Стоян Кралев и отвернулся.
— Тебе не приходит в голову, что твоя связь с любовником аморальна? Ты хоть раз об этом подумала?
— Почему аморальна? Разве бывает аморальная любовь?..
— Бывает! Ваша любовь с Иваном как раз аморальная. Если развратную связь замужней женщины с любовником вообще можно назвать любовью.
— Я-то знаю, что такое любовь, а ты нет!
— Знаешь, как собачьи свадьбы по чужим огородам устраивать! Это бытовое и моральное разложение, а не любовь!— Стоян Кралев стоял спиной к двери, словно боялся, что Мона убежит, и, как всегда в таких случаях, давал волю своему гневу.— Все село от вас стонет, а у вас ни стыда, ни совести. Вы коммунисты, опомнитесь, пока не поздно!
— Я потому и живу на свете, что люблю этого человека. Никто не имеет права меня судить,— сказала Мона и хотела уйти, но Стоян Кралев преградил ей дорогу.
— Каждый порядочный человек имеет такое право.
— И оппозиция?
— В данном случае и она. Оппозиционеры, может, и такие и сякие, но разврату не предаются. Поэтому теперь они потирают руки и говорят: вот какие люди у власти, вот кто распоряжается народным достоянием.
Комлю и скотину сделали общей, теперь и жен общими сделают. Ты не понимаешь, что все на нас смотрят, следят за каждым нашим шагом? Мы должны быть образцом во всех отношениях. И что ты позоришь мужа, делаешь такого хорошего человека несчастным? Не совестно тебе, что ты ему так отплачиваешь? Ведь он тебя из рук Ивана Шибилева взял, дом и семью тебе подарил!
— Пусти меня!— закричала Мона, сдерживая рыданье, а лицо ее исказили спазмы.— Ты жестокий, безжалостный человек, только и знаешь, что в чужих душах хозяйничать. У тебя самого ни сердца, ни души.
— Это потому что я советую тебе взяться за ум? А у твоего возлюбленного есть сердце и душа? Были бы, не стал бы он бродить по свету и приходить к тебе раз в год по обещанию. Ты семьей пренебрегаешь ради него, ребенка ему родила, а он...
Мона вскрикнула, изо всех сил дернула ручку двери и выскочила из комнаты.
Вскоре Стоян Кралев послал сообщить Ивану Ши-билеву, что тот должен явиться в клуб по срочному и важному делу. В ожидании Стоян ходил от стены к стене и уговаривал себя сохранять спокойствие, поскольку знал Ивана лучше, чем кто бы то ни было, и предполагал, что разговор с ним будет напряженным и трудным. По8Ж6 читатель узнает из нашего рассказа, какую большую политическую и просветительскую работу проделали эти два человека до Девятого сентября, когда, кроме идейного единомыслия, их связывала и дружба. В новой жизни и работа, и путь их оказались разными. Стоян Кралев стал секретарем сельской партийной организации и взял в свои руки руководство селом, а Иван Шибилев, как всегда, сновал из села в город и обратно. Правда, год назад он как будто был принят в штат Шуменского театра, и Стоян Кралев хотел проверить, так ли это, а если так, он смог бы более определенно поставить перед ним вопрос об отношениях с Моной. Вопрос, конечно, и сам по себе был деликатный, но Стояна Кралева особенно беспокоил характер Ивана, человека с переменчивым нравом, с собственными принципами и взглядами на жизнь, веселого, нежного, самоотверженного и покладистого, готового все отдать другим, а иногда своенравного, угрюмого и упрямого, что, разумеется (если говорить честно), не помешало ему славно поработать по партийной и просветительской части и сделаться любимцем всего села.
Итак, Стоян Кралев не ждал ничего хорошего от предстоящего разговора, но и не допускал, что он будет таким резким и приведет к полному разрыву. Как он и предполагал, Иван держался так, будто в его отношениях с Моной нет ничего предосудительного и будто эти отношения не компрометируют Мону в глазах села и не разрушают ее семьи. Любовь — это свобода духа, святая святых человека, свободен тот, кто любит, а раб тот, кто не способен испытывать любовь, говорил он, словно произнося монолог на сцене. Монолог его продолжался еще несколько минут в том же духе, отвлеченный и туманный, и Стоян Кралев начал терять терпение. Как ни уговаривал он себя, что должен сохранять спокойствие, нервы его все больше натягивались, и он снова зашагал по комнате, не в силах справиться с нервным тиком в правом углу рта.. Он, естественно, тут же сообразил, что Иван пытается заговорить ему зубы разными учеными словесами, чтобы выиграть время или перевести разговор в другую плоскость. И он не ошибался, потому что Иван действительно декламировал по памяти монолог о любви из какой-то классической пьесы. В свою очередь и тот знал Стояна Кралева как самого себя и, как только понял, что по замыслу Стояна ему предстоит не только исповедь, но и проповедь, захотел лишить Стояна этого удовольствия и в то же время внушить ему, что у него, Ивана, нет ни малейшего намерения слушать его догматические суждения о морали и прочем. Иван не испытывал к нему неприязни, но давно уже не выносил его повадок недоучки, которые, в сочетании с высокомерием сельского властелина и партийного деятеля крупного масштаба, вызывали насмешку и сожаление.
— Оставим громкие слова в покое!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72