— Если он тебе не доверился, кому ж тогда?
— Значит, он соблюдал строгие правила конспирации.
— Какой конспирации?
— Как — какой?..
— Ладно, пусть так. Из-за этой конспирации и ты мне правду не скажешь. Понимаю. А как ты думаешь, письмо он писал?
— Почерк его.
— А если он его писал под дулом пистолета?
— Какого пистолета?
Он не успел ответить, потому что появились женщины и стали накрывать на стол. Нуша увидела, что чай стоит нетронутый, выплеснула его в цветник и пообещала после обеда заварить свежий. Отец поднял рюмку за нее, но она прервала его и сказала, что первым делом надо выпить за Лекси.
— Тихо!— цыкнул на нее отец.— Нынче и у камней в ограде уши.— Хорошо, выпьем сначала за него!
Он разом опрокинул свою рюмку, я отпил глоток, а женщины только подняли рюмки. О Лекси больше не говорили. Мать, видимо, была меньше всех посвящена в его дела и судьбу и, пока мы обедали, все посматривала на меня, ожидая, не скажу ли я чего о нем. По выражению ее лица я угадывал, что надежда то оставляет ее, то воскресает вновь. Отец заговорил о предстоящей жатве и о других полевых работах, но и ему не удавалось скрыть, что больше всего его волнует неясная судьба сына. Одна только Нуша была непритворно жизнерадостна. Все ее существо излучало сияние, колдовской силой ее девичьей прелести и чистоты преображавшее весь мир вокруг и бросавшее на него отсвет нежности, изящества и красоты. Я чувствовал, как это сияние проникает в мое сердце и озаряет его спокойствием и радостью, как мои сомнения, тревоги и отчаяние, вызванные болезнью, уступают тем светлым чувствам, которые мы привыкли называть надеждой на счастье.
Мы кончили обедать, когда кто-то постучал в ворота. Это оказался мой односельчанин, зачем-то приехавший к Петру Пашову. Они поговорили во дворе, и мой односельчанин собрался уезжать. Я сообразил, что он приехал на телеге, взял чемодан и распрощался с хозяевами. Все трое проводили меня на улицу и стояли там, пока телега не завернула за последний дом. Мой приезд к ним был случайным. Если бы мы не увиделись с Нушей в автобусе, я, может быть, никогда бы не встретился ни с ней, ни с ее родителями, ибо назревали события, обещавшие быть весьма бурными. А сейчас у меня было предчувствие, что именно эти события сведут меня с ними снова, и предчувствие это томило и тревожило.
Примерно через час я был дома. Стояна и Кичку я нашел в портняжной мастерской, он кроил, а она шила на машинке. Как всегда, сельчане торопились шить летние штаны непосредственно перед жатвой, и стол был завален штуками синего холста. Ни одна наша встреча при возвращении домой не была такой волнующей. Увидев меня на пороге, Стоян и Кичка бросили работу, кинулись меня обнимать и, не здороваясь, закричали, как дети:
— Наша взяла, наша взяла!
Пока я был в Софии, мы постоянно переписывались, но о том, чтобы сообщать новости или комментировать политические события, не могло быть и речи. Только теперь, когда ничто нам не мешало, мы могли поделиться радостью по поводу событий на Восточном фронте. Большая карта Советского Союза, которую Стоян раньше прятал в углу хлева, теперь была вывешена в мастерской на видном месте, для всеобщего обозрения. С какой болью втыкали мы красные и синие флажки, перемещая их из деревни в деревню, из города в город, все глубже на территорию Советского Союза — к Москве, Ленинграду, Сталинграду и Кавказу. Теперь флажки двигались в обратном направлении, красные преследовали синих, во многих местах загнали их в мешки и обрекли на явную смерть, «победоносно развевались» над Выборгом и Белоруссией. Войска союзников открыли в Нормандии второй фронт, началась агония фашистской Германии, главой болгарского правительства был назначен Иван Багрянов \ Партизанское движение стало политической и военной силой. До вечера мы со Стояном работали, обсуждали события на фронтах на Востоке и Западе, говорили, разумеется, и о моей будущей работе, а Кичка пошла к матери за ребенком. В эти страдные дни она не успевала и смотреть за девочкой,
'Иван Багрянов (1891 — 1945) — политический деятель, продолжавший антинародную политику своих предшественников.
и заниматься домашним хозяйством — надо было помогать Стояну в мастерской. Теперь я ее подменил — со школьных лет Стоян научил меня шить летние брюки, и на каникулах я всегда ему помогал.
После ужина я сказал, что хочу спать во дворе, под навесом амбара, но Стоян и Кичка воспротивились. Ночью, мол, по селу бродят сомнительные люди, дом держат под наблюдением и могут заподозрить меня в том, что я сплю во дворе, чтобы поддерживать связь с нелегальными. Я не? посмел сказать им о своей болезни, чтобы в первый же день не омрачить их настроения, и долго убеждал их, что после утомительной подготовки к экзаменам в тесной и душной комнате я должен спать на воздухе, чтобы продышаться и прийти в себя. Мы со Стояном перенесли под навес деревянную кровать, и Кичка приготовила мне постель. Рано утром она услышала, как я кашляю, и не успел я зайти в дом, стала ругать меня за то, что я их не послушал. Я не мог больше скрывать свою болезнь, тем более что она представляла опасность и для них, и, главное, для ребенка. И Стоян и Кичка были поражены моим признанием, но пытались меня утешить.
— Ничего такого у тебя нет,— сказала Кичка, но я заметил, как она невольно отпрянула и бросила взгляд на спящую девочку.— Ты потому, значит, вчера не приласкал Ленку, а только так, издали...
Обычно во время каникул я не спускал Ленку с рук. Еще когда она была грудным младенцем, мне доставляло атавистическое удовольствие ее тетешкать, вдыхать запах ее нежного тельца, наблюдать, как «кусочек мяса», который связывают с жизнью лишь инстинкты, постепенно превращается в существо, осознающее и себя и мир. Сейчас ей было три года, то есть она была в том возрасте, когда все на свете искушает невинное любопытство ребенка, когда его бесконечные вопросы и ответы милы, алогичны и забавны, когда он рисует человека в виде крестика с двумя подпорками вместо ног и точкой вместо головы и когда он сам кажется похожим на такого человечка. То, что я не смогу больше носить ее на руках, гулять с ней во дворе и в поле, перевоплощаться во все те существа, которые ей захотелось увидеть, дурачиться с ней, смешить и утешать,— именно эта мысль, а не мысль о болезни как таковой пронзила меня как зловещее прозрение: остаток моей жизни будет отныне изгнанием из нормальной жизни — из жизни других людей.
— Если ты действительно болен, завтра же приступай к лечению!— сказал Стоян.— Тебе лучше знать, где и как, а остальное моя забота. Последнюю рубашку отдам, но тебя вылечу.
Стоян был взволнован до глубины души, но говорил о моей болезни как о чем-то неподтвердившемся и изо всех сил старался казаться спокойным, как это обычно и делают близкие безнадежных больных. В нашем селе от чахотки умерло несколько человек. Лица их от обильного питания и бездействия сначала приобретали обманчивую свежесть, потом становились желтыми, как перезрелые дыни, а перед смертью — снежно-белыми и прозрачными, как смертные маски. Зимой они спали с открытыми окнами, а летом гуляли по садам и полям или сидели где-нибудь в тени, одинокие и обреченные, в ожидании смерти... Кичка, проходя мимо, украдкой всматривалась в мое лицо, мысленно представляя меня одним из этих живых мертвецов, и не могла этого скрыть.
— Господи, почему же именно сейчас!— воскликнула она, когда мы очередной раз обсуждали, когда и где мне лечиться.
Именно сейчас! Это было самое точное выражение чувств, которые могла испытывать молодая и счастливая жена и мать. Неужели именно сейчас предстояло мне разболеться и умереть, когда в результате стольких трудов и лишений я кончил университет, когда наши сокровенные желания, взлелеянные годами нищеты и опасностей, сомнений и тревог, были наконец близки к осуществлению, когда врата будущего открывались перед нами, обещая новую жизнь, радость и счастье. Врачи в Софии рекомендовали мне горы, калорийную пищу и спокойствие как единственное условие выздоровления, и я должен был отправиться в какой-нибудь легочный санаторий. Желания мои двоились, и я целую неделю откладывал отъезд. «Именно сейчас» назревали великие события, мне хотелось встретить и пережить их среди близких людей, а не среди живых мертвецов в санатории. Надвигавшимся событиям я посвятил всю свою сознательную жизнь, хотя такое заявление и может кому-то показаться нескромным. Однако оставаться в селе я тоже больше не мог. Я не мог больше спать под навесом, питаться отдельно и держать под угрозой заражения всю семью. В конце концов мы решили, что в субботу я поеду в Варну к одному известному врачу и оттуда в тот санаторий, который он мне укажет. Кичка собрала меня в дорогу, а Стоян договорился с человеком, который должен был отвезти меня в Житницу к автобусу.
Так мы решили в пятницу в обед, а к вечеру приехала Нуша. Стоян и Кичка работали, а я сидел у дверей и читал вслух какую-то книгу. Появление Нуши было таким неожиданным, что от смущения я несколько секунд не мог двинуться с места. Потом вскочил, поздоровался с ней и ввел в мастерскую. Стоян и Кичка, верно, приняли ее за видение, такой бесплотно нежной выглядела она в душном, захламленном и убогом помещении. Они смотрели на нее, не шевелясь и не отвечая на ее приветствие. Сердце у меня забилось сильно и болезненно, я почувствовал, что бурное волнение делает меня жалким, но не мог с ним справиться и растерялся до крайности. Наконец я подвинул Нуше стул, представил ее нашим, а потом предложил ей выйти на воздух. Одним словом, я был не в себе. Когда мы вышли на улицу, Нуша сказала, что пришла в контору общины уладить какое-то отцовское дело, а потом решила посмотреть, прошла ли моя дорожная простуда. Повозка, на которой она приехала, стояла у конторы, и возчик ее ждал. Нуша попросила его потихоньку ехать, а мы пошли за ним пешком. Скоро мы дошли до околицы, дальше начинались поля.
И вот ведь что странно. Я не помню, о чем мы говорили с Нушей в течение того часа, что мы шли по полю. Как я ни напрягаю память, этот час моей жизни выпадает из нее. Я не помню даже выражения ее лица, не помню, как она была одета, договаривались ли мы о следующей встрече. Похоже, что я впал в состояние какой-то бесплотности и беспамятства, и я сам и мир перестали для меня существовать. Что же до того, сколько времени я провел с ней, об этом я узнал от брата и снохи.
— Больно скоро ты с девушкой расстался! Какой-нибудь час назад вы ушли. Кто она такая?
В этот миг я словно пробудился ото сна. Стоян и Кичка оставили работу и обратились в слух. Судя по всему, они все это время разговаривали о девушке и не просто ее одобрили, но и испытали гордость за меня. Более того, они были так околдованы ее красотой, что не
9Я7
расслышали и не запомнили ее фамилии. До этого они никогда не проявляли любопытства к моей личной жизни. Брат жил лишь военными событиями и часто говорил, что сейчас не время для личной жизни и что все свои способности мы должны отдавать борьбе. Но теперь борьба идет к концу, и как это будет прекрасно, если победа и мое личное счастье рука об руку войдут в наш дом. Примерно такие мысли я угадывал по выражению их лиц и не сомневался в том, что они были искренни. В другую минуту я, может быть, посчитался бы с обстоятельствами и попытался бы их подготовить, но сейчас я не был на это способен и назвал имя девушки. Лицо брата быстро менялось — и цвет лица, и выражение. Он как-то погас, побледнел, а потом покраснел. Похоже было, что на смену разочарованию пришла тревога, тревогу сменил гнев.
— Дочь Петра Пашова! Ты с ума сошел! Как... как... как!— Он стал заикаться.— Как она посмела переступить порог нашего дома! Это ты ее пригласил или... Нет, сама бы она не решилась.
— Она пришла сама,— сказал я.— Я ее не приглашал.
— Не может быть! Она не пришла бы сама, просто так, сказать нам добрый день. Кто-то подослал ее или вызвал. У тебя язык отнялся, когда ты ее увидел, значит, не зря пришла. А может, и правда сама явилась.— Теперь лицо его выражало желчную иронию.— Такие сами к мужикам бегают, особенно сейчас. Она не только что в дом, в постель к тебе залезет незваная.
Я, должно быть, выглядел таким неуязвимым и глухим к его ругани, что Кичка обиделась за него.
— Он ничего не видит и не слышит,— сказала она.— Втрескался, как мальчишка, эта красавица совсем ему голову вскружила.
— Я и пытаюсь его вразумить, чтоб голова на место встала, пока не поздно.— Стоян дал знак Кичке, чтоб она вышла, и когда мы остались одни, положил руку мне на плечо.— Скажи мне, как брату и мужчине, ты далеко с ней зашел? Ты должен вовремя понять, что это вопрос не только твой, личный, он касается нас всех, и мы должны решить его сообща. Я вижу, что ты можешь оступиться, и ты уже оступился, раз допустил, чтобы дочь Петра Пашова зашла в наш дом. Какие у вас отношения?
— Воздушные.
— Как это воздушные, ты что, смеешься надо мной? Когда вы начали встречаться?
— Час назад.
Я сказал ему чистую правду. Наша встреча с Нушей в автобусе была совершенно случайной, а настоящая встреча произошла за час до разговора со Стояном. Несколько дней я только о ней и думал, был уверен, что и она думает обо мне, мы страстно стремились друг к другу и, наконец, встретились. Стоян знал, что я говорю ему правду, и именно поэтому тревога его нарастала. Он был не лишен проницательности — если я познакомился с девушкой так недавно и уже потерял голову, значит, дело нешуточное, значит, это слепое увлечение, и бог знает, к чему оно приведет, если не пресечь его вовремя.* Но Стоян любил меня и боялся, что если он «пресечет» мое увлечение ударом ножа, он совершит покушение не только на мое сердце, но и на нашу с ним братскую любовь, а может, и на всю нашу предыдущую жизнь. Вероятно, он подумал и о том, что моей отъезд так или иначе сыграет роль этого самого ножа, поэтому после бурных и несдержанных упреков он стих и даже попытался оправдать мое увлечение.
— Кого из нас не ослепляла женская красота!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72