Стоян собрал группу парней, и они ранней весной нарезали на сельском болоте кирпич-сырец. За лето саман высох, и осенью, когда кончились полевые работы, началось строительство. Об отдельном здании не могло быть и речи, поскольку не было ни участка, ни материалов, и клуб стали пристраивать к задней стене старой четырехклассной школы. Ребята притащили из своих домов кто что мог — балки, черепицу, старые ящики, двери, и к первому снегу клуб был уже под крышей. Снаружи он выглядел как сарай или хлев, но внутри вместо инструмента или скота была театральная сцена, на полметра возвышающаяся над землей. Нужна была еще материя для занавеса, столярка для окон, кирпичи для пола, а денег не было, и добыть их было неоткуда. Никто не хотел вкладывать капитал в такое недоходное, а главное, сомнительное предприятие. Местные власти даже составили акт о незаконном строительстве и предупредили Ивана и моего брата, что, если в течение года они не выплатят штрафа, постройка будет разрушена. Иван Шибилев ответил на эту экономическую атаку весьма хитроумно. Он собрал среди молодежи маленькую сумму и, вместо того чтобы внести ее в счет штрафа, купил подержанный граммофон. Этот музыкальный ящик сыграл в духовном развитии нашей тогдашней молодежи такую же роль, какую играет в жизни современной молодежи дискомузыка. У клуба еще не было окон, а молодежь уже собиралась там каждый вечер послушать пластинки. Музыкальный репертуар был очень скромен, всего два танго и два фокстрота, но этого было достаточно, чтобы открыть молодежи путь к новой музыке и новым танцам, а следовательно, и к новой жизни. Иван с редкостным терпением учил парней первым па танго и фокстрота, как деятели нашего Возрождения в прошлом веке учили молодежь воинскому искусству, и парни откликались на его старания с таким же пылом. Взявшись за руки, они попарно волочили свои постолы по земляному полу, кланялись после каждого танца и говорили «мерси», пока пот не заливал им глаза и в горле не начинало першить от пыли. Как при любом новом начинании, молодежь разделилась на сторонников прогресса и консерваторов, и теперь прогрессисты, более малочисленные, но самоотверженные и дерзкие, смело смотрели вперед, в светлое будущее, преодолевая разнообразные преграды на пути к этому будущему, а консервативные элементы шмыгали под окошками носами и скептически улыбались. Однако не прошло и двух-трех месяцев, как они подчинились велению времени, по одному перешагнули порог саманного танцзала и вошли в роли кавалеров и дам. А настоящие дамы остались на посиделках одни, скучали без кавалеров и напрасно ждали, когда во дворе залают собаки. Новые танцы и мелодии с невероятной быстротой завоевали популярность. Девушкам не разрешалось одним заходить в клуб, но достаточно было кому-то из них увидеть в окно, как танцуют парни, и услышать кое-какие мелодии, как девичьи посиделки превратились в танцевальные вечеринки. Девушки уже не вязали и не пряли, а до полуночи, напевая танго и фокстроты, шлепали в носках по кукурузным циновкам и лоскутным половикам. В конце концов родители не устояли перед неудержимым стремлением своих дочерей преодолеть отчуждение между полами и вынуждены были поступить в соответствии с проверенным веками принципом, то есть ввергнуть своих дочерей в пучину порока и таким образом его преодолеть. Матери, разумеется, воображали, что и в лоне порока сумеют строгим надзором уберечь свои чада. Они усаживались на трехногие табуретки и во все глаза наблюдали за тем, чтобы девушки и парни, волоча ноги по полу и поднимая пыль, не позволяли себе никаких вольностей. Танцы были строго регламентированы. Девушки могли посещать клуб только в сопровождении матерей, расстояние между танцующими должно было быть не меньше локтя, держаться можно было только за пальцы, не разрешалось даже смотреть друг другу в глаза. Был введен и еще ряд правил, имеющих целью предотвратить сексуальные поползновения молодых, и все же первые симптомы сексуальной революции были налицо, хотя пока они выражались лишь в пылких, до хруста, рукопожатиях и во взаимосжигающем огне в глазах.
Сельские власти скоро капитулировали перед этим всенародным энтузиазмом и не только отменили штраф за незаконное строительство клуба, но и отпустили средства для его окончания. Нашлись плотники и штукатуры, удалось завезти доски для сцены, кирпичи для пола, стулья для зрительного зала. На следующий год правление общины предоставило клубу десять декаров земли, которые молодежь обрабатывала добровольно. Доходы от этого поля шли на оборудование клуба. Была куплена материя для занавеса, светильник, печка и, самое важное, новехонький граммофон с множеством пластинок — одним словом, зал клуба был полностью модернизирован и реконструирован, а это создало благоприятные условия для совершенствования старых танцев и изучения новых. Новые танцы требовали, однако, и модернизации одежды. Попробуй, к примеру, станцевать вальс в суконных шароварах, с обмотками на ногах и в меховой шапке, а после танца поклониться даме и сказать ей «мерси». Новая одежда властно входила в жизнь, ведя за собой в наше село новую моду.
Мой брат Стоян первым из сельских парней, опять-таки по примеру Ивана Шибилева, скинул с себя шаровары и антерию и надел брюки и пиджак, а на голову — кепку. Он взял из дому кусок грубого домотканого сукна — шаяка, выкрашенного отваром из листьев грецкого ореха, и они с Иваном отнесли его портному, который умел шить городскую одежду. Мама продала корзину яиц и еще кое-что, дала брату деньги, и он принес новый костюм. В первый день Пасхи, когда на сельской площади народ собрался плясать «хоро», к нам пришли Иван и еще несколько парней, зашли в комнату, и Сто-ян, в ритуальном молчании, надел новый костюм. Иван Шибилев осмотрел его со всех сторон и произнес краткое, но пророческое слово:
— Это не костюм из шаяка, ребята!— сказал он, положив руку брату на плечо.— Это броня прогресса, от которой будут отскакивать пули духовной нищеты, убожества и глупости. На нас сейчас с пеной у рта накинутся шаровары, обмотки, постолы, папахи и все смрадное ретроградство, но мы отразим все хулы и проклятия и скоро, очень скоро завершим победой нашу борьбу за прогресс и счастье молодежи. Дерзайте, друзья!
Парни ничего не поняли в этой патетической речи, но слушали его в благоговейном молчании, словно вступали в некий священный заговор. Все они были одеты в атрибуты смрадного ретроградства, чувствовали себя отставшими от брата на целый век и, судя по всему, собирались в ближайшее время последовать его примеру. После торжественного переодевания, которое явилось посвящением в новую моду, Стояна повели на площадь. Я был одиннадцатилетним мальчишкой, но уже мог оценить значение этого поворотного момента в истории села и присоединился к кортежу. Парни шли вплотную к Стояну с обеих сторон, словно оберегая его от чьих-то покушений. Так они подошли к хороводу.
Пасху праздновали с особым размахом целых три дня, и если пользоваться нынешней терминологией, можно сказать, что этот праздник представлял собой ревю весенне-летней молодежной моды. Молодежь, как это обычно бывает после продолжительного поста, ждала его с особым нетерпением. Ни свадьбы, ни какие-либо развлечения до этого не разрешались, так что в долгие зимние вечера девушки были заняты только своими нарядами. Ткались полотна, вышивались блузки, вязались носки и кофты, шилась мужская одежда, и все это надо было выставить напоказ в течение трех дней. В первый день молодые выходили плясать хоро в самом скромном, почти будничном платье, только какая-нибудь косынка, поясок или бант могли привлечь внимание как намек на завтрашние наряды. На второй день появлялись новые элементы праздничной одежды, а на третий — все, что было сшито, вышито и разукрашено, все, во что было пложено воображение, эстетический вкус и импровизация.
После полудни молодухи, девушки и парни выходили из домов и, чинно выступая, направлялись к площади. Парни — досиня выбритые, девушки — напомаженные, нарумяненные, и вот плывут к площади сарафаны, жесткие, негнущиеся юбки, из-под которых висят до земли тонкие кружева, разноцветные передники с пышной бахромой, платки и косынки на длинных, до колен косах, пестрые платья и широкие белые рукава с каймой, ожерелья из стеклянных бусин и золотых монет, новые шаровары, обшитые шнуром, красные кушаки и меховые шапочки с плоским верхом, белые обмотки с перекрещенными поверх черными шерстяными оборами, лиловые антерии и безрукавки. Немного позже выходили матери и отцы, свекры и свекрови. Они тоже, особенно те, что позажиточней, выступали с неотразимым достолепием и становились в круг, снаружи охватывающий хоровод, беседуя как бы о своих делах, а в сущности наблюдая, сравнивая и оценивая молодых, их пляски, их наряды и поведение.
Традиция, как это всегда бывает с обреченными, не подозревала, что костюм из шаяка, который так одиноко и неприкаянно маячил у нее перед глазами,— это троянский конь, из утробы которого уже готовы выскочить фанатичные сторонники новой моды и атаковать ее крепость изнутри. Но пока традиция чувствовала себя неуязвимой за толстыми стенами своего невежества и, не дрогнув от дерзкого вызова шаячного костюма, удовлетворилась тем, что удостоила его лишь презрительными улыбками и оговорами. Молодежь, проходя мимо костюма, хотя и не выражала восхищения, но и не смеялась над ним, а в любопытстве, с которым она его оглядывала, наблюдательный глаз мог различить зарождающееся ренегатство по отношению к старой моде. Только молодые гагаузы проявляли грубую невоздержанность, вытаращенными глазами в упор рассматривали костюм из шаяка, как если бы перед ними было чучело, пытались оторвать от него пуговицы, гоготали и что-то говорили по-турецки. Человек двадцать этих парней были пришельцами из соседнего села, бастиона замшелых предрассудков и невежества, которое наши презрительно называли Гагаузландия. Они имели обыкновение по праздникам гастролировать в соседних селах в качестве ансамбля народных танцев, а заодно норовили похитить и какую-нибудь девушку. Приезжали они на повозках или верхом, останавливались у знакомых или на поляне за околицей и отправлялись на площадь, где кружилось хоро. С собой они приводили двух музыкантов с огромными и громкоголосыми, точно иерихонские трубы, кавалами *. Все они, как на подбор, были красивые крепкие парни в островерхих каракулевых шапках, в лиловых антериях и черных шароварах, обшитых шнуром, за правое ухо у каждого был заткнут цветок или изогнутое запятой перышко из индюшачьего хвоста. В отличие от наших, обуты они были в сапоги с голенищами до колен, а из-за голенищ высовывались треугольники кружев, сплетенных из разноцветных ниток; за кушаками у всех торчали ручки пистолетов, а за голенищем — белый костяной черенок ножа. С жителями других сел они говорили на ломаном болгарском языке, и наши смеялись над ними, повторяя их слова: хароший лошадь, балшая село и прочее. Особую популярность приобрело выражение «верху режь, внизу трещи», употребленное одним гагаузом, который хотел похвалить свои арбузы, такие крепкие и сочные, что достаточно было коснуться их ножом, как они сами раскалывались до самого низа.
Гагаузы славились своим молодечеством, прекрасными лошадьми и особенно умением плясать «топоту-ху». Их несравненное искусство исполнения этого танца преодолевало барьер векового межсельского антагонизма и вызывало восхищение окрестных сел. Посреди площади в каждом из окрестных сел, в том числе и в нашем, было по круглой площадке, прозванной «гагаузским током». В этом кругу гагаузы два или три раза в год отплясывали свою знаменитую топотуху, да так отплясывали, что там никогда не вырастала трава. Музыканты их, плечом к плечу, двигались по окружности, а плясуны, крепко ухватившись за кушаки соседей, начинали танец медленно и легко, потом как бараны наклоняли головы, вплотную прижимались друг к другу и, приседая и выбрасывая ноги вперед, сужали круг, пока не утыкались своими шапками в музыкантов, а тогда начинали бить сапогами о землю с такой яростью, что площадь дрожала, а народ смотрел на них, затаив дыхание, покоренный их первобытной силой
К а в а л — вид пастушьей свирели.
и страстью. Исполнив свой коронный номер, гости уезжали с криками и пальбой, и не успевала улечься пыль за их повозками, как выяснялось, что они под шумок увезли какую-нибудь девушку. Именно эти молодцы наиболее непримиримо отнеслись к городской одежде брата и пригрозили, что, если он не снимет ее до следующего их приезда, они разденут его посреди площади, а его тряпки повесят на кол на какой-нибудь бахче. Так мой брат Стоян высек первую искру, от которой вспыхнула война между старой и новой модой.
Старая мода засела за стенами векового бастиона традиции и оттуда направила на противника свои орудия, извергавшие огонь проклятий, угроз и ветхозаветных догм. Сторонники новой моды шли вперед с голыми руками* и единственным их оружием была их фанатичная вера в победу. При каждом штурме они кричали не обычное «ура», а «нет конформизму», готовые закрыть своими телами дула вражеских орудий. Никто из них не знал, что значит «нет конформизму», но этот лозунг, случайно брошенный Иваном Шибилевым, воодушевлял их именно своей новизной и непонятностью. Старая мода вела позиционные, оборонительные бои, а такие бои выиграть невозможно, особенно если они ведутся во имя отживших идеалов. Через несколько месяцев осады она выкинула белый флаг и капитулировала на вечные времена.
В этой войне стороны понесли не только моральные и материальные, но и людские потери. Трое отцов умерли от инфаркта, несколько парней в результате внутрисемейных междоусобиц остались инвалидами, одна девушка в знак протеста против родителей, не разрешавших ей отрезать косы, ушла из дома, нанялась в городе в прислуги и там сбилась с пути. Как и следовало ожидать, победители начали беспощадную расправу с побежденными, и из разрушенного бастиона традиции были вышвырнуты все ее внешние атрибуты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72