Аккуратно из сайт Водолей ру
Иван не в себе, у него замерзли мозги, и он сам не знает, что говорит. И Мела не говорила мне, что она не моя дочь. Она совершеннолетняя, что мешало ей сказать мне об этом?»
Николин повернул было к дому, но какая-то сила толкнула его назад, и этой силой было сомнение, которое вновь им завладело и которое он не мог превозмочь. Он пошел обратно по своим следам, чтобы вернуться к Ивану и еще раз, в самый последний раз, услышать правду о своей дочери. Теперь больше, чем когда-либо, он боялся, что Иван подтвердит то, что уже сказал, но и надежда не умирала в нем. Она кричала в его душе и протестовала против его малодушия так страстно, что ОН схватился за нее, как утопающий за соломинку. «Наверное, в самом деле Иван Шибилев был не в себе,— думал он.— Только от смерти спасся, едва держался на догах, так, может, он и не расслышал, о чем я его спрашивал, и говорил не со мной, а просто бредил. Мил-человек, скажи, что это неверно, что час назад ты солгал! — воскликнул Николин.— Одним словом скажи, или взглядом, или кивни, или промолчи. Не говори ничего, когда я тебя спрошу! Мне и этого хватит. Больше я ничего у тебя не прошу».
Ивана нигде не было видно, и Николин подумал, что он вернулся домой с другой стороны села, чтобы не Встречаться с ним еще раз. Однако, подойдя к раскидистой груше, он увидел, что тот лежит ничком на снегу. Николин окликнул его, потом взял за плечи и перевернул на спину. Лицо Ивана Шибилева было уже не багровым, как час назад, а синевато-белым, рот его был набит снегом.
СТОЯН КРАЛЕВ КРАЛЕШВИЛИ
/ИЗ ЗАПИСОК ИЛКО КРАЛЕВА/
От Варны до Житницы ходил старый дребезжащий автобус, принадлежавший какому-то варненцу. Около девяти утра я сошел с софийского поезда и сел в этот автобус. Был базарный день, сельского люда набилось много, и мне едва удалось найти место на заднем сиденье. Как всегда, автобус сделал остановку в середине пути, перед селом Извор. Все пассажиры вышли, чтобы попить воды или поразмяться четверть часика. Я тоже хотел выйти, но меня разобрал кашель, и я сел на одно из передних сидений у открытого окна. Что-то подо мной затрещало, я посмотрел и увидел газету. Развернул — в газете была граммофонная пластинка, вдребезги разбитая. Я так расстроился, что у меня заболела голова. Возле чешмы, где остановился автобус, росли тополя, а за ними начинались дубовые вырубки. Большинство пассажиров сидели или прохаживались именно там, а среди тех, что топтались у чешмы, никого знакомого из наших сел я не увидел. Наконец, пассажиры начали садиться в автобус и занимать свои места. Я стоял с разбитой пластинкой в руках и ждал, когда объявится ее владелец. Тут я увидел Пашову из Житницы. Несколько лет назад я заезжал к ее брату, помнил ее маленькой девочкой в черном школьном халатике с белым воротничком, а сейчас она была одета как дама — в оранжевый костюм, красиво оттенявший ее блестящие темные глаза и волосы, заплетенные в две толстые косы. Среди полуденной духоты и будничной грубоватости остальных пассажиров она излучала такое очарование и свежесть, что мне захотелось от нее спрятаться. Уже несколько месяцев меня не отпускало тяжелое угнетенное состояние, и потому-то я, наверное, не заметил ее раньше в автобусе. Я снова сел на заднее сиденье, уставился прямо перед собой и не смел шевельнуться, чтобы от духоты не раскашляться и не начать харкать кровью на глазах у людей. Кроме того, я был уверен, что разбитая пластинка принадлежит ей, и мне следовало ей признаться.
— Добрый день, господин Кралев!— сказала она, подойди ко мне.— Я заметила вас еще в городе, когда вы садились в автобус, но не могла вас окликнуть. И на остановке, у чешмы, вас не было...
— Я не выходил, зато в автобусе набедокурил. Это ваша пластинка, госпожица Пашова?
— Да.
— Я нечаянно ее разбил. Извините меня, я верну вам деньги или при первом удобном случае куплю такую же. Что это за пластинка?
Нуша взяла газету с разбитой пластинкой у меня из рук и выкинула в окно.
— Какой-то шлягер. Квартирная хозяйка подарила. Можете сесть рядом со мной, место освободилось. И еще можете меня поздравить,— добавила она, когда мы сели рядом,— я благополучно кончила гимназию и теперь ступила одной ногой на порог жизни, как выражается наш классный наставник.
— Поздравляю! Что же касается меня, я уже по ту сторону порога жизни.
Она не уловила двусмысленности моей фразы и повернулась ко мне.
— Это значит, что вы кончили университет? Принимаю ваши поздравления, а вы примите мои.
Автобус тронулся, а мы продолжали разговаривать все так же неестественно и натянуто, как люди, которые испытывают взаимное смущение или скрывают что-то важное, что могли бы сказать друг другу. Нам действительно было о чем поговорить, но крестьяне, сидевшие поблизости, вслушивались в наш разговор с нескрываемым любопытством. Кроме того, я ждал, что первой заговорит Нуша — разумеется, когда мы сойдем с автобуса. Но она не выдержала. Когда мы подъезжали к их селу, она наклонилась ко мне и спросила, получил ли я письмо, которое она послала мне полгода назад. В сущности, это было не письмо, а записка в несколько строк, без обращения и подписи. Аноним спрашивал меня, знаю ли я что-нибудь о Л., и просил, но только в случае если у меня есть какие-то сведения, дать знать «куда нужно». Я ни на миг не усомнился тогда, что автор записки — Нуша. Я никогда не видел ее почерка, но тут же понял, что речь идет о ее брате Александре. В университете студенты называли его Сашо, а в селе и дома — Лекси. Ему было приятно, что и я, его земляк и приятель, называю его по-домашнему. В начале 1943 года, закончив два курса, он оставил медицинский факультет и уехал в Швейцарию. Уехал неожиданно, хотя и легально, и его скрытность в первое время показалась мне не только загадочной, но и оскорбительной, потому что мы были близкими друзьями. Наши общие знакомые тоже были удивлены его внезапным отъездом. Своими намерениями он не поделился ни с кем, даже и с домашними, как это было видно по Нушиной записке. Никто из них, однако, не нашел возможности заехать ко мне в село и расспросить меня о нем. Только через год после его отъезда подала голос Нуша, да и то анонимно. Я сказал ей, что получил ее письмо, но не ответил, потому что она поставила определенное условие.
— А как вы поняли, что это я писала?
— По интуиции. И конечно, по сокращению его имени. Мне очень жаль, но я и сейчас не располагаю никакими сведениями.
Глаза у Нуши заблестели, и она легко коснулась меня локтем:
— Не жалейте, господин Кралев! Через несколько минут мы приедем, и тогда я вам кое-что сообщу.
Автобус остановился у края села, возле церкви. Мы вышли и медленно пошли к центру. Когда мы проходили мимо церковной ограды, Нуша свернула и повела меня в тень большой шелковицы. Под шелковицей стояла скамейка, мы сели, и она сказала, что месяц назад получила известие от Лекси. Он служит врачом в Советской Армии. Вероятно, на моем лице отразилось сомнение, потому что она посмотрела мне в глаза и сказала:
— Не верите? Если не верите, значит, вы плохо знали моего брата. Когда-нибудь я, может быть, покажу вам его письмо, но сейчас — нет. Сейчас — нет!— Говоря это, она вынула из сумочки конверт с написанным по-немецки адресом и подала его мне.— Читайте, читайте, вы же знаете немецкий, читайте!
Письмо было написано по-немецки каким-то «золь-датом» по имени Эскулап, который объяснялся «фрой-ляйн Пашофф» в самой страстной любви и с умилением вспоминал о тех днях, которые он провел с ней во время своего краткого пребывания в Болгарии. Солдат обещал в ближайшее время поздравить ее с победой германской армии, после чего он приедет за ней и увезет в Берлин. Там они поженятся, у них будут два сына и две дочки, и дальше в том же духе. Почерк принадлежал Лекси, я знал его как свой, а мог бы и сравнить с заметками того времени, когда я спрашивал его о некоторых немецких выражениях и он вписывал их в мою тетрадку. Он отлично владел немецким и русским и иногда любил разговаривать со мной на этих языках. Не было никакого сомнения в том, что письмо написал он, а при каких обстоятельствах он его написал и как он попал из Швейцарии на фронт в Советскую Армию, Нуша сейчас не хотела гадать. Она была счастлива, что брат ее жив, и вся сияла.
— Ах, господин Кралев!— говорила она звонким, взволнованным голоском.— У нас много причин для радости, правда? И брат жив, и я кончила гимназию, а вы кончили университет! Нет, это надо отпраздновать! Я не позволю вам тут же уйти в ваше село. Сначала зайдем к нам, вы отдохнете и тогда уж двинетесь. Вы всю ночь провели в поезде, по лицу видно, как вы устали, у вас просто больной вид. Пойдемте!
Я сказал ей, что действительно немного устал и отдохну, но тут, на скамейке, а к ним сейчас зайти не могу. И стал прощаться, обещая, что на днях воспользуюсь ее приглашением.
— Я не ждала, что вы встретите известие о Лекси так равнодушно!— сказала Нуша.— Знали бы вы, как он вас любит. Сколько хорошего он о вас рассказывал! Если я начну пересказывать, я разревусь, тут же разревусь.
В глазах ее блеснули слезы, она отвернулась. С минуту мы молчали, и я почувствовал, что в этом молчании между нами зарождается что-то неясное, что-то сладостное и сокровенное. Я не знал, что сказать, я был растерян и смущен. После кошмарных дней одиночества и отчаяния сердце мое искало близости и тепла, я был готов остаться с ней надолго, пойти к ней в дом, но меня останавливало одно обстоятельство, горькое и страшное, о котором я не мог ей сказать. Оно касалось ее отца, затрагивало честь и жизнь не только его, но и всей семьи. Я ни в коем случае не должен был переступать порог ее дома.
— Но вы должны знать,— продолжала Нуша,— что, если брат не вернется, если он погибнет на фронте, вы останетесь одним из тех, кого он любил и уважал больше всех. Он часто мне это говорил, говорил и родителям, и они тоже любят вас и уважают, как его друга и товарища. Прощайте! Извините меня!
Нуша встала со скамейки и пошла. Я смотрел, как несмело и грациозно она ступает по чистой густой траве у церковной ограды, и одиночество вдруг так сжало мое сердце, как никогда до сих пор. Я догнал ее на дороге.
— Нуша, я не только устал и у меня не больной вид, я в самом деле болен.1 Поэтому я не могу пойти к вам.
Позже я пытался оправдаться перед самим собой, что назвал именно эту причину, мешавшую мне пойти к ним в дом. Ведь дело было не в этом. Я сознавал, что не должен поддаваться малодушию, и все же сказал ей, что болен туберкулезом. Я искал хоть какого-то участия и нежности, и чувство подсказывало мне, что она готова мне их дать.
— Наверное, вы сидели в вагоне на сквозняке и простудились,— сказала она и улыбнулась.— Вы, мужчины, раз чихнете или кашлянете — и тут же предполагаете самое худшее. Я заварю вам чай из душицы, и до вечера у вас все пройдет. Когда я возвращалась с каникул, я тоже простудилась в поезде и таким способом вылечилась.
Дорога в мое село проходила мимо их дома. Когда мы дошли до ворот, открылась калитка и на улицу вышла Нушина мать. Она поздоровалась со мной и, когда поняла, что я не хочу к ним зайти, стала так причитать и зазывать меня тонким пискливым голосом, каким говорят простые женщины в минуты радостного возбуждения, что весь околоток тут же узнал, кто пришел к ним в гости. Через несколько минут я сидел у стола под навесом из вьющегося винограда, а Нуша и ее мать хлопотали на кухне. Откуда-то из-за хозяйственных построек показался отец Нуши, Петр Пашов, без шапки, в выгоревших холщовых штанах и куртке с закатанными рукавами. Проходя мимо навеса, он, видно, услыхал из кухни голос Нуши, остановился, прислушался и пошел к дому. Около навеса были розовые кусты, и меня он увидел, только когда подошел к столу.
— О, у нас гость!— воскликнул он, как мне показалось, обрадованно.—Какими судьбами? Ну, добро пожаловать!
Я встал ему навстречу и протянул руку.
— Я приехал вместе с Нушей. Мы встретились в автобусе.
— Вот оно что! А мне послышался ее голос, дай, думаю, посмотрю, может, и правда приехала. Мы ее уже неделю как поджидаем, мать вон, как придет автобус, все на дорогу смотрит. Да ты сиди, сиди!
Нуша вышла из кухни с подносом и подошла к нам. В такие минуты посторонние люди ни к чему, и мне показалось, что я лишний на их встрече. Но встреча дочери с отцом, как и с матерью, прошла без долгих церемоний, как, впрочем, это вообще принято на селе. Нуша поставила поднос на стол, подошла к отцу и поцеловала ему руку, а он легонько коснулся ее плеча.
Ну, госпожица, поздравляю тебя с дипломом о среднем образовании!
— Спасибо, папа!
— Теперь как — за мотыгу возьмешься, в учительницы пойдешь или к свадьбе готовиться?
— Не знаю, папа, посмотрим.
— Это что у тебя, чай? Русские еще не пришли, а ты уже по-русски угощаешь!
— Господин Кралев вчера в вагоне простудился, и ему надо выпить чая. Папа, поздравь его! Он кончил юридический.
— Раз так, никакого чая! От виноградной водочки он сразу поправится. Мать знает, какую достать.
Этот короткий шутливый разговор исчерпал ритуал встречи, и Нуша пошла к матери на кухню. Дядюшка Петр поздравил меня с окончанием университета и пожелал стать знаменитым адвокатом или судьей. Потом спросил, знаю ли я, что от Лекси пришло письмо.
— Да, Нуша сейчас дала мне его прочесть.
— Сказал я ей, чтоб сожгла, а она... ребенок еще.— Он вынул из кармана куртки сигарету, постучал ногтем, закурил.— Неясное какое-то дело. Сообщил мне, что едет в Швейцарию, когда уже взял билет на поезд. Зачем тебе, говорю, по заграницам сейчас мотаться, война, все может случиться. Да у нас что за медицина, говорит, кончу там, так хоть буду знать, что по-настоящему овладел профессией. Пришло мне в голову, что, может, по вашим делам на его след вышли, провал какой или что, но не посмел его спросить. Да он бы и не сказал. Тебе-то, наверное, он сказал, что за границу собирается, я от него знаю, что вы самые близкие друзья.
Когда я объяснил ему, что Лекси вообще ничего не сообщил мне о своем отъезде за границу, он очень удивился и явно мне не поверил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Николин повернул было к дому, но какая-то сила толкнула его назад, и этой силой было сомнение, которое вновь им завладело и которое он не мог превозмочь. Он пошел обратно по своим следам, чтобы вернуться к Ивану и еще раз, в самый последний раз, услышать правду о своей дочери. Теперь больше, чем когда-либо, он боялся, что Иван подтвердит то, что уже сказал, но и надежда не умирала в нем. Она кричала в его душе и протестовала против его малодушия так страстно, что ОН схватился за нее, как утопающий за соломинку. «Наверное, в самом деле Иван Шибилев был не в себе,— думал он.— Только от смерти спасся, едва держался на догах, так, может, он и не расслышал, о чем я его спрашивал, и говорил не со мной, а просто бредил. Мил-человек, скажи, что это неверно, что час назад ты солгал! — воскликнул Николин.— Одним словом скажи, или взглядом, или кивни, или промолчи. Не говори ничего, когда я тебя спрошу! Мне и этого хватит. Больше я ничего у тебя не прошу».
Ивана нигде не было видно, и Николин подумал, что он вернулся домой с другой стороны села, чтобы не Встречаться с ним еще раз. Однако, подойдя к раскидистой груше, он увидел, что тот лежит ничком на снегу. Николин окликнул его, потом взял за плечи и перевернул на спину. Лицо Ивана Шибилева было уже не багровым, как час назад, а синевато-белым, рот его был набит снегом.
СТОЯН КРАЛЕВ КРАЛЕШВИЛИ
/ИЗ ЗАПИСОК ИЛКО КРАЛЕВА/
От Варны до Житницы ходил старый дребезжащий автобус, принадлежавший какому-то варненцу. Около девяти утра я сошел с софийского поезда и сел в этот автобус. Был базарный день, сельского люда набилось много, и мне едва удалось найти место на заднем сиденье. Как всегда, автобус сделал остановку в середине пути, перед селом Извор. Все пассажиры вышли, чтобы попить воды или поразмяться четверть часика. Я тоже хотел выйти, но меня разобрал кашель, и я сел на одно из передних сидений у открытого окна. Что-то подо мной затрещало, я посмотрел и увидел газету. Развернул — в газете была граммофонная пластинка, вдребезги разбитая. Я так расстроился, что у меня заболела голова. Возле чешмы, где остановился автобус, росли тополя, а за ними начинались дубовые вырубки. Большинство пассажиров сидели или прохаживались именно там, а среди тех, что топтались у чешмы, никого знакомого из наших сел я не увидел. Наконец, пассажиры начали садиться в автобус и занимать свои места. Я стоял с разбитой пластинкой в руках и ждал, когда объявится ее владелец. Тут я увидел Пашову из Житницы. Несколько лет назад я заезжал к ее брату, помнил ее маленькой девочкой в черном школьном халатике с белым воротничком, а сейчас она была одета как дама — в оранжевый костюм, красиво оттенявший ее блестящие темные глаза и волосы, заплетенные в две толстые косы. Среди полуденной духоты и будничной грубоватости остальных пассажиров она излучала такое очарование и свежесть, что мне захотелось от нее спрятаться. Уже несколько месяцев меня не отпускало тяжелое угнетенное состояние, и потому-то я, наверное, не заметил ее раньше в автобусе. Я снова сел на заднее сиденье, уставился прямо перед собой и не смел шевельнуться, чтобы от духоты не раскашляться и не начать харкать кровью на глазах у людей. Кроме того, я был уверен, что разбитая пластинка принадлежит ей, и мне следовало ей признаться.
— Добрый день, господин Кралев!— сказала она, подойди ко мне.— Я заметила вас еще в городе, когда вы садились в автобус, но не могла вас окликнуть. И на остановке, у чешмы, вас не было...
— Я не выходил, зато в автобусе набедокурил. Это ваша пластинка, госпожица Пашова?
— Да.
— Я нечаянно ее разбил. Извините меня, я верну вам деньги или при первом удобном случае куплю такую же. Что это за пластинка?
Нуша взяла газету с разбитой пластинкой у меня из рук и выкинула в окно.
— Какой-то шлягер. Квартирная хозяйка подарила. Можете сесть рядом со мной, место освободилось. И еще можете меня поздравить,— добавила она, когда мы сели рядом,— я благополучно кончила гимназию и теперь ступила одной ногой на порог жизни, как выражается наш классный наставник.
— Поздравляю! Что же касается меня, я уже по ту сторону порога жизни.
Она не уловила двусмысленности моей фразы и повернулась ко мне.
— Это значит, что вы кончили университет? Принимаю ваши поздравления, а вы примите мои.
Автобус тронулся, а мы продолжали разговаривать все так же неестественно и натянуто, как люди, которые испытывают взаимное смущение или скрывают что-то важное, что могли бы сказать друг другу. Нам действительно было о чем поговорить, но крестьяне, сидевшие поблизости, вслушивались в наш разговор с нескрываемым любопытством. Кроме того, я ждал, что первой заговорит Нуша — разумеется, когда мы сойдем с автобуса. Но она не выдержала. Когда мы подъезжали к их селу, она наклонилась ко мне и спросила, получил ли я письмо, которое она послала мне полгода назад. В сущности, это было не письмо, а записка в несколько строк, без обращения и подписи. Аноним спрашивал меня, знаю ли я что-нибудь о Л., и просил, но только в случае если у меня есть какие-то сведения, дать знать «куда нужно». Я ни на миг не усомнился тогда, что автор записки — Нуша. Я никогда не видел ее почерка, но тут же понял, что речь идет о ее брате Александре. В университете студенты называли его Сашо, а в селе и дома — Лекси. Ему было приятно, что и я, его земляк и приятель, называю его по-домашнему. В начале 1943 года, закончив два курса, он оставил медицинский факультет и уехал в Швейцарию. Уехал неожиданно, хотя и легально, и его скрытность в первое время показалась мне не только загадочной, но и оскорбительной, потому что мы были близкими друзьями. Наши общие знакомые тоже были удивлены его внезапным отъездом. Своими намерениями он не поделился ни с кем, даже и с домашними, как это было видно по Нушиной записке. Никто из них, однако, не нашел возможности заехать ко мне в село и расспросить меня о нем. Только через год после его отъезда подала голос Нуша, да и то анонимно. Я сказал ей, что получил ее письмо, но не ответил, потому что она поставила определенное условие.
— А как вы поняли, что это я писала?
— По интуиции. И конечно, по сокращению его имени. Мне очень жаль, но я и сейчас не располагаю никакими сведениями.
Глаза у Нуши заблестели, и она легко коснулась меня локтем:
— Не жалейте, господин Кралев! Через несколько минут мы приедем, и тогда я вам кое-что сообщу.
Автобус остановился у края села, возле церкви. Мы вышли и медленно пошли к центру. Когда мы проходили мимо церковной ограды, Нуша свернула и повела меня в тень большой шелковицы. Под шелковицей стояла скамейка, мы сели, и она сказала, что месяц назад получила известие от Лекси. Он служит врачом в Советской Армии. Вероятно, на моем лице отразилось сомнение, потому что она посмотрела мне в глаза и сказала:
— Не верите? Если не верите, значит, вы плохо знали моего брата. Когда-нибудь я, может быть, покажу вам его письмо, но сейчас — нет. Сейчас — нет!— Говоря это, она вынула из сумочки конверт с написанным по-немецки адресом и подала его мне.— Читайте, читайте, вы же знаете немецкий, читайте!
Письмо было написано по-немецки каким-то «золь-датом» по имени Эскулап, который объяснялся «фрой-ляйн Пашофф» в самой страстной любви и с умилением вспоминал о тех днях, которые он провел с ней во время своего краткого пребывания в Болгарии. Солдат обещал в ближайшее время поздравить ее с победой германской армии, после чего он приедет за ней и увезет в Берлин. Там они поженятся, у них будут два сына и две дочки, и дальше в том же духе. Почерк принадлежал Лекси, я знал его как свой, а мог бы и сравнить с заметками того времени, когда я спрашивал его о некоторых немецких выражениях и он вписывал их в мою тетрадку. Он отлично владел немецким и русским и иногда любил разговаривать со мной на этих языках. Не было никакого сомнения в том, что письмо написал он, а при каких обстоятельствах он его написал и как он попал из Швейцарии на фронт в Советскую Армию, Нуша сейчас не хотела гадать. Она была счастлива, что брат ее жив, и вся сияла.
— Ах, господин Кралев!— говорила она звонким, взволнованным голоском.— У нас много причин для радости, правда? И брат жив, и я кончила гимназию, а вы кончили университет! Нет, это надо отпраздновать! Я не позволю вам тут же уйти в ваше село. Сначала зайдем к нам, вы отдохнете и тогда уж двинетесь. Вы всю ночь провели в поезде, по лицу видно, как вы устали, у вас просто больной вид. Пойдемте!
Я сказал ей, что действительно немного устал и отдохну, но тут, на скамейке, а к ним сейчас зайти не могу. И стал прощаться, обещая, что на днях воспользуюсь ее приглашением.
— Я не ждала, что вы встретите известие о Лекси так равнодушно!— сказала Нуша.— Знали бы вы, как он вас любит. Сколько хорошего он о вас рассказывал! Если я начну пересказывать, я разревусь, тут же разревусь.
В глазах ее блеснули слезы, она отвернулась. С минуту мы молчали, и я почувствовал, что в этом молчании между нами зарождается что-то неясное, что-то сладостное и сокровенное. Я не знал, что сказать, я был растерян и смущен. После кошмарных дней одиночества и отчаяния сердце мое искало близости и тепла, я был готов остаться с ней надолго, пойти к ней в дом, но меня останавливало одно обстоятельство, горькое и страшное, о котором я не мог ей сказать. Оно касалось ее отца, затрагивало честь и жизнь не только его, но и всей семьи. Я ни в коем случае не должен был переступать порог ее дома.
— Но вы должны знать,— продолжала Нуша,— что, если брат не вернется, если он погибнет на фронте, вы останетесь одним из тех, кого он любил и уважал больше всех. Он часто мне это говорил, говорил и родителям, и они тоже любят вас и уважают, как его друга и товарища. Прощайте! Извините меня!
Нуша встала со скамейки и пошла. Я смотрел, как несмело и грациозно она ступает по чистой густой траве у церковной ограды, и одиночество вдруг так сжало мое сердце, как никогда до сих пор. Я догнал ее на дороге.
— Нуша, я не только устал и у меня не больной вид, я в самом деле болен.1 Поэтому я не могу пойти к вам.
Позже я пытался оправдаться перед самим собой, что назвал именно эту причину, мешавшую мне пойти к ним в дом. Ведь дело было не в этом. Я сознавал, что не должен поддаваться малодушию, и все же сказал ей, что болен туберкулезом. Я искал хоть какого-то участия и нежности, и чувство подсказывало мне, что она готова мне их дать.
— Наверное, вы сидели в вагоне на сквозняке и простудились,— сказала она и улыбнулась.— Вы, мужчины, раз чихнете или кашлянете — и тут же предполагаете самое худшее. Я заварю вам чай из душицы, и до вечера у вас все пройдет. Когда я возвращалась с каникул, я тоже простудилась в поезде и таким способом вылечилась.
Дорога в мое село проходила мимо их дома. Когда мы дошли до ворот, открылась калитка и на улицу вышла Нушина мать. Она поздоровалась со мной и, когда поняла, что я не хочу к ним зайти, стала так причитать и зазывать меня тонким пискливым голосом, каким говорят простые женщины в минуты радостного возбуждения, что весь околоток тут же узнал, кто пришел к ним в гости. Через несколько минут я сидел у стола под навесом из вьющегося винограда, а Нуша и ее мать хлопотали на кухне. Откуда-то из-за хозяйственных построек показался отец Нуши, Петр Пашов, без шапки, в выгоревших холщовых штанах и куртке с закатанными рукавами. Проходя мимо навеса, он, видно, услыхал из кухни голос Нуши, остановился, прислушался и пошел к дому. Около навеса были розовые кусты, и меня он увидел, только когда подошел к столу.
— О, у нас гость!— воскликнул он, как мне показалось, обрадованно.—Какими судьбами? Ну, добро пожаловать!
Я встал ему навстречу и протянул руку.
— Я приехал вместе с Нушей. Мы встретились в автобусе.
— Вот оно что! А мне послышался ее голос, дай, думаю, посмотрю, может, и правда приехала. Мы ее уже неделю как поджидаем, мать вон, как придет автобус, все на дорогу смотрит. Да ты сиди, сиди!
Нуша вышла из кухни с подносом и подошла к нам. В такие минуты посторонние люди ни к чему, и мне показалось, что я лишний на их встрече. Но встреча дочери с отцом, как и с матерью, прошла без долгих церемоний, как, впрочем, это вообще принято на селе. Нуша поставила поднос на стол, подошла к отцу и поцеловала ему руку, а он легонько коснулся ее плеча.
Ну, госпожица, поздравляю тебя с дипломом о среднем образовании!
— Спасибо, папа!
— Теперь как — за мотыгу возьмешься, в учительницы пойдешь или к свадьбе готовиться?
— Не знаю, папа, посмотрим.
— Это что у тебя, чай? Русские еще не пришли, а ты уже по-русски угощаешь!
— Господин Кралев вчера в вагоне простудился, и ему надо выпить чая. Папа, поздравь его! Он кончил юридический.
— Раз так, никакого чая! От виноградной водочки он сразу поправится. Мать знает, какую достать.
Этот короткий шутливый разговор исчерпал ритуал встречи, и Нуша пошла к матери на кухню. Дядюшка Петр поздравил меня с окончанием университета и пожелал стать знаменитым адвокатом или судьей. Потом спросил, знаю ли я, что от Лекси пришло письмо.
— Да, Нуша сейчас дала мне его прочесть.
— Сказал я ей, чтоб сожгла, а она... ребенок еще.— Он вынул из кармана куртки сигарету, постучал ногтем, закурил.— Неясное какое-то дело. Сообщил мне, что едет в Швейцарию, когда уже взял билет на поезд. Зачем тебе, говорю, по заграницам сейчас мотаться, война, все может случиться. Да у нас что за медицина, говорит, кончу там, так хоть буду знать, что по-настоящему овладел профессией. Пришло мне в голову, что, может, по вашим делам на его след вышли, провал какой или что, но не посмел его спросить. Да он бы и не сказал. Тебе-то, наверное, он сказал, что за границу собирается, я от него знаю, что вы самые близкие друзья.
Когда я объяснил ему, что Лекси вообще ничего не сообщил мне о своем отъезде за границу, он очень удивился и явно мне не поверил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72