Молчал и Деветаков, а когда Николин затопил, велел ему приготовить ужин.
— Мы сами себе готовим,— добавил он.— Николин — за шеф-повара.
— Я приготовлю,— сказала гостья и встала.— Дай мне только фартук или какое-нибудь полотенце подвязаться.
Николин отвел ее на кухню, дал ей кусок окорока и все, что могло ей понадобиться, предложил свою помощь, но она сказала, что сделает все сама. Он ушел, не зная куда себя девать, и отправился под навес колоть дрова. «Смотри-ка, горемычная, как ей туго пришлось,— думал Николин, складывая дрова.— Смальца, говорит, нету, постного масла нету, мяса нету, дороговизна страшная. А у нас все есть, и смальц, и мука, и масло, и мясо — сколько угодно». Он жалел ее и испытывал по отношению к ней какое-то чувство превосходства. Это чувство казалось ему самому неприличным, и он уговаривал себя, что не должен смотреть на нее свысока, и в то же время ему было приятно, что она будет ему готовить «своими белыми ручками». И он снова упрекал себя за то, что так относится к беспомощной женщине, и снова вспоминал, что из всех дам, приезжавших в свое время в поместье, эта больше всех важничала и выкобенивалась, не потрудилась узнать, как его зовут, и только покрикивала: «Эй, паренек, поищи-ка мою девочку!»
Гости в былые времена приезжали обычно по большим праздникам, и все люди с положением — торговцы, соседние помещики, начальники или ученые. На поезде они доезжали до города или до ближней станции, и Николин привозил их на кабриолете в поместье. В теплую погоду они не заходили в дом, обедали и ужинали на галерее или в беседке в саду, а под вечер уходили на прогулку. Поздней осенью или зимой они сидели в гостиной, где стол круглые сутки бывал заставлен кушаньями и напитками, включали радио или заводили граммофон, бренчали на рояле, танцевали, играли в разные игры, веселились и хохотали до поздней ночи. Обслуживала их тетка Райна, но когда гостей бывало много, она брала в помощники Николина. Тетка Райна накрывала на стол и подавала еду и питье, а он таскал из кухни полные кастрюли, противни с пирогами и жареным мясом. При гостях он всегда стеснялся, особенно в первые годы, поскольку чутье ему подсказывало, что они испытывают к нему недоверие или презрение; замечал он и те доверительные взгляды, которыми они обменивались при его появлении, давая друг другу знак, что разговор в присутствии кучера надо перевести или прекратить. Со временем постоянные гости поместья, даже такие, как генерал Сармашиков с супругой, софийский хлеботорговец Чилев и его семья и другие высокопоставленные лица, привыкли к нему, как привыкли к деревенской простоте обстановки, к двуспальным железным кроватям, к жирной стряпне тетки Райны, к местным соленьям и «десерту» из тыквы, ко всяким пончикам, сладкому молоку с рисом, блинам и блинчикам. Они шутливо называли его камердинером, позволяли себе при нем некоторое вольнодумство, держались вполне непринужденно — как при человеке, чье предназначение — быть единственным свидетелем их встреч и разговоров, и смеялись над его чрезмерной застенчивостью, уверяя, будто она придает ему очарование деревенской непорочности. Впрочем, он не видел ничего обидного и унизительного в том, что господа и госпожи и даже их дети смотрят на него сверху вниз. Как всякий человек из народа, он был честолюбив ровно настолько, чтобы ясно сознавать свое место среди этих людей, то есть место слуги.
Госпожа и сейчас не взглянула на него и не сказала ни слова, пока он растапливал плиту,— она молча работала за кухонным столом, спиной к нему. Он вышел во двор и провозился там допоздна. Когда настало время ужина, он заглянул на кухню, увидел, что ее там нет, и зашел помыть руки. На столе были оставлены тарелка с едой, хлеб и вилка, и это показывало, что госпожа Фе-ни не желает, чтоб он присоединялся к ужину наверху. Он поел один и, когда поднимался в свою комнату, увидел, что гостья и Деветаков ужинают в гостиной; он сидел спиной, а она лицом к окнам. Лицо ее, освещенное лампой, разрумянилось, она улыбалась, темные блестящие глаза излучали радостное возбуждение, к тому же она успела сменить костюм и прическу и выглядела теперь как молоденькая девушка. Николин лег, но какое-то беспокойство, какая-то смутная тревога не давали ему заснуть, заставляя прислушиваться к приглушенной музыке и голосам, доносящимся из гостиной. Когда через час или два эти шумы стихли, дверь гостиной щелкнула и на галерее послышались шаги, он вскочил с постели и прильнул к замочной скважине. Госпожа Фени и Деветаков вошли в его спальню. Не сознавая сам, что он делает, Николин оделся и на цыпочках зашел в гостиную. В смешанном запахе вина, сигарет и еды его девственное обоняние уловило тонкий запах духов, который оставляли после себя посетительницы поместья. Он подошел к стене, отделявшей гостиную от спальни Деветакова, и прислушался. Ничего, кроме быстрых и тяжелых ударов собственного сердца, он не слышал, но продолжал стоять, как околдованный. Потом ему показалось, что он слышит шепот и сдавленный
л ас\
смех, он напряг слух до последнего предела и оцепенел. До слуха его доносились лишь далекие шумы весенней ночи, и тогда он сообразил, что за стеной — не спальня, а кабинет Девстакова. Он вернулся в свою комнату и лег. Его терзало дикое любопытство, воображение его так разыгралось, пытаясь представить то необыкновенное, и постыдное, и таинственное, что происходило сейчас в спальне, что у него загудела голова и он заснул только под утро. К девяти часам Деветаков разбудил его и приказал отвезти гостью на станцию. Госпожа Фени за всю дорогу не сказала ни слова и смотрела в сторону, зябко уткнувшись в воротник манто. До станции было всего два километра, но Николин мчал галопом, чтобы сократить тягостную поездку. Двуколка подпрыгивала на тряском шоссе, чемодан, набитый продуктами, подпрыгивал на коленях у гостьи, но она все так же молчала и смотрела в сторону.
Николин был не просто удивлен и смущен — он был потрясен тем, что произошло между госпожой Фени и его господином. Он никогда раньше не видел, чтобы тот уединялся с кем-либо из женщин, приезжавших в гости, никогда не слышал, чтоб у него были связи с женщинами. То, что он спал с госпожой Фени, вызвало у Николина не только темные, ему самому неясные чувства, но и просто ревность, болезненную ревность, ибо он привык к мысли, что его господин — чистый, неиспорченный человек, который принадлежит только ему и не станет делить свою жизнь ни с кем другим. Он боялся, как бы госпожа не заявилась снова, и очень встревожился, когда дней через десять, подходя к дому, услышал, что Деветаков разговаривает на галерее с женщиной. Он принял ее за госпожу Фени и хотел было повернуть назад, но женщина взглянула на него и сказала, притворяясь удивленной и испуганной:
— Мишель, что это за тип?
— Мишонче, да ведь это Николин! Ты забыла его?
— Ах, Ники! Мой милый Ники, это ты?— она засмеялась своим большим, чуть не до ушей, ярко накрашенным ртом, подскочила к нему и ущипнула острыми ногтями за щеку. Николин сконфуженно отпрянул, но она бросилась к нему, обняла за шею и прижалась лицом к его лицу.— Какой ты стал здоровенный, Ники, какой страшный!
— Мишон, оставь парня в покое!— сказал Деветаков и понес ее чемодан в гостиную.— Милости прошу!
— Ники, ты забыл меня, голубок! Неужели ты не помнишь Мишону?
— Помню, как не помнить,— сказал Николин.
И она в прежние годы приезжала в гости, но не одна, а вместе с семьями Чилевых или Сармашиковых. Тогда она выглядела моложе и свежее, но была все такой же худенькой.
Однажды генерал Сармашиков привез с собой в поместье какого-то полковника, который напился до чертиков и захотел раздеть Мишону у всех на глазах. Она дала ему пощечину, полковник разозлился и накинулся на нее с руганью. Мишона ответила ему таким забористым матом, что все, включая полковника, расхохотались, и мир был восстановлен. Как и госпожа Фени, Мишона,* не успев отдохнуть с дороги, принялась за готовку. Отыскала во дворе Николина, попросила дров для плиты и пошла на кухню. «Бабы эти как суки оголодали,— думал Николин, поднося дрова,— раньше и знать не знали, где кухня, а теперь прямиком туда». Он дал ей продукты и хотел уйти, но она его остановила.
— Побудь здесь, со мной, пока я приготовлю. Сядь вот на этот стул!
Николин сел к столу, взял нож и принялся резать лук, а она — мясо. Работала она быстро и умело, как опытная кухарка.
— Что ты молчишь, почему со мной не разговариваешь?
— А о чем говорить?— спросил Николин.
— Обо всем. Не люблю молчаливых. А ты мне ужасно нравишься, прямо так бы тебя и схрумкала.
Николин залился краской и хотел было выйти, но она схватила его за руку и посадила обратно на место.
— Посиди со мной, голубок, не то я рассержусь! — Она словно бы приуныла, задумалась о чем-то, потом спросила: — Ты куришь?
— Нет.
— А я закурю.
Она достала из кармана юбки маленький металлический портсигар, вынула сигарету и протянула Нико-лину спички.
— Поднеси мне огонь, ты же кавалер! Ну, смелей! Николин поколебался, словно в том, чтобы дать
женщине закурить, было что-то постыдное, потом чиркнул спичкой и поднес к ее губам. Мишона подвинула свой стул к его и закинула ногу на ногу.
6 И. Петров — Ну, теперь рассказывай!— сказала она, затягиваясь, потом выдохнула колечко дыма и, глядя на то, как оно подымается вверх и рвется, почему-то заулыбалась.
— Что рассказывать?
— Про госпожу Фени. Николин отвернулся.
— Спала она с Деветаковым? Ну, говори!
— Откуда мне знать?
— Эх, Ники! Посмотри-ка мне в глаза!
Она обхватила двумя руками его лицо и повернула к себе. Николин отпрянул, но она сцепила руки у него на затылке и не отпускала. Его прошиб пот от стыда и от страха, что Деветаков может войти и застать их вот так, когда она чуть ли не повисла у него на шее, а она своим большим улыбающимся ртом дышала ему в лицо и продолжала поддразнивать.
— Нет, ты скажи, Деветаков и Фени спали вместе?
— Спали...
— А ты спал? Не с ней, а вообще, спал в ту ночь?
— Спал, мне-то какое дело.
Мишона расхохоталась и стала раскачиваться, сидя на стуле.
— Врешь, врешь! Ты в ту ночь глаз не сомкнул,— говорила она, смеясь и еле переводя дыхание.— Верно, подслушивал под стенкой, а? Скажи, подслушивал?
Николин покраснел и снова попытался вырваться, но она еще крепче сцепила руки на его затылке.
— А ты почему не сказал ей, что хочешь с ней спать? Она бы согласилась. Она такая, потому и к Деве-такову ездит. Еще недавно госпожа Чилева нос задирала, а теперь как курва ходит по мужикам и спит с ними за буханку хлеба и кило сала. Ни тебе денежек больше нет, ни курортов заграничных, ни автомобилей, ни сделок с немцами. Все в прошлом, а ко всему и господин Чилев в кутузке. Да еще пусть радуются, его ведь и на тот свет могли отправить. Ты, Ники, ей только предложи! Что ты краснеешь, ты что, не мужик? Послушай, Ники, послушай, лапушка! На этих днях сюда заявится одна генеральша. Да ты ее знаешь — Сармашикова. Ты ее во что бы то ни стало должен трахнуть, вот уж потрафишь мне так потрафишь. Она тоже с неделю назад в наш город «на курорт» приехала, потому что ее генерала отправили к Чилеву составлять ему компанию. А генеральша собой хороша, спорю, что она тебе больше Фени понравится. Разок переспишь, всю жизнь вспоминать будешь. А она рада-радехонька, каждый день сама к тебе бегать будет. Ты ее не жалей, она никого не жалела. Всю жизнь над теми, кто слабей ее, измывалась.
Говоря все это, Мишона нежно гладила его небритый подбородок, а он сидел, боясь пошевелиться, сам не понимая, как он разрешает этой женщине трогать его лицо, и в то же время испытывая от ее близости двойное чувство стыда и удовольствия. Она отняла руку, закурила новую сигарету и замолчала. Кастрюля закипела, над ней поднялся нар, вкусно запахло, в печке затрещала головня. Заходящее солнце скрылось за тучей, в кухне потемнело, в углах сгустился мрак. Дым сигареты поднимался прямо вверх, потом завивался кольцами и расползался под потолком, точно редкий белый туман. Лицо Мишоны вытянулось и побледнело, губы по-детски задрожали, она словно бы старалась удержать слезы, но они выступали все снова и снова и стекали по щекам. Ни кол и ну стало неловко, он отвернулся и попытался встать, но она снова схватила его за руку.
-- Чего ты вскакиваешь? Оттого что я плачу? Нет, я не плачу,— сказала она, улыбаясь сквозь слезы.— Голубчик, неудобно ему стало, что я реву. До чего же ты добрый и чистый человечек! Нелегко тебе будет в этой жизни. Хотя, кто знает, может, и повезет... А я просто вспомнила кое-что, мне и взгрустнулось. Вспомнила, как однажды вечером, весной, мы с бабушкой вот так же сидели на кухне. Я двумя руками держала пряжу, а бабушка сматывала ее в клубок. И так же, как вот сейчас, в кухне вдруг потемнело, стекла стали сизыми, а огонь в печи полыхнул особенно ярко... Чего бы я сейчас не дала, чтобы вернуться в мое село и снова сидеть в кухне, у печки, с бабушкой!..
Мишона рассказала ему о своем детстве, а потом и обо всей своей жизни. У нее был какой-то отсутствующий вид, и Николин понимал, что она рассказывает не столько ему, сколько самой себе, словно бы исповедуется с чистой душой и чистым сердцем. Рассказ был сумбурный, путаный, точно сон, и позже, думая о ней, Николин вспоминал лишь отдельные случаи из ее жизни. Она кончила гимназию в родном городке и, поскольку денег на университет у нее не было, поступила на работу с торговую контору в областном центре. У собственника конторы был сын, они сошлись, и она забеременела. Когда Горанов-старший (то есть отец) узнал об том, он дал ей два месяца отпуска, чтобы она избавилась от ребенка, и она избавилась, но ему сказала, что хочет родить и воспитывать ребенка одна. Старик схватился за голову и как-то вечером явился к ней домой. Пока квартирная хозяйка открывала ему дверь, Мишо-на успела накрутить вокруг поясницы простыню, притворилась беременной и так приняла его в своей комнате. Она знала, что никогда не станет его снохой, и решила помучить его всласть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72