В худшем случае обе семьи окажутся в равном положении — за отцами числятся политические преступления, а сыновья — активные коммунисты. Значит, у обеих будет резон предать прошлое забвению...
Мы сидели и разговаривали почти до вечера. Хотя мои доводы в пользу невинности Пашова и вины Бара-ковых были неопровержимы, брат все не мог до конца их принять. Ему казалось невероятным, что я в одиночку, да еще такой больной, сумел вырвать у фашистского следователя нужные доказательства. Сами мои усилия заставляли его подозревать, что в своем расследовании я руководствовался не желанием докопаться до истины, а симпатией к Пашовым. Даже если б это было так, у него не было оснований сомневаться в самой истине, а он сомневался. Необходимо было действовать быстро, а он не решался предпринять ничего определенного. Я немало читал и рассказывал ему о сложных и противоречивых путях социалистической революции в России, о драматическом переплетении множества человеческих судеб, но он с трудом допускал, что и наша борьба не обошлась без зигзагов и противоречий. Его представления о сложностях политической борьбы, о людях и вообще о мире были очень ограниченны. Кроме того, он был недоверчив и подозрителен. Конспиративность, которой его учили, он понимал только как осторожность, и она мешала ему в данных обстоятельствах действовать самостоятельно.
— Следователь правильно тебе объяснил, что более или менее предусмотрительные люди делают все, чтобы как-то подладиться к событиям,— говорил он.— Если это сделали Бараковы, почему бы и Пашовым этого не сделать? Никто точно не знает, кому служит молодой Пашов. Если Михо Бараков совершил предательство у нас под носом и мы этого не заметили, как нам дознаться, чем занимается твой приятель в иностранных государствах?
Что я мог сделать в этой ситуации? Я изнемогал от усталости и напряжения, харкал кровью сильнее, чем обычно, а к тому же брат не давал мне возможности связаться с окружным комитетом партии. Он боялся, что из комитета распорядятся изолировать Михо от товарищей в тюрьме, Михо догадается, что разоблачен (если он действительно предатель), и полиция попытается прикрыть его следы. Или ликвидирует его, чтобы он, выйдя из тюрьмы, не попал в наши руки, или же ликвидирует тех из наших, кто, по их предположениям, мог его разоблачить. Это можем, к примеру, оказаться мы с братом, раз судебный следователь раскрыл нам механизм его предательства. Поэтому мы можем передать копию приговора в комитет, только если будем совершенно уверены, что назавтра советские войска перейдут нашу границу. Однако, перейдут ли они ее завтра или через месяц, никто нам точно сказать не может. А для полиции достаточно двух дней, чтобы учинить разгром коммунистов нашего края...
По радио уже сообщили, что немецкие войска с нашей территории отошли в Югославию, следовательно, у советских войск нет причин медлить на нашей границе, коль скоро они знают, что у нас они не встретят никакого сопротивления. Но и этот факт не убеждал моего брата. Чтобы доказать ему, что его осторожность излишня, я в тот же вечер в одиночку захватил власть в селе. Было шестое сентября. Я пошел к кмету дяде Янко, разъяснил ему политическое положение и потребовал ключи от кметства. Он оказался человеком понятливым и тут же согласился.
— Только другим рассказывай, что ты меня с оружием в руках заставил. Не то сраму не оберешься — за здорово живешь тебе власть отдал. Смеяться надо мной будут...
Он вручил мне два старых карабина, наган и печать, а потом мы разыграли маленькую комедию. Я «арестовал» его, посадив в соседнюю комнату, и написал от имени новой власти первое обращение к народу: «Просим население по сигналу школьного клепала выйти на площадь перед кметством и встретить советские войска хлебом и солью! Председатель Отечественного фронта». Я изобразил неразборчивую подпись, поставил печать кметства и пошел к клубу, чтобы повесить обращение на его дверях. Парни, которых я там застал, взяли на себя все остальное. Они ударили в школьное клепало и разнесли новость по селу. Через полчаса народ стал собираться на площади. Появился и Стоян, заметно взбудораженный, но когда я сказал ему, в чем дело, он отвел меня в сторону и принялся ругать, обвиняя в авантюризме, который мог, по его словам, очень дорого нам обойтись, да еще в самый канун великих событий. Я передал ему печать и оружие как символ власти, он вооружил карабинами и наганом трех человек, а остальным парням велел вооружиться кто чем может и всю ночь охранять село. Он, разумеется, объяснил им, что советские части еще не перешли нашей границы и что я самовольно возвестил их приход, за что полиция может перебить нас как мух, поскольку мы безоружны.
Молодые ребята ничуть этого не испугались и отправились выполнять боевое задание. Празднество по случаю установления новой власти уже невозможно было отменить. Площадь перед кметством постепенно заполнилась народом, из клуба притащили граммофон, и молодежь начала танцевать. Из ближайших домов вынесли вино и ракию, заголосили волынки и кавалы, пожилые повели хоро. Стоян пошел расставлять охрану вокруг села и вернулся, когда народ уже начал расходиться. Мы заперли кметство и молча разошлись. Установление власти Отечественного фронта, которого мы ждали столько лет, было отпраздновано без речей и церемоний, как самая обыкновенная вечеринка.
Большой праздник выдался в селе десятого сентября, притом не столько в честь прихода советских войск, сколько в честь возвращения Михо Баракова. Советские части, к сожалению, не проходили через наше село. По радио сообщили, что девятого они пройдут через До-брич, и самые нетерпеливые, конечно же во главе со Стояном, отправились в город на телегах и верхами еще на рассвете. И я сгорал от желания поехать с ними, но у меня не было сил даже забраться на телегу, а приступ кашля чуть не свалил меня на землю. В ожидании встречи с Советской Армией я не спал ночь, да и всю неделю меня не отпускало сильнейшее напряжение. За лето не выпало ни капли дождя, засуха терзала степь, раскаленный и пропыленный воздух жег мои прогнившие легкие.
Вечером я поднялся с постели и пошел на митинг, созванный у кметства. Хотя белое сияние полной луны заливало площадь и издалека было видно, как со всех концов села к центру тянутся люди, над дверью кметства были прикреплены два ярких светильника. Те, кто ездили в Добрич встречать советские войска, с воодушевлением рассказывали о том, что видели и слышали, где-то в селе гремели выстрелы, многие успели выпить и теперь пели и плясали хоро. И вот Стоян поднялся на крыльцо под свет ламп. Думаю, что это был самый счастливый день в его жизни. Он был охвачен таким восторгом и вдохновением, что дрожал, точно лист, а на глазах его блестели слезы. «Наш народ переживает исторический день,— говорил он, вскидывая руку,— фашизм наконец разгромлен, к нам пришла великая правда коммунизма!..»
Произнеся речь, он спустился с крыльца и направился прямо ко мне. Поздравил меня с новой властью, обнял и прижал к груди. Целую минуту он держал меня в объятиях, не произнося ни слова. Я чувствовал, как горит его лицо, как тяжело он дышит, как рыдает. В эту минуту я был счастлив, как в детстве, когда поздно вечером, возвращаясь с поля, он брал меня на руки и нес к дому. Я тоже ничего не мог ему сказать. Я тоже рыдал.
На следующее утро я чувствовал себя скверно, но к обеду вышел подышать воздухом. Возвращаясь с прогулки, я проходил мимо пивной, сел отдохнуть под навесом и тогда увидел, что на поляне перед домом Бара-ковых в десятке котлов варится баранина. Рядом с котлами были расставлены столы и стулья, красовались бочки с вином и ракией. В те скудные времена люди успели отвыкнуть от такого изобилия, и самые нетерпеливые уже кружили вокруг котлов. Политзаключенных освободили восьмого сентября, но Михо Бараков два дня пробыл в городе, отдав себя в распоряжение вновь сформированной Народной милиции. Старый Бараков позаботился о том, чтобы встреча сына прошла так торжественно и шумно, словно тот воскрес из мертвых. Как мы узнали позже, он пригласил из Добрича кое-кого из влиятельных людей, привез из города и музыкантов. «Пусть народ угощается, мой сын за него жизнью своей рисковал»,— говорил он всем встречным, приглашая их на поляну. Накануне он был назначен председателем сельсовета и теперь, в рубашке с закатанными рукавами и жилете, в плоской соломенной шляпе и с бамбуковой тросточкой в руке, с неподражаемым самодовольством сновал между своим домом и кметством, проверяя, не звонил ли сын по телефону и не сообщил ли чего дополнительного о своем приезде. Время от времени он останавливался, вынимал из кармана жилета серебряные часы и отставлял их подальше от глаз.
Я вернулся в свою комнату и лег. Спал, читал, ел что-то и снова брался за книгу. К двум часам дня послышался клаксон автомобиля. Через ту часть площади, которая была видна из моего окна, прошла машина, вздымая клубы пыли. Вскоре послышались выстрелы и крики «ура». Начиналась торжественная встреча Ми-хо Баранова. До позднего вечера над селом разносились звуки духовой музыки, слышались речи и пьяные выкрики.
Прежде чем уйти в поле, Ананий приготовил мне куриную похлебку, навестила меня и тетушка Танка Джелебова. Ее сыновьям не без труда давались гимназические науки, и во время каникул я занимался с ними отдельными предметами. Когда я приходил к ним в дом, где было чисто и уютно, меня встречали с некоторой торжественностью, а мои объяснения внимательнейшим образом слушали все члены семьи, свободные от работы. Дядюшка Киро Джелебов относился ко мне с большим уважением, любил расспрашивать о том о сем, часто просил книги для чтения. Так мы постепенно сблизились, и когда я заболел, тетушка Танка раз или два в неделю навещала меня. Она полагала, что лучшее лекарство от всякой болезни — питательная еда, и каждый раз приносила мне масло, яйца, мед, вареную курицу или слойку с брынзой.
На другой день после полудня пришел Стоян. Он с гадливостью относился к Ананию, боялся заразиться моей болезнью и потому никогда не заходил ко мне в комнату. Его неожиданный приход показал, что он за мной следил. В течение суток я не показывался в селе, он предположил, что я поехал в город, чтобы передать документ, разоблачающий Барановых, и теперь пришел проверить, дома ли я. Моя догадка подтвердилась, потому что он прямо в дверях сказал:
— Дай мне эту копию на сохранение! Ты из-за болезни стал слишком нервным, я боюсь, что ты ее кому-нибудь покажешь и навлечешь на нас беду.
— Я не «кому-нибудь» покажу, а окружному комитету партии.
— Ты хочешь порвать все, что нас связывало, хочешь забыть, что мы братья!— воскликнул Стоян и забегал по комнате. Руки его были заложены за спину, и я видел, как ногти до крови впиваются в ладони.— Наша жизнь в опасности! Да, да!.. А ты какой-то документ собрался передавать в комитет. Выслушай, хорошенько меня выслушай, и, может быть, ты образумишься.— Он остановился передо мной и заговорил тише:—После полуночи ко мне домой пришли двое. Один лет сорока, другому и двадцати нет. Потребовали, чтобы я участвовал в ликвидации врага народа. Сказали, что гадов, мол, надо перебить всех до единого. Без суда, без ничего. Революции, мол, нужна кровь, чтобы глубже войти в сознание народа. Революция требует возмездия за малейшее преступление против народа. Каждая слеза, пролитая народом, должна быть оплачена человеческой жизнью. Понимаешь? Человеческой жизнью! Тогда народ поверит, что революция совершается во имя его счастья. Я сказал им, что не могу поднять руку на человека. Ни за что на свете не могу убить человека, кто бы он ни был. Ты, говорят, будешь только присутствовать, вроде охраны, а стрелять не будешь. Но я и от этого отказался. Два часа они меня уламывали, но я ни в какую. Отказался категорически. Ну что ж, говорят, пусть будет по-твоему. Ты партийный секретарь, говорят, а хочешь прийти на готовенькое. Что ж, мы для себя выводы сделаем. И никому, говорят, о нашем разговоре ни слова, не то вот с этим будешь иметь дело. И тот, что старше, показал мне пистолет. Если Михо предатель, наверное, он пронюхал, что у нас есть материалы, которые могут его разоблачить, и послал этих людей меня прощупать. Не то с чего бы вдруг заставлять меня кого-то убивать? Когда Михо вышел из тюрьмы, он, наверное, первым делом стал заметать следы, то есть постарался уничтожить приговор и ликвидировать судейских, которые вели его дело. Поэтому он вернулся вчера, а не восьмого, когда освободили политзаключенных. Не узнал ли он от следователя Марчинкова, что у нас есть копия приговора? Если да, нам надо остерегаться...
Стоян, встревоженный и расстроенный, ушел. Пока я провожал его, со стороны поля показался мой хозяин Ананий. Я попросил его подбросить меня до Житницы, и он тут же развернул телегу. Я быстро оделся, взял папку с копией приговора и сел в телегу. Автобус проходил через Житницу в пять часов, так что я должен был засветло попасть в город и передать копию в комитет. Но только мы въехали в Житницу, знакомый крестьянин сказал мне, что утром убили Пет^а Пашова.
Нуша и ее мать были раздавлены горем. От черной одежды и черных платков лица их казались прозрачно-желтыми, точно отлитыми из воска. Нуша первая увидела меня на террасе, бросилась ко мне и, без стона и звука, положила голову мне на грудь. Она тихо замерла в моих объятиях, а я тоже не знал, что сказать ей и как утешить. Женщины, сновавшие по дому или подходившие с улицы, с любопытством смотрели на нас и шушукались, из комнаты, в которой лежал покойник, слышался однотонный и тягостный вой плакальщиц. Нушина мать пришла с кухни, откуда доносилось звяканье посуды, и встала рядом, прижимая одну руку к своим губам, а другую положив мне на плечо.
— Кого мы ждали, сынок, а кого встретили!— сказала она, подавляя рыдание и показывая глазами на Нушу.— Скажи ей, чтоб не убивалась, скажи, чтоб с духом собралась. Ничего уж не поправишь, видно, на роду нам так написано.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72