Многие из тех, кто сидел за столом, были гостями на злополучной свадьбе его покойной дочери и теперь вспомнили эпизод с пробитой бутылочкой.
Зловещее дуновение обежало сидящих, и они застыли в предчувствии чего-то непоправимого, что могло произойти сейчас между Калчо Соленым и Жендо Разбойником, но в эту самую минуту в голове Ивана Ши-билева нежданно-негаданно блеснула мысль объявить, будто в угодьях села появились волки. Разумеется, он сочинил это на месте, чтобы как-то рассеять мрачный дух мщения, который воцарился было в корчме и от которого ненависть Николина Миялкова могла вспыхнуть и взорваться. Однако, к его удивлению, именно Николин — бригадир чабанов, знавший лучше всех, появлялись ли у села волки и резали ли они овец,— не только не уличил его во лжи, но первым из охотников вскочил из-за стола и заявил, что идет готовиться к облаве. К еще большему удивлению Ивана, остальные охотники безо всяких колебаний последовали за ним, так что и ему пришлось вместе со всеми оставить корчму.
Как мы уже знаем, Иван Шибилев больше получаса проваландался дома в надежде, что остальные не приняли его затею всерьез, но те и слышать не захотели о том, чтобы вернуться, и, более того, заставили его вести их к лесу. По жребию он, Жендо и Стоян Кралев вышли на южную опушку леса, чтобы оттуда спуститься к Преисподней, откуда должна была начаться гоньба,
а Николин занял место в засаде и, как всегда, когда он думал об Иване Шибилеве, начал вспоминать с самого начала, с того дня, когда они познакомились.
Это произошло осенью 1942 года. Николин жил тогда и работал в поместье Михаила Деветакова в соседнем селе Орлове. В тот самый год Деветаков почему-то решил продать половину своей земли и послал Николина в наше село к Стою Баранову, спросить, не купит ли тот часть земли. Доехав до первых ворот, Николин остановил кабриолет и заглянул во двор. Он хотел спросить, где дом Баранова, чтобы не мотаться по селу наугад. Судя по единственной трубе над крышей, домишко, перед которым он остановился, состоял из одной или двух комнат, да и с лица виднелось всего два окошка и дверь без крыльца. Вдоль плетня разрослись кусты бузины, прогнившие доски ворот были скреплены проволочными петлями, на столбик калитки насажена бутылочная тыква с длинной гнутой ручкой. На навозной куче, подымая пыль, валялся осел. Трава во дворе была выщипана кругами на том расстоянии, до которого дотягивался осел, круги эти пересекались, образуя странные геометрические фигуры, окрашенные всеми возможными оттенками зеленого цвета.
Николин собрался было трогать, но тут лошадь его, вздрогнув, зафыркала и прянула в сторону. Из густых кустов бузины показался плоский верх шапчонки, а под шапчонкой — сконфуженно ухмыляющееся лицо старика.
— Держи лошадь, как бы не понесла!— сказал старик и вышел из кустов, придерживая завязки шаровар.— У свояка, у Димитра, именины сегодня, ну мы за его здоровье и выпили. Домой иду, а тут как приспичило, до нужника не добежал. Не то подумаешь, будто я в бузине цыплят высиживаю.
Старик был одет в новую синюю антерию 1 и коричневые порты из домотканого сукна, на ногах — новые башмаки. Чистенький, аккуратный, он, однако же, казался каким-то вялым и безразличным. Подвязывая порты, он смотрел на чужака снизу вверх скорее с беспокойством и даже со страхом, чем с любопытством.
— Чего ж ты на дороге стал, заезжай во двор!
1 Антерия — верхняя одежда из грубой бумажной материи, подбитая ватой.
Он было повернулся назад, чтобы открыть ворота, но тут увидел в кустах свой кушак, вытащил и стал обматывать вокруг поясницы.
— Чего мне заезжать,— сказал Николин.— Я хотел только спросить, где дом Стою Баракова.
— Погоди чуток, и покажу, только погоди чуток! Кушак, которым обматывал себя старик, был длиной
метров в пять-шесть и такой ярко-красный, что горел огнем в зеленой траве и словно бы обжигал руки старика. Он хватался за один конец, пытался заправить под завязку шаровар, упускал его из рук, наступал ногой или начинал заматывать в обратную сторону. Николин вылез из кабриолета, взялся за свободный конец кушака и натянул его.
— Теперь давай!
Старик закружился на месте, а Николин медленно подходил к нему, понемногу отпуская кушак. Старик с трудом сохранял равновесие, клонясь то в одну, то в другую сторону, и когда справился наконец с кушаком, повалился на плечо Николина и рыгнул так мощно, что вокруг разнеслась кислая вонь виноградных выжимок.
— Длинный, холера, как отсюда до Владимирова! Голова закружилась, пока замотал!
Николин сел в кабриолет и тронул, а старик пошел рядом с ним.
— Так ты разве не ко мне?
— Я остановился спросить, где дом Стою Баракова. К Стою Баракову еду.
— Так бы сразу и сказал! А я думал, ты ко мне. Дом Баракова, говоришь? До чешмы доедешь, сверни направо, а школу как проедешь, налево поверни, тут сразу дом и увидишь. Большой дом, в два этажа. Да ты постой, лучше я тебя провожу, чего мне тебя не проводить!
Николин остановил лошадь, старик сел в кабриолет, и не успели они отъехать, как он уже выяснил, кто такой Николин, и в свою очередь стал открывать ему душу.
— А я буду дед Койно, по-деревенски — дед Мяука. Сижу это я в бузине, смотрю — кабрилет едет и прямо у моих ворот остановился. В кабрилете мужчина, одежа на нем городская, ну, думаю, сборщик налогов пожаловал либо судебный исполнитель. Как Димитров день, так они и начинают по селам шастать, потому и хлеб уже убран, и скотина в хлеву. Разве сборщик таких, как я, обойдет? Не обойдет, говорю тебе. Позапрошлый год налетел на меня один, аккурат в Димитров день, а я в затишке улегся, под навесом. Из глотки, говорит, кусок вырву, рубаху с плеч сдеру, но с пустыми руками от тебя не уйду. А пришел с полицейским вместе, ни в драку с ним не полезешь, ни сбежать не сбежишь. Зашел в амбар, зерна центнера полтора выгреб, из овчарни двух ягнят увел, обобрал как мог и убрался восвояси. А сейчас в России война, слух идет, что и Болгария наша ввяжется, общая мобилизация, мол, будет, зерно начнут реквизировать, скотину. Ну, думаю, не к добру этот заявился, недаром он на меня уставился и ждет, пока я управлюсь. До темноты, думаю, в кустах не просидишь, все одно он меня засек, лучше уж подтяну штаны, а там что бог даст. А ты, вишь, из Деветаковской усадьбы.
Дед Мяука ничуть не походил на кота, лицо у него было продолговатое, с запавшими щеками, прищуренные глазки выглядывали, как мыши, из-под нависших бровей, седые усы были аккуратно подстрижены, и Ни-колин подумал, что прозвище его досталось ему случайно, разве что в характере его есть что-то кошачье. Но и этого Николин не заметил, может, потому, что провел со стариком всего час-полтора. Баракова они дома не застали, поехали обратно, и по дороге дед Мяука стал уговаривать Николина заехать к нему в гости. После того как недоразумение между ними рассеялось, он прогнал все неприятные мысли и снова впал в то веселое настроение, в котором вышел из дома свояка. Когда кабриолет подъехал к его дому, он так расчувствовался, будто успел влюбиться в незнакомого парня, и пустился в уговоры:
— Ну уважь меня, паренек, что тебе стоит! Славный ты человек, я ведь вижу, ну пойдем посидим с тобой, покалякаем! До поместья рукой подать, ты на своем кабрилете вмиг домчишь. Мы, конечно, не помещики, чем другим угостить не сможем, зато разговором душевным — сколько пожелаешь. Нет уж, ты мимо моих ворот не проходи!
По дороге Николин решительно отказывался зайти к старику, потому что тот явно был под мухой и звал его, не предупредив домочадцев, а Николин не считал для себя возможным заходить незваным в чужой дом. Но дед Мяука уговаривал его так настойчиво и так по-детски простодушно, что он наконец согласился зайти ненадолго, чтобы не обижать старика. Кроме того, он подумал, что, выйдя от старика, еще раз заедет к Бара-кову и, может быть, на этот раз его застанет. Не распрягая лошадь, он привязал ее к дереву, и дед Мяука повел его во двор. Перед домом был разбит цветник и стояла трехногая табуретка, на которую старик тотчас его усадил. Потом он взял низенький круглый столик, прислоненный к ограде, поставил его перед ним и нырнул в дом.
Цветник утопал в осенних цветах — разноцветных астрах и георгинах, алой герани и желтых ноготках, хризантемах и гвоздиках. Воздух был напоен их ароматом, густым и недвижным, как многолетнее одиночество, нежное и печальное, сладостно нестерпимое и болезненно утешное. Николин не только слышал этот аромат, он ощущал его всей кожей, словно прикосновение к своему лицу и рукам чьей-то легкой ладони, и думал о том, что запах этот похож, должно быть, на одинокую жизнь старика, который уже истомился в этом домишке с цветником и живой изгородью, с ослом и несколькими овечками и потому так зазывает к себе гостей. Николин оглядывался по сторонам, но никаких признаков того, что тут живут и другие люди,— брошенного где-нибудь башмака, или какой одежки или еще чего-нибудь — не было. Прошло минут десять, и ему стало неловко сидеть одному в чужом дворе, но и уйти, не сказавшись, было еще неудобнее. Прошло еще минут десять, и дед Мяука наконец вышел из дому. В одной руке он держал зеленую бутылку, в другой — две рюмки величиной с наперсток и надетые, как наперстки, на два его пальца.
— Все глаза проглядел, пока бутылку эту нашел! Я туда, я сюда, весь чулан обшарил, все вверх дном перевернул, а она в шкапчике притаилась,— говорил он, вытаскивая из бутылки бумажную затычку и разливая ракию по рюмкам.— Ну, за твое здоровье, гость дорогой!
Ракия была желто-зеленая и мутная, отдавала прокисшими выжимками и оставляла во рту жгучий, противный запах. Николин сделал глоток, неприятный запах шибанул его не в то горло, и он закашлялся, а из глаз потекли слезы.
— Эх, я ведь про закусь забыл!— засуетился дед Мяука.— Сейчас помидорчиков найду.
Он разом опрокинул свою рюмку и попытался встать, но в это время, обогнув розовый куст, к ним подошла девушка. Николин заметил ее, еще когда она пересекала двор, но словно бы не поверил своим глазам — таким нереальным показалось ему это видение. Ему пришло в голову, что девушка, как и он, из другого села и тоже завернула в первый же дом, чтобы о чем-то спросить, но от внимания его не ускользнуло и то, что девушка не стала, задержавшись у калитки, окликать хозяев, как это делают посторонние. Она шла походкой горожанки, словно бы на цыпочках, а руки ее были сложены под грудью. Дед Мяука увидел ее только тогда, когда она поздоровалась с гостем и протянула ему руку. Николин вскочил с табуретки, снял шапку и так и остался стоять.
— А, девонька моя! Девица-красавица!— воскликнул дед Мяука и громко засмеялся.— Так и живем мы с моей девонькой вдвоем, друг на друга не надышимся. Сиротинушки мы оба, я без бабки остался, она без матушки. Так и живем, как...
— Батя!— оборвала его дочь, будто перед ней был малый ребенок.— Напился и болтаешь глупости!
— И как у тебя язык поворачивается, Мона, где ж это я напился! Ну, выпили чуток со свояком, имя его почтили, и всех делов. А этот парень, Мона, он из Деве-таковского поместья. Уж такой хороший парень, такой славный, так он мне по сердцу пришелся, одно только худо — не пьет. За твое здоровье, Николинчо!
Он опрокинул еще одну рюмку, и она его доконала. Язык стал заплетаться, сам он закачался на табуретке и мог вот-вот упасть. Мона взяла его за руку.
— Батя, иди ложись!
Не возразив ни словом, ни жестом, дед Мяука встал, и дочь увела его в дом. Николин снова остался один и снова почувствовал себя неловко, особенно после того как выяснилось, что девушка — хозяйка дома. Она оставила его, не сказав ему ни слова, а это значило, что надо было уходить. Он отвязал повод и уже поставил ногу на подножку кабриолета, когда услышал за собой ее голос. За несколько минут она успела переодеться, теперь на ней была блузка в сиреневый цветочек и темная узкая юбка, на ногах — туфли на высоких каблуках. Легкой и грациозной походкой она приближалась к кабриолету. Вечерние сумерки незаметно окутали тенями все вокруг, и только ее волосы, отразившие последние отблески заката, светились, как сноп медно-зо~ лотистой пшеницы.
— Вы уже едете, господин Миялков? Что так скоро? Отец сказал, что вы только что пришли,— говорила она, подходя все ближе. Голос ее звучал приглушенно и мягко, сине-зеленые глаза казались в сумраке еще светлее.— Не судите его строго, он напился и сам не знает, что говорит и что делает. Раз или два в год с ним случается, выпьет, и самому же плохо, на ногах не держится.
— Старый человек, как же я стану его судить,— сказал Николин, держась одной рукой за сиденье кабриолета.— Выпил, вот и развеселился. Он мне дом Ба-раковых показал, разговорились мы с ним, он меня и пригласил.
— Вы не бывали раньше в нашем селе?
— Как-то не случалось. Езды полчаса, а не бывал.
— И я вас не видела,— сказала Мона.— В Орлово много раз ходила, а вас не видела. Но что же вы спешите, посидели бы еще.— Она стояла в одном шаге от Ни-колина, и он чувствовал запах ее духов. «Верно, учительница»,— подумал он, потому что она была одета, как те городские, что приезжали в гости в поместье, держалась, как они, и от нее так же приятно пахло.— Я поведу вас на свадьбу.
— На свадьбу? Какую свадьбу?
— Подружка одна замуж выходит, соседка почти, вон там, через несколько домов. Познакомитесь с нашей молодежью, повеселитесь.— Мона смотрела на него спокойным испытующим взглядом, чуть склонив голову к плечу, а он молчал.— Что вы раздумываете, словно я вас в огонь тащу. Ну хоть проводите меня туда, а то уже стемнело, мне одной неудобно. А не понравится — уйдете и вернетесь себе в поместье.
Пойти на свадьбу, да еще в чужом селе, да еще с девушкой — для него и в самом деле было все равно что ступить в огонь. Он уже восемь лет жил в поместье, от которого до Орлова было всего два километра, но ни разу не ходил в село на посиделки, вечеринки или праздники. Общение с незнакомыми людьми вызывало у него какое-то внутреннее беспокойство, напряжение, которое он не мог преодолеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72