Он ставил одно-единственное условие — чтоб не трогали коня и кабриолет, а все остальное «гори ясным огнем».
Другой на моем месте, вероятно, еще больше удивился бы той легкости, с которой эти люди согласились стать кооператорами,— известно ведь, что почти все крестьяне решаются на это лишь после драматических колебаний и мук. Но мы были соседями, я имел возможность наблюдать их вблизи, и мне нетрудно было понять, почему они «шагали из одной эпохи в другую» с таким безразличием,— чувства и страсти, владевшие ими, были столь сильны и непреодолимы, что делали их слепыми по отношению ко всему, что происходило вокруг них в это переломное время. Дед Миука переживал вторую молодость, загорелся идеей найти себе в пару «бабку» и неутомимо смущал своим запоздалым донжуанством пожилых вдов в нашем и окрестных селах. Они с Болгарией разъезжали по «смотринам» и все не могли ни на ком остановиться. Их взыскательность и даже капризы объяснялись тем, что кандидатши набивались сами, ведь жених, вылезавший из кабриолета, был таким кругленьким, розовым и самоуверенным, что вид его говорил сам за себя: «Кто пойдет за меня, может в одном платьишке ко мне в дом войти, я всем обеспечу!»
Николин не замечал ничего, кроме жены и дочки, в его глазах все на свете было и справедливо и прекрасно. Его не смущала и обстановка в доме, в которой так причудливо сочетались барочное изящество деветаковского убранства с убожеством бедняцкой лачуги, не замечал он и плебейского самохвальства и шутовства своего тестя, сделавшего его посмешищем в глазах села. Что же до Моны, она была поглощена своей любовью к Ивану Шибилеву и тревожными мыслями о будущем этой любви. Сначала их «присватывали», как это делают в селе с парнями и девками, которые проявляют друг к другу симпатию или просто живут по соседству и их часто видят вместе. «Присватыванье» не означает, что молодых связывают сердечные узы, это скорее шутка, и дело редко кончается свадьбой. Подшучивали и над Иваном Шибилевым и Моной, потому что в клубе, во время репетиций разных пьес или культурно-просветительных программ для молодежного вечера, их всегда видели вместе. Иван поручал ей любовные роли, на афишах писал ее имя первым и пылко восхищался ее игрой, а она отплачивала ему беззаветной преданностью еще с тех тяжелых для театральной труппы лет, когда девушкам не разрешали появляться на сцене. Она вошла в труппу, еще когда училась в прогимназии, вместе с Кичкой Кралевой, и с тех пор не сходила со сцены. Поскольку женщин было мало, Иван Шибилев часто давал ей по две роли в одной и той же пьесе, и ей удавалось с одинаковым успехом сыграть и пожилую женщину и молоденькую девчонку. Было общепризнано, что она первая красавица села, а Иван Шибилев так одевал и гримировал ее, что она выглядела со сцены еще более неотразимой и очаровательной.
Село узнало, что она любит Ивана Шибилева роковой любовью, когда она подросла, всерьез заневестилась и вокруг нее стали вертеться кандидаты в женихи. Среди претендентов были парни не только из нашего и соседних сел, но и из города — и необразованные, и ученые, и бедные, и богатые, и все отваливали не солоно хлебавши. Наконец, решил попытать счастья и сын Косты Богача из села Владимирове. Коста Богач действительно был самым богатым крестьянином во всей околии, у него было пятьсот декаров земли, паровая мельница и две бакалейные лавки. Он был так уверен в успехе, что послал сватов к деду Мяуке посреди бела дня со всеми онёрами — на расписных санях, запряженных четверкой лошадей, с дарами, волынками и стрельбой. Сваты даже и не сватались, а просто спрашивали, в какой день быть помолвке. Но помолвка не состоялась, потому что сватам не удалось даже взглянуть на будущую сноху. Узнав об их приезде, Мона сбежала к двоюродной сестре и вернулась домой лишь на следующий день. Отцу же наказала со сватами в переговоры не вступать и поскорее их выпроводить. Но легко ли это —- выпроводить посланцев Косты Богача? Наутро Мона застала отца в полном отчаянии, словно только что обанкротившегося по вине дочери миллионера. Отчаяние превратило его из сонного кота в разъяренную рысь. Завидев дочь, он одним прыжком оказался возле нее, готовый вонзить ногти ей в лицо. Это перевоплощение произошло с ним в первый и последний раз и продолжалось всего секунду, потому что в следующий миг он уже снова был мирным домашним котом. Голубые глаза его дочери, которые околдовывали молодых мужчин, и на него действовали гипнотически, словно глаза змеи, и лишали его воли. Все-таки ему удалось хотя бы вслух излить свой гнев.
— Ну чистая мать! Мать, да и только!— Оскорбляя память покойной супруги, которая при жизни, видимо, таким же образом гипнотизировала его взглядом, дед Мяука хотел косвенно оскорбить дочь, но она ничуть не обиделась, а он не сдержался и воскликнул:— Знаю я, почему ты нос воротишь. Из-за скомороха этого, Ивана Шибилева, который только и знает что по бабам бегать. Он тебе такую свинью подложит, жизни не будешь рада!— Произнеся это печальное пророчество, дед Мяука лег на свой топчан, укрылся до подбородка, помолчал
и добавил:— Это надо же — завернуть сватов Косты Богача! Уму непостижимо!..
Прочий народ тоже был изумлен безрассудством Моны. Все уже привыкли забавляться, глядя на соискателей ее руки, и когда появлялся новый, только и ждали, когда он получит от ворот поворот. Однако выгнать посланцев Косты Богача, да еще так, как выпроваживают нищих, было более чем безрассудством. Чем объяснялось это безрассудство, глупостью ли, капризом или безумием, никто, правда, сказать не мог. Скоро и на эту загадку нашлась отгадка. После происшествия с Костой Богачом в село вернулся Иван Шибилев, как всегда, неизвестно откуда и на сколько, и тогда наши заметили, что они с Моной встречаются каждый день на улице или под вечер в клубе, откуда Иван Шибилев провожает ее домой. Теперь стало ясно, что у них любовь, да такая великая, как велика была жертва, принесенная Моной. Некоторые, разумеется, жалели ее, другие злорадствовали — смотря по тому, насколько были уязвлены ее пренебрежением или ее соперничеством, но и те и другие недоумевали, как можно до такой степени дать себя ослепить любви к Ивану Шибилеву, о котором никто в селе не мог бы сказать, что он за человек. Когда Иван делал что-нибудь путное, а он на многое был способен, все восхищались им и даже объявляли как бы гордостью села. Когда же он выкидывал какой-нибудь фортель, иногда и зловредный, а с ним случалось и такое, все единодушно твердили, что несмотря ни на что он пройдоха, гулена, бабник, прохиндей и даже шарлатан. У него каждый день менялось настроение — то он был всецело поглощен какой-нибудь работой, любезен и вежлив, то своенравен, желчен и готов на все наплевать, и это мешало людям увидеть его истинное лицо. Мона знала его лучше всех, его непостоянный характер причинял ей самые тяжкие страдания, и все-таки она любила его таким, каким он был,— переменчивым и восторженным, доверчивым и замкнутым, грустным и серьезным, легкомысленным и веселым. Когда он дал ей первую роль в клубном спектакле, ей было десять лет, а ему двадцать, и он был с ней терпелив и ласков, КАК старший брат с маленькой сестричкой. Еще тогда Мона привязалась к нему, как привязываются девочки 1С добрым учителям. С годами эта привязанность превратилась в благоговение, а благоговение в любовь, какая могла зародиться лишь в неиспорченном сердце деревенской девушки,— любовь чистую, трепетную и самоотверженную. Мона сгорала от стыда при одной мысли о том, что может подойти к нему и сказать, как она его любит, сказать, что смысл ее жизни — он один и все в мире начинается и кончается им.
Она признавалась ему в любви, когда понимала его с одною взгляда или слова, когда часами, не отрываясь, слушала его и готова была следовать за ним повсюду и в любое время, она пламенно признавалась ему в любви на сцене, когда они играли, по обыкновению, любовные роли. В этих ролях всегда бывали диалоги с любовными исповедями, встречались и эпизоды, в которых герой по самым разным причинам оставлял свою возлюбленную, и Мона произносила свой текст так прочувствованно, что и сама обливалась слезами, и заставляла плакать публику. Любовь ее к Ивану Шибилеву была известна уже всем, и все гадали, чем она закончится — женитьбой или расставанием. Моне был двадцать один год, по неумолимым сельским понятиям она считалась уже перестарком, однако продолжала отвергать многочисленных претендентов, а Иван ни сам не женился на ней, ни отпускал ее душу на волю. «Собака на сене, сам не ест и другим не дает!»—так осуждали мужики Ивана и принимали сторону Моны. Когда она говорила ему на сцене со слезами на глазах: «Не оставляй меня, я иссохну от тоски по тебе, я наложу на себя руки!», публика вскакивала и кричала Ивану: «Да женись ты на ней, поганец! Что ж ты обманываешь девушку, что ж ты ее мучаешь, накажи тебя господь!» А Моне кричали: «Будет тебе хныкать, гони его поганой метлой и найди себе настоящего мужика!»
Никому и в голову не приходило, что любовь у них — чистая, не оскверненная плотской страстью. Иван, при всем своем необузданном нраве, ни разу не прикоснулся к Моне, кроме как на спектаклях, на глазах у публики. Даже когда они оказывались одни в клубе или вечером на улице, он не позволял себе ничего больше обычного рукопожатия.
По какой такой причине их отношения с Моной оставались платоническими, можно было только гадать, но наиболее правдоподобным нам кажется одно объяснение — он стремился насладиться их чистотой. К вопросу о причинах мы еще вернемся, но теперь нам придется вкратце напомнить об обстоятельствах, которые их породили. Где, однако, прервали мы наш рассказ об Иване Шибилеве? Ах, да, в тот предвечерний час, когда он оказался на вокзале в Плевене и увидел, что Вева не сошла с поезда. На станции Горна Оряховица у поезда была десятиминутнаи стоянка. Вева дала Ивану два лева и попросила купить ей какой-нибудь еды в станционном буфете. Иван купил две баницы и вернулся в вагон. Половина пассажиров в купе переменилась, и Вевы среди них не было. Через минуту поезд тронулся. Иван до Плевена простоял в коридоре с двумя бани-цами в руке. И а разговоров с Вевой у него сложилось впечатление, что она выросла и потом жила в этом городе, и он, вполне естественно, принялся ее искать. Прежде всего он спросил о ней в театре, и не кого-нибудь, а двух рабочих сцены, которые, по его мнению, лучше всех могли знать артистов своего театра. Они ответили, что не знают такой артистки и даже никогда о ней не слышали. Ему показалось, что жизнь его во мгновение ока рассекли на две половины и если первая половина была наполнена хоть какими-то воспоминаниями, радостными и грустными, то в другой, принадлежащей будущему, не было ничего, кроме тоски, бессмыслицы и безысходности. От этой безысходности сердце его обливалось кровью. Он стоял, беспомощно прислонясь к стене у входа в театр, когда кто-то легко, но настойчиво потрепал его по плечу. Он поднял голову и сквозь слезы увидел стоявшую перед ним женщину. Это была Дарина Милева, или, как ее называли на русский манер, Дарья, с которой они уже год были знакомы по Варненскому театру и по летнему турне.
Дарье было лет двадцать восемь или двадцать девять, но она слыла уже актрисой с именем. Она не то чтобы блистала, но была из тех актрис, которых почитают опорой труппы и которым режиссеры могут доверить любую роль. Она была трудолюбива, спокойна и так естественно держалась на сцене, что, в каком бы городе ни играла, всюду становилась любимицей публики. Как большинство провинциальных актеров того времени, и она не задерживалась подолгу на одном месте, но не по каким-либо внешним, а по личным причинам. Ее супруг, за которого она вышла в девятнадцать лет, тоже был актером, типичным провинциальным «аркашкой», пьяницей и скандалистом, которого принимали в труппы только ради нее. Вскоре после их бракосочетания он
Б а н и ц а — слойка с брынзой.
спился окончательно. Дарья несколько раз сбегала от него, но он не давал ей развода и неотступно преследовал по всей стране, позоря и ее и себя перед новыми коллегами. Иногда он пропадал на месяцы или даже на годы, писал ей письма без обратного адреса, в которых сообщал, что может жить и без нее, что даст ей развод и никогда больше не станет за ней гоняться, а поступал как раз наоборот — являлся незваный, нагло врывался в ее квартиру и жил у нее на содержании. Дарья жалела его, как жалеют больного и беспомощного человека, но в конце концов не выдерживала его запоев и принималась искать работу в другом театре. Несмотря на эти принудительные переселения и тяжелую семейную жизнь, она сохранила свежесть, была маленькой, но крепкой и упругой, как яблочко, с темными волосами и гладкой кожей, так что могла с одинаковым успехом играть роли женщин всех возрастов.
— Верить ли мне своим глазам?— воскликнула она, когда увидела Ивана у входа в театр.
От его лица, на котором видны были следы высохших слез, и от его влажного затуманенного взгляда веяло такой безутешной скорбью, что ее невозможно было скрыть, да он и не пытался это сделать. Прежде всего он спросил Дарью, знает ли она актрису по имени Геновева или Вева, и она тут же угадала причину его скорби, которая, впрочем, делала его таким милым и трогательным, что она просто не могла оставить его одного и пригласила к себе. Незадолго до этого она после многолетних скитаний вернулась наконец в родительский дом. Дом был старый и уютный, с широким, утопавшим в цветах двором и фруктовым садом; на каждом из двух этажей было по три комнаты. После ужина Дарья повела гостя прогуляться по городу, они прошлись по главной улице, посидели в кондитерской и вернулись к ней домой. По дороге он все рассказал ей, она выслушала его с сочувствием и уложила спать в одной из комнат, с тем чтобы наутро, отдохнув и успокоившись, он решил, что ему делать дальше. Наутро гость спросил у нее, где гостиница, в которой он хотел шить номер на несколько дней, но она сказала, что ни в коем случае не позволит ему идти в гостиницу и что, пока он в городе, он будет жить у них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72