Когда дети выросли, зять купил новую квартиру, а прежнюю оставил старикам, и Мела могла первое время пожить у них. Иван написал матери письмо, в котором просил ее позаботиться о своей внучке Меле, и на другое утро затемно проводил ее в соседнее село на автобус; на автобусе она должна была доехать до Толбухина, а оттуда поездом — до Пловдива. В дальнейшем Иван намеревался найти себе работу в Пловдиве или в каком-нибудь еще более отдаленном городе и поселиться там с Мелой или даже, если придется, ездить за ней из города в город. Если б Николин даже и узнал каким-нибудь образом, где она, он вряд ли решился бы за ней последовать. Никакого ремесла, кроме чабанского, он не знал и в городе жить не мог, так что Мела, если б формально и продолжала считаться его дочерью, все равно жила бы со своим настоящим отцом.
А Николин вернулся домой и только тут увидел, что в беспамятстве разорвал все одеяло, превратив его в гору лоскутов и клочьев шерсти. Эта гора напоминала выпотрошенное существо, мертвым брошенное на постель, и пока он в ужасе смотрел на него, мысли еще яростнее накинулись на него, точно ехидны, и закричали наперебой: «Мела — дочь Ивана Шибилева! Это последняя собака знает, и ты с каких пор знаешь, только боишься признать!» —«Нет, я не знал,— отвечал им Николин.— Н слышал, мне говорили, но будто и не знал, потому что не верил. Люди чего только не наговорят, рот им на замок не запрешь. Мона была моя жена, как же это у мое-
го ребенка отец — другой? Как, скажите! Мела моя дочь, кровинка моя, я ее выходил, на руках выносил...»
И Николин вспомнил, как впервые увидел ее, когда она родилась, и как она была похожа на комочек темно-красного мяса с желтоватым личиком и закрытыми глазками. Он вспомнил, словно это происходило вот сейчас, у него на глазах, все сколько-нибудь важные события и случаи из ее жизни: первую улыбку голыми деснами, первое агуканье, первый самостоятельный шажок, первое «папа», которое она ему сказала; вспомнил, как подмывал ей попку, как упивался сладостным запахом нежного тельца, как она написала первую букву и спела первую песенку. Сон это все или правда? — спрашивал себя Николин. Правда, но почему тогда Мела пошла к Ивану Шибилеву после того, как целый год не приезжала в село, пошла прямо к Ивану и пробыла у него всю ночь?-— спрашивали ехидны и отвечали: «Да, пробыла и больше никогда к тебе не вернется!» Как так не вернется, куда ж она денется? Может, в самом деле, она зашла к нему за книгой и тут же ушла? Они с какого времени ладят, он ее еще девочкой театру обучал, вот она с ним о своих делах и советуется, у кого ж ей еще совета просить?
Думая обо всем этом, Николин вспомнил, что в этот вечер, когда он остановил Мелу на улице, его вдруг поразило ее сходство с Иваном, сходство такое очевидное, что боль пронзила его сердце. Это было какое-то мгновение, то самое мгновение, когда она сказала ему, что идет к Ивану Шибилеву, при этом лицо ее как-то вытянулось, а глаза сощурились. Такое выражение он много раз замечал на лице у Ивана, когда тот бывал возбужден или неспокоен, во время охоты, при разговоре и особенно когда он играл роли нервных или сердитых людей. Николин не помнил, чтоб в прошлом он выискивал и находил сходство между Мелой и Иваном, хотя многие намекали, что Мела его дочь, или чтоб он сомневался в чести своей жены. В эту ночь, однако, он словно вдруг выздоровел от амнезии, вынырнул из глубокого забытья и в памяти его всплыли те минуты, когда, пусть невольно, он открывал несомненное сходство между девочкой и Иваном. Особенно поразило его это сходство, когда он впервые обратил на него внимание. Меле было тогда семь лет, она ходила в школу. В плохую погоду, когда на улице был снег или грязь, он носил ее на руках от школы до дома. Как-то в дождливый день он немного опоздал, и она пошла домой одна. Деревянный мостик над оврагом снесло дождевыми потоками, и Иван, оказавшийся там, перечинил Мелу через овраг. Он прижал ее личико к своему лицу, и Николин увидел вблизи, как похожа на него дошит.
В последующие годы торты лица Мелы непрерывно и быстро менялксь, и она становилась похожа то на свою мать или се тетку, то на него или даже на его сестру. Когда прошел переломный возраст, ее сходство с Иваном стало более заметным, особенно для тех, кто хотел его найти. Но тогда Мела уже училась в городе, Николин видел ее редко и забывал об этом сходстве, а когда она приезжала домой, так радовался и волновался, что думал единственно о том, как ублажить ее и подольше задержать в селе. Он вспомнил, что, в сущности, много раз улавливал и замечал близость между Моной и Иваном. Несколько раз он видел, как они разговаривают в каком-нибудь проулке, при этом он держит девочку на руках, дает ей лакомства и целует. Бывало, он заставал их в клубе, во время репетиции, и тогда по лицу Моны понимал, что она недовольна его появлением, а по дороге домой она всегда находила повод за что-то ему выговорить. Раз он видел их обоих, когда они возвращались из соседнего села. Они представляли там какую-то детскую пьеску и возвращались на закате пешком, двигаясь шагах в ста позади детей. Его отара паслась у дороги, а он сидел на стерне, когда они прошли мимо, его не заметив. Они шли прямо на заходящее солнце, лица у них были веселые, Мона что-то говорила и смеялась таким заливистым смехом, какого он никогда не слыхал дома...
Когда окончательно рассвело и пора было идти в овчарню, Николин случайно увидел в углу под стулом свои кожаные перчатки и почувствовал, как тяжесть в его сердце вдруг сменилась сладостной легкостью, как во все его существо хлынула какая-то живительная струя, исполнившая его спокойствием и надеждой. Он искал эти перчатки с тех пор, как похолодало, и то, что они нашлись, воспринял как счастливое предзнаменование. Мужики в селе носили вязаные рукавицы с одним пальцем, а кожаные перчатки с пятью пальцами были только у него. Он обычно надевал их в праздничные дни или когда ездил в город, отвозил что-нибудь Меле, но когда они пообтрепались, стал носить каждый день. «Папа, носи на здоровье!»— сказала ему Мела не сколько лет назад, привезя их в подарок на рождественские каникулы. Заставила его тут же их надеть, чтобы посмотреть, по руке ли они, улыбалась и говорила, что они очень ему идут, а поскольку они на подкладке, ему всю зиму будет тепло. Сейчас Николин видел ее улыбку, сердечную и веселую, слышал ее голос («папа, носи на здороиьс») и думал, что Мела всегда была с ним ласкова и приветлива, потому что она его родная дочь и больше ничьей дочерью быть не может.
Нескольких фотографий Мелы и Моны, вещей, к которым они прикасались, одного светлого воспоминания было достаточно, чтобы вернуть ему веру в то, что Мона была ему преданной женой, а Мела — их родная дочь. Да где это видано, чтоб взрослая девушка, на выданье можно сказать, вдруг бросила отца и признала отцом другого мужчину? И почему она не делала этого до сих пор?— спрашивал он себя и сам же отвечал, что поддался сплетням, его ввели в заблуждение и все его сомнения напрасны. Так он думал днем, когда ходил на работу и крутился среди людей, но по ночам одиночество наваливалось на него, как жернов, ехидны снова набрасывались на него и безжалостно рвали его сердце.
В одиночестве он провел много лет, и оно тяготило его, но не было таким уж невыносимым, потому что он всегда поджидал Мелу, приезжавшую в село на каникулы. Ее будущее тоже не слишком его тревожило. Он полагал, что, получив образование, она выйдет замуж и будет жить в городе, как большинство ученых молодых людей. Но где бы она ни жила, она его дочь. Время от времени он будет навещать ее, она тоже будет приезжать в гости, а может получиться и так, что на старости лет он будет жить с ней. Почему бы и нет? Ведь у нее будут дети, и если в доме не окажется другого старого человека, чтобы их растить, он станет за ними присматривать. Но знать, что она никогда больше не переступит порог его дома, что он никогда не услышит ее голоса, не увидит ее глаз...
Истерзанный своим двойственным состоянием, он все время сознавал, что правду о Меле он может получить только из рук Ивана Шибилева. От этого человека зависело, какая будет у него дальше жизнь — спокойная и счастливая или исполненная горьких, невыносимых мук. Ослепленный мщением, он тысячу раз на дню убивал Ивана за то, что тот был любовником его жены, а Мела — его дочь, и тысячу раз падал перед ним на колени и благодарил за то, что узнал из его уст — все это сплетни и вранье, у него никогда не было связи с Мо-ной, а Мела — его, Николина, дочь.
Теперь он уже не боялся самой страшной правды, потому что не в силах был больше переносить неизвестность, и жаждал как можно скорее услышать истину из уст Ивана. Какой бы эта истина ни была, радостной или горькой, она должна была исцелить его истерзанную душу. Однако он но знал, на кого выйдет из засады Иван и выйдет ли вообще. Иван сам предложил эту облаву то ли в шутку, то ли зачем-то еще, но когда надо было идти, попытался вывернуться, и если б другие охотники на него не надавили, сидел бы сейчас дома в тепле. А может, он уже и вернулся домой. При этой мысли * Николин встревожился, оставил свое место и спустился вниз к Преисподней.
Между тем вьюга стихала, погруженную в снег рощу заливал молочный свет, и в этом свете, точно призраки, проступали черные стволы старых дубов. Николин обходил высокие сугробы с подветренной стороны и, по колено в снегу, спускался по склону. Становилось все тише и светлее, так что через несколько минут он заметил человека, который едва полз к южной стороне Преисподней. «Обошел рощу с той стороны, знает за собой вину, вот и не хочет со мной встречаться»,— подумал Николин и поспешил догнать человека. Но Иван Шибилев бежал не от него, он бежал от белой смерти. Когда они с Киро Джелебовым и Жендо Разбойником спустились в Преисподнюю, он пропустил их вперед и, как и предполагал Николин, решил вернуться в село, а потом соврать остальным охотникам, что заблудился и не мог их найти. Однако до вранья дело не дошло, потому что он и вправду заблудился. Вьюга так разбушевалась, что он не видел на шаг перед собой и шел наугад. Он думал добраться до южного края лога, где лог, раскрываясь воронкой, сливается с равниной, и оттуда повернуть к селу, но склон перед ним почему-то становился все круче, а снег — все глубже. Он до пояса проваливался в сугробы, возвращался, поворачивал налево или направо, а силы с каждой минутой оставляли его. Он и одет был слишком легко для охоты, не взял с собой даже патронов, так что не мог выстрелами позвать других на помощь. Но другие, наверное, давно ушли и попивают винцо в корчме. В хорошую погоду, чтобы выгнать зверя, здесь нужно минут двадцать, а сейчас прошло уже больше часа. Чего ж им мерзнуть так долго в этакую вьюгу, да еще когда они знают, что и вся облава затеяна в шутку?
Мысль о том, что он остался в этом аду один, совершенно беспомощный, повергла его в ужас. Он не в силах был больше брести по глубокому снегу, но знал, что если постоит на месте больше минуты, то замерзнет. Он бросил ружье в снег и пошел дальше. Минута движения, минута отдыха, не отрывая глаз от часов. Он чувствовал, как снег сквозь кожу проникает в живот и в грудь, как губы, щеки и нос замерзают и немеют. Примерно через полтора часа метель начала стихать, снежинки поредели и на небе появилось бело-серое пятно. Там был юг, туда и надо было идти. И снова минута отдыха, минута ходьбы из последних сил. Только бы не упасть — этого нельзя было допустить. Тем не менее он упал и, когда подошел Николин, лежал, весь вывалянный в снегу, с потрескавшимися от холода губами и посиневшим лицом, в резиновых постолах, обутых прямо на тонкие носки, и легком коротком полушубке. Николин подхватил его под мышки и помог встать. Через минуту Иван попробовал заговорить, но изо рта у него потекла кровь.
— Хорошо, что ты пришел, а то бы я остался здесь,— сказал он так невнятно, что Николин едва его понял.
Он снова подхватил его под мышки и повел наверх к раскидистому грушевому дереву, где должна была быть дорога в село. Когда они отдыхали, Николин колотил его ладонями по спине, тер его руки в своих, заставлял топтаться на месте. Так, с отдыхом и растираниями, они добрались до груши. Иван пришел в себя и начал рассказывать, как он заблудился в Преисподней. Николин повернулся к нему и спросил:
— Неделю назад я приходил к тебе ночью и спрашивал, у тебя ли Мела, а ты мне сказал, что ее нет. Ты не соврал?
— Соврал,— ответил Иван.— Не посмел сказать тебе правду. Боялся, что ты расшумишься и уведешь ее к себе домой.
— Боялся, что уведу? Что ж она тебе — дочь или еще какая родня, чтоб ей ночевать в твоем доме?
— Дочь. Все это знают, я думал, и ты знаешь.
— Ты хочешь сказать, что вы любились с ее покойной матерью?
— Так оно и было. И это знает все село, и ты знаешь...
«Как это, оказывается, просто — взять и поговорить с ним, а я целую неделю не мог решиться,— думал Ни-колин, удивленный тем спокойствием, с которым он узнавал, что покойная его жена была любовницей Ивана Шибилева и что Мела — его дочь.— Вот она, правда, над которой я столько времени бился! Правда, правда, правда!..» Он шел к селу, а это слово стучало в голове, заполняло все его существо, он ощущал его как посторонний предмет и в сердце, и в душе, и в мыслях. Постепенно это слово, забравшееся в сердце, стало таким тяжелым, что он не мог больше его нести, остановился, задыхаясь, и, чтобы освободиться от него, прокричал несколько раз:
— О-о-о-о! Горе мне, горе мне! О-о-о!
На его крики, подобные волчьему вою, ответил собачий лай, и только тут он увидел, что дошел до крайних домов села. Представил себе, как он войдет в свой дом, холодный и пустой, и холодным и пустым дом будет не на время, как до сих пор, а навсегда, до конца его жизни, и сердце снова заполонила тяжелая безнадежность. «Как же это так: все прошлое — обман, а будущее — пустота?— подумал он.— Не может быть! Пусть Иван Шибилев говорит все, что ему угодно. Правда не в чужих устах, а в моем сердце. Правда только во мне, и никто другой никакими доказательствами ничего мне не докажет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72