Конечно, жизнь в Вене не прошла бесследно. Она дала очень многое. Во время триумфальной поездки к нему привели старика букиниста. Это был единственный старый знакомый, обнаруженный в Вене. У него дрожала голова от старости, быть может, от страха. Букинист наконец вспомнил, как герр Гитлер приходил к нему читать старые иллюстрированные журналы. По тем журналам Гитлер начал изучать военное искусство – читал отчеты о франко-прусской кампании. Значит, не всем нужна академия генерального штаба, ее могут окончить и совершенно посредственные генералы. А толку? От штанов, протертых за партой, не всегда прибавляется в голове. Он убежден: в военном искусстве главное – интуиция. Она есть у него, хотя Гитлер и учился на старых журналах, у прилавка венского букиниста…
Верный своей обычной манере перескакивать в мыслях с одного на другое, Гитлер вдруг отдался более ранним воспоминаниям – о своей родословной, об отце, Алоизе Шикльгрубере, который пожертвовал всем, даже именем, чтобы выбиться в люди.
Гитлер не мог помнить, когда отец работал сапожником, – то было за много лет до рождения Адольфа. К рождению сына Алоиз был уже хоть и небольшим, но таможенным чиновником, носил форму – не ровня мастеровому люду. К тому времени, когда Адольф стал подрастать, его отец успел до краев наполниться высокомерным презрением к голодранцам, к низшим слоям, то есть к людям в спецовках, комбинезонах и заштопанных, засаленных блузах. Адольф рано усвоил высокомерное отношение австрийских обывателей к «черни» и тяготился, что ему приходится жить в окружении этой публики.
Алоиз Шикльгрубер, надо полагать, был неудачником в жизни. Только раз судьба улыбнулась ему, протянув тугой кошелек в виде наследства румынского еврея Гитлера. Но в последний момент капризная дама – судьба отняла руку, и Алоиз остался ни с чем. В самом деле, чем еще, как не роковым невезением, можно объяснить неудачу отца с женитьбой! Сапожник Шикльгрубер в зрелом возрасте женился на дочери бухарестского кельнера еврея Гитлера. Конечно, не по любви. Кто может воспылать к уродливой и сварливой женщине, которая к тому же была лет на пятнадцать старше! Но кельнер любил внебрачную дочь как память о приятных грехах молодости. Он пообещал Алоизу приданое, но поставил условие: женившись, сапожник возьмет фамилию тестя, а стало быть, и дочка будет законно носить фамилию Гитлер.
У старого кельнера имелись свои соображения: других детей у него не было, но он не хотел, чтобы на земле оборвался род Гитлеров. Кельнер для того и придумал сложную, хитроумную комбинацию, вбив себе в голову, что так будет легче оставить молодоженам наследство, накопленное чаевыми. А Шикльгрубер не дорожил фамилией, он предпочитал деньги. Но старик обманул Алоиза – умер, не успев написать завещания. Немногим позже умерла и супруга Алоиза. Так и получилось, что в результате всех комбинаций австрийский сапожник получил в наследство от тестя только фамилию. Огорченный неудачей, Алоиз женился на прислуге усопшей – на Кларе Пельц, матери будущего канцлера Германской империи.
Судьба еще раз улыбнулась сапожнику, он поступил в таможню. Но обманутый в своих расчетах Алоиз усмотрел причину неудачи в вероломстве бухарестского кельнера и навсегда затаил глубокую неприязнь к еврейскому племени. Это чувство он постарался внушить и сыну.
Так получилось, что злейший антисемит из всех антисемитов в истории последних веков Адольф Гитлер носил фамилию еврея, кельнера из Бухареста…
Два поколения род Гитлеров выкарабкивался, пробивался в люди. То, чего не добился таможенный чиновник, удалось сделать его сыну Адольфу. Путь к долгожданному благополучию, к славе и власти нащупал он все в той же Вене. «Красивая мачеха» многому научила. Озлобленный житейскими неудачами, подросток Гитлер шатался по венским базарам и митингам, ввязывался в споры, слушал в пивных выступления модного вожака какой-то национальной партии Георга фон Шенерера. Вместе с лавочниками Гитлер негодующе кричал «пфуй» по адресу иудеев, одобряя этим призывы оратора громить газеты и еврейские магазины.
В молодости Гитлеру довелось слушать и другого оратора – Карла Люгера, мэра города, который тоже к чему-то призывал, кого-то клеймил и что-то обещал обывателям. В завистливую душу сумрачного подростка на всю жизнь запали слова Люгера: «Чтобы преградить путь социалистам, нужно включить их требования в свою программу. Не беспокойтесь о программе – она нужна только для выборов».
Отчаявшись добиться успеха в Вене, молодой Гитлер решил искать счастья в Германии. Он перебрался в Мюнхен, убежденный в том, что виновники всех бед на земле – это евреи, рабочие и социалисты. А господами положения, Гитлер тоже в этом уверился, должны быть люди, в жилах которых течет немецкая кровь.
В Мюнхен он переехал незадолго до начала мировой войны, но и война ничего не изменила в личной судьбе Адольфа. В полку дослужился до чина ефрейтора. Фортуна обратила внимание на неудачника лишь значительно позже…
И вот он, избранник судьбы, сидит на диких камнях в канун великих свершений. Взглянул бы на него сейчас отец, Алоиз Шикльгрубер! Он остался бы доволен успехами сына. Ради благополучия отец отказался от собственной фамилии, Адольф тоже пошел по его стопам. Сын австрийского таможенника всего несколько лет назад принял германское подданство. Национальность, как и совесть, – ненужное тряпье, мешающее идти к намеченной цели. Он, Гитлер, признает только борьбу крови с кровью, расы с расой. Только борьба за существование сделает одних властелинами, других – рабами. Естественный инстинкт побуждает всякое живое существо не только побить врага, но и уничтожить его. Он, Гитлер, пришел к этому выводу в результате долгих, глубоких раздумий. Лишь в процессе войны происходит естественный отбор и очищение земли от неполноценной и низшей расы. Только война поставит германскую расу на уготованное ей место под солнцем.
Но с войной надо спешить. Надо наверстать упущенное время. Александр Македонский стал полководцем в двадцать лет, Наполеон и Фридрих начинали завоевательные походы в двадцать шесть лет, а Карл XII – еще раньше, семнадцатилетним юношей. Он, Адольф Гитлер, отстал от великих полководцев мира, ему уже пятьдесят лет. Надо наверстать время, надо спешить!
Гитлер поднялся с камня, покрытого зеленым лишайником. Он торопливыми шагами начал спускаться по тропинке вниз, к Бергхофу, будто и впрямь спешил наверстать упущенное время.
До совещания с генералами оставалось не больше часа. За это время из Москвы должен был еще позвонить Риббентроп.
III
Дежурный адъютант, подполковник Шмундт, пригласил генералов в кабинет фюрера. По обыкновению, Гитлер назначил совещание внезапно, известив о нем только накануне вечером, и многие явились в Бергхоф прямо с аэродрома. За четверть часа до назначенного времени почти все были в сборе. Состав участников оказался узким – на совещание вызвали всего человек двадцать, преимущественно командующих армиями, танковыми соединениями и авиационных генералов. Из «старой гвардии» кроме Геринга здесь были только Борман и Гесс, но они прошли во внутренние апартаменты фюрера и до сих пор не возвращались.
Сначала генералы толпились в приемной, перекидываясь пустяковыми фразами, а потом, уступая один другому дорогу, предупредительные и вежливые, прошли в кабинет. Неторопливо, с чувством собственного достоинства, деловито они рассаживались за широким и длинным столом, отполированным до зеркального блеска.
В кабинете, ближе к письменному столу фюрера, уже сидел подтянутый и седой, коротко остриженный главком сухопутных войск фон Браухич. Квадратное лицо его с округлыми бровями и прямыми, вытянутыми в линейку губами было сосредоточенно. Он вполголоса разговаривал с Гальдером – преуспевающим, полненьким и педантичным артиллеристом, недавно назначенным начальником генерального штаба.
Возле окна, которое занимало всю южную стену кабинета и походило на витрину берлинского универмага, стоял рейхсмаршал Геринг. В парадном мундире из светло-голубой замши, в высоких сапогах с золочеными шпорами, он выделялся среди остальных ярким и броским нарядом. Облокотившись на спинку стула, Геринг задыхался от приступа смеха. Видимо, рейхсмаршал был в отличном настроении и не переставая подшучивал над закадычным приятелем генерал-полковником Милхом. Он стоял тут же, рядом с начальником имперской полиции Кальтенбруннером. Массивный торс Геринга колыхался от сдерживаемого хохота. Смеялся и Кальтенбруннер, обнажая крупные, длинные зубы. Но шутки рейхсмаршала, видимо, не доставляли удовольствия Милху. Коротконогий и широкий в плечах, он стоял, заложив назад руки, и недовольно, натянуто улыбался.
Речь шла о неарийском происхождении Милха. Генерал выпутался из этой истории с помощью обоих собеседников, но с тех пор это служило дежурной темой для грубых и назойливых шуток Геринга.
– Отстань, Герман, не надоело тебе говорить об одном и том же? – На смуглом, нагло-красивом лице Милха скользнула тень раздражения.
– Нет, ты нам признайся: согрешила твоя мамаша с арийцем или не согрешила? Ну, признавайся! – Геринг достал платок и вытер глаза, он смеялся до слез.
– Я мог бы задать тоже кое-какие вопросы, – Милх взглянул на орден «Пур ле Мерит», блестевший в созвездии других регалий на груди Геринга. Рейхсмаршал особенно гордился этой наградой, полученной в мировую войну.
Милх что-то хотел сказать, но удержался.
Среди людей их круга существовал негласный закон – не говорить о некоторых событиях прошлого. Тогда почему же Геринг сам так надоедливо вспоминает об этой злополучной истории? Впрочем, это его дело, лучше быть осторожным…
Геринг не заметил ни угрозы, ни раздражения в словах Милха. Вытирая глаза, он продолжал его донимать:
– Ты, Эгардт, признайся только – да или нет? Тогда мы отпустим тебя на все четыре стороны.
– Оставь, Герман, честное слово, мне это надоело!..
История, которой забавлялся Геринг перед совещанием, заключалась в том, что отец Милха, аптекарь из Вильгельмсгафена, был евреем. Обнаружилось это при заполнении «аненпаса» – родословного паспорта, определявшего чистоту крови. В паспорт записывали предков до четвертого поколения. Любому немцу, жителю Третьей империи, такое количество неарийской крови, как у Эгардта Милха, не сулило ничего хорошего. Но Милх не был рядовым немцем, в имперской авиации он числился вторым человеком после Геринга. Кроме того, их связывала с фельдмаршалом давняя и тесная дружба, уходящая корнями в то далекое время, когда оба в мировую войну служили летчиками в эскадре Рихтгофена. Милху довелось тогда оказать Герингу одну деликатную услугу, в результате которой на кителе будущего фельдмаршала появился его первый орден – «Пур ле Мерит». Это сейчас грудь его походит на витрину лудильщика – орденов и не пересчитать, – но тогда было иное. Заработать «Пур ле Мерит» во время войны дело не шуточное: его давали летчику-истребителю за двадцать самолетов, сбитых в воздушном бою.
В мимолетном раздражении Милх едва удержался, чтобы не намекнуть Герингу на то, как он получил награду. Ведь почти половина сбитых самолетов из двадцати принадлежала ему, Милху. Приятели сговорились: если действовать врозь, не будет ни одного ордена, а вместе получается двадцать один самолет. Простая арифметика. Кому приписывать, тащили на спичках. Досталось Герингу. Милх вытащил короткую спичку, но ему до сих пор кажется, что приятель смухлевал и выставил две обломанные спички.
Дело это старое, и его не проверить, точнее – не подтвердить, так же, как историю с гибелью офицера Рейнгардта.
В шестнадцатом году они стояли на русском фронте. После гибели командира отряда на эту должность назначили старшего по званию офицера – Рейнгардта. Помнится, Геринг завидовал ему и даже как-то сказал Милху: «Везет же этому Рейнгардту! Если б не он, то я стал бы командиром отряда…»
А вскоре – это случилось как раз в тот день, когда разбился Рейнгардт, – Милх перед рассветом вышел из палатки и увидел Геринга. Он возился под брюхом истребителя. Потом Герман уверял, что пораньше встал для того, чтобы подтянуть тросы у своего самолета. Но Милх-то не был пьян, он собственными глазами видел – Геринг вылезал из-под машины Рейнгардта.
Рейнгардт погиб часов в десять утра. Он не успел набрать высоту и свалился в штопоре тут же, на аэродроме. Комиссия установила причину: лопнул трос – и самолет потерял управление. Рейнгардта с почестями похоронили, а Геринг, как старший по званию, стал командиром истребительного отряда.
На войне долго не горюют о погибших, про Рейнгардта скоро забыли, а Геринг оценил молчание приятеля – с Милхом у них завязалась тесная дружба.
И вот, когда потребовалось, Геринг пришел на помощь. Собственно, предложил это не он сам, Кальтенбруннер оказался более искушенным в таких делах. Он посоветовал: пусть мать заявит, что она была неверна мужу-еврею. К счастью, в это время отец уже умер. Главное – пришлось долго убеждать мать, старуха никак не хотела давать клятву. Но Эгардт настоял на своем, заставил ее сделать все, что нужно. В полицию поступило заявление матери, оно подтверждалось официальной клятвой, заверенной нотариусом, что ее мальчик Эгардт, благодарение богу, родился не от мужа-еврея. Настоящим отцом его – да простит бог ее прегрешение! – является ныне уже покойный учитель господин Лемке, человек строгих правил и чистой арийской крови.
Остальное взял на себя Кальтенбруннер. В полиции он все уладил. Достаточно было телефонного звонка.
– Ну ладно, ладно! – сказал Геринг, заметив наконец, что Милх вот-вот может взорваться. – Благодари мамашу за ее прегрешения… Однако не пора ли нам начинать? – Генерал-фельдмаршал посмотрел на часы: – Ого, фюрер что-то запаздывает!
– К нему прошли Борман и Гесс, – сказал Кальтенбруннер.
Геринг беспокойно поднялся и ревниво глянул на дверь – уже успели!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109