Я легла у его ног, ожидая приказа, испуганно глядя снизу вверх — а вдруг ударит? Пролежала долго. Не ударил. Мой испуг позабавил толпу.— Слушаться, двигаться быстро и красиво, сто двадцать восьмая, — мягко проворковал он.— Да, хозяин, — ответила я.И вдруг — удар хлыста и отрывистое:— На спину! Одно колено поднять, другую ногу вытянуть, руки за голову, запястья скрестить, как для наручников!Я повиновалась. Он начал быстро одну за другой отдавать команды. Ловя каждое слово, я принимала позы, в которых демонстрируют рабынь. Лишь мгновение давая зрителям полюбоваться каждой мучительно откровенной позой, он пролаивал следующую команду. Последовательность позиций он выбирал отнюдь не случайно; в следующую я переходила легко, иногда просто перекатываясь по полу или повернувшись, но вместе они составляли ритмичную и плавную изысканную чувственную мелодию, выверенную и точную, для меня — невероятно унизительную. Своего рода танец выставляемой напоказ рабыни. Я, что была некогда Джуди Торнтон, шаг за шагом выполняла движения горианской рабыни и в конце концов оказалась, как и вначале, на животе у его ног — дрожащая, покрытая испариной, спутанные волосы завесили глаза. Аукционист поставил на меня ногу. Я уронила голову на пол.— Называйте цену!— Восемнадцать тарсков, — раздался голос.— Восемнадцать. Девятнадцать? Я слышал девятнадцать?— Девятнадцать, — донеслось из зала.На помост упали слезы. Кончики пальцев зарылись в опилки. Опилками облеплено и покрытое потом тело.У самых глаз — свернутая плетка.Там, в толпе, женщины. Ну почему они не вскочат, не возмутятся? Ведь здесь попирают достоинство их сестры!Но нет, глядят невозмутимо. Я — всего лишь рабыня.— Двадцать! — выкрикнул кто-то.— Двадцать. — Аукционист убрал ногу и ткнул меня плеткой. — На колени!У самого края помоста я встала на колени в позу наслаждения.— За эту прелестную крошку предложили двадцать медных тарсков, — объявил аукционист. — Кто больше? — Он оглядывал толпу.Я замерла. Торговый дом заплатил за меня ровно двадцать.— Двадцать один, — предложил мужчина.— Двадцать один.Я вздохнула свободнее. Хоть маленькая, но прибыль.Ни на минуту не забывала я о пластинке на шее. Цепочка короткая, плотно охватывает горло. Застегнута. Не снять.За меня дают двадцать один тарск.Значит, убытка торговому дому Публиуса я не принесуПодержать девушку несколько дней за решеткой на соломе в рабских бараках и кое-чему обучить обходится в гроши.Сколько стоит рабская похлебка и плетка?— Предлагают двадцать один тарск! — кричал аукционист. — Кто больше?Тишина.Внезапно накатил испуг. А вдруг прибыль торговца не устроит? Барыш совсем невелик. Надеюсь, он будет удовлетворен. Я же изо всех сил старалась, каждого слова слушалась. Боялась, что высекут.Горианские мужчины не ведают снисхождения к вызвавшей недовольство девушке.— Вставай, тварь цепная, — бросил мне аукционист.Я встала.— Что ж, — обратился он к публике, — похоже, нам придется расстаться с этой красоткой всего за двадцать один тарск меди.— Пожалуйста, не сердись, хозяин, — заскулила я.— Ничего, Дина, — откликнулся он с неожиданной после недавней резкости теплотой.Упав перед ним на колени, я обняла его ноги, заглянула в глаза:— Хозяин доволен?— Да, — ответил он.— Значит, Дину не высекут?— Конечно нет. — Он приветливо смотрел мне в лицо. — Не твоя вина, что торг медленно набирает силу.— Спасибо, хозяин.— А теперь вставай, крошка, и побыстрей с помоста. У нас тут еще скотинка на продажу.— Да, хозяин. — Я поспешно вскочила на ноги, повернулась и бросилась к лестнице — не к той, по которой поднималась, а с противоположной стороны помоста.— Минутку, Дина, — остановил меня он. — Пойди сюда.— Да, хозяин. — Я подбежала к нему.— Руки за голову, — приказал он, — и не двигайся, пока не разрешу.— Хозяин?Я закинула руки за голову. Взяв меня за шею, он повернул меня к зрителям.— Взгляните, благородные дамы и господа!На меня обрушился удар тяжелой, связанной узлом плети.— Не надо! Не надо, прошу, хозяин! — кричала я, не смея оторвать от головы руки. Еще секунда — и от боли и беспомощности начну рвать на себе волосы! — Пожалуйста, не надо, хозяин! — Стараясь увернуться от плетки, я корчилась, вертелась под ударами. Он крепко держал меня за шею.— Извивайся, Дина! Извивайся!Я исходила криком, умоляя пощадить меня.— Неужто ты и вправду думала, — шипел он, — что нас устроит один тарск прибыли? Думаешь, мы дураки? Купить девку за двадцать и продать за двадцать один? Думаешь, мы тут торговать не умеем, ты, шлюха?Я молила о пощаде.Но вот, закончив эту показательную порку, он отпустил мою шею. Все еще держа руки закинутыми за голову, потупив взор, я упала перед ним на колени.— Можешь опустить руки!Я плача закрыла руками лицо. Стояла перед ним дрожащая, рыдающая, плотно сдвинув колени.— Сорок медных тарсков, — послышалось из рядов, — от «Таверны двух цепей».— «Восхитительные шелка» поднимают до пятидесяти!Так меня обмануть! Аукционист подстроил ловушку, застал врасплох! Заставил без наигрыша показать себя во всей красе — и, сама того не желая, я предстала перед толпой во всей своей естественной беспомощности — настоящей рабыней.— «Златые оковы» дают семьдесят!Неплохо обстряпал! Сначала выжал из толпы все, что можно, а потом, ошеломляя публику и повергая в смятение рабыню, выставил напоказ самое сокровенное — ранимость, уязвимость, податливость, столь же неотъемлемые ее свойства, как объем груди или окружность талии, и тоже выставленные на продажу. Моя чувствительность тоже входит в цену — как и ум, сноровка и выучка. Горианин покупает всю девушку, целиком, со всеми потрохами, и все в ней должно его устраивать.— Восемьдесят тарсков меди — «Благоуханные путы»! Не может быть!— Горячая, как пата, — хохотнул какой-то мужчина.— Точно, — подхватил другой, — вот бы на нее мой ошейник!А я, рыдая, стояла на коленях на рыночном помосте. Ну как было совладать с собой, когда тела коснулась плетка? Нет, не в моих это силах.— «Серебряная клетка» дает восемьдесят пять!Я содрогалась от рыданий. Нагая, у всех на виду. Кто больше заплатит — тот и купит. Я знала: здесь продают не просто красавицу — красавица ушла бы и за двадцать один тарск, — нет, на продажу выставлено нечто большее. Красавица рабыня.— «Серебряная клетка» дает восемьдесят пять медных тарсков! — прокричал аукционист. — Кто больше?— «Ошейник с бубенцом», — послышалось из рядов. — Один серебряный тарск!В зале воцарилась тишина.— Один серебряный тарск! — провозгласил аукционист. Кажется, доволен.Я стояла, поникнув головой. Колени плотно сдвинуты. Чуть подрагивают плечи. В торг вступили кабатчики. О том, что такое быть рабыней, разносящей пату, кое-какое представление у меня уже имелось. Облаченные в шелка, увешанные колокольчиками кабацкие рабыни на Горе хорошо известны. Их предназначение — ублажать клиентов хозяина. Стоимость их услуг входит в цену чаши паги.— «Ошейник с бубенцом» дает один тарск серебра! — выкрикнул аукционист. — Кто больше?Взглянув в зал, я содрогнулась. Глаза! Женские глаза из-под покрывал. Застывшие позы, напряженные лица. Нескрываемая враждебность. Как тягостно стоять обнаженной рабыней под взглядами женщин! Чувствуешь себя голой вдвойне. Уж лучше бы публика состояла из одних мужчин. Женщины… Сравнивают ли, пусть непроизвольно, они себя со мной? А может, гадают, сумеют ли дать мужчине большее наслаждение? Почему именно теперь взоры их запылали такой злобой, таким возмущением? До сих пор поглядывали снисходительно, просто как на еще одну рабыню. Ну, продадут ее в череде ей подобных за горсть медяков. Нет, теперь взглянули по-новому. Теперь в глазах светилась ненависть. Ненависть свободных женщин к рабыне, чувственной и желанной. Ревнуют? Завидуют мужскому вниманию? В глубине души хотят сами оказаться на помосте? Не знаю. Свободные женщины часто жестоки к красивым рабыням, снисхождения от них-не жди. Может, сознают, что для мужчин мы привлекательнее, может, чувствуют исходящую от рабынь угрозу, видят в нас соперниц — и удачливых. Не знаю. Может, боятся — то ли нас, то ли рабынь в самих себе. Не знаю. Но скорее всего взбесило их то, как реагировала я на удары плетки аукциониста. Снедаемые желанием себя отдать, свободные женщины гордятся тем, что могут позволить себе не отдаваться, сохранить свое достоинство, остаться личностью. Нам же, рабыням, такая роскошь недоступна. Хотят они того или нет, рабыни должны отдаваться, отдаваться полностью. Может, свободным женщинам не хочется быть свободными, может, их естество влечет их, как рабынь, под власть сильного? Может, прельщает рабская доля? Не знаю. Ясно одно: свободная женщина испытывает глубокую, неодолимую враждебность к своей закованной в цепи сестре, особенно если та красива. А рабыни боятся свободных женщин. Мечтают, чтобы ошейник надел на них мужчина, не женщина. Что ж, торги в зените. Теперь зрительницам ясно: быть мне кабацкой рабыней — жгучей, как острая приправа, лакомой и влекущей; чарующим, как музыка, аккомпанементом к огненно-желтой паге. Это-то и подливало масла в огонь, заставляло пристальнее вглядеться в своего спутника. А не зачастит ли он теперь в новую таверну? Страшно, Враждебность женщин пугала. Я — рабыня.— Встань, крошка Дина, — приказал аукционист. Я встала.Подавляя рыдания, откинула назад волосы. Обвела глазами толпу, сидящих на скамьях мужчин и женщин.— Таверна «Ошейник с бубенцом» дает серебряный тарск, — повторил аукционист. — Есть еще предложения?Странно, но в этот миг на ум мне пришла Элайза Невинс, моя бывшая соперница. Позабавилась бы, глядя на меня, голую, на рыночном помосте.— Продана за серебряный тарск таверне «Ошейник с бубенцом»!Продана.Он толкнул меня к лестнице, и я, спотыкаясь, побрела вниз по ступенькам с противоположной стороны помоста.— Сто двадцать девять! — послышалось за моей спиной.У подножия лестницы меня подтащили к цепи с наручниками, пристроили за стоящей на коленях девушкой. Та и головы не подняла, на меня и не взглянула. «На колени!» — приказал мужчина. Я опустилась на колени. Он застегнул на моем запястье висящий на цепи наручник. Вскоре за мной пристегнули еще одну проданную с торгов рабыню, и еще, и еще. Я стояла на коленях. С руки свисала цепь. Продана. Глава 14. ДВОЕ — Паги, хозяин? — спросила я. Он отослал меня взмахом руки.Позвякивая колокольчиками, я отвернулась и оглядела зал. А танцовщица неплоха. Скоро вечер, четвертый час. Девушка на посыпанной песком площадке чуть покачивает бедрами, повинуясь звукам флейты. Ступни составлены вместе, руки с перекрещенными запястьями и разведенными врозь ладонями подняты над головой. Движения едва различимы. И все же это танец. Кое-кто из мужчин смотрел на нее. Здесь, в «Ошейнике с бубенцом», танцовщиц пятеро. По-моему, все замечательные. Самая лучшая выйдет позже, ближе к ночи. В день выступают четверо, одна отдыхает. А я вот танцевать не умею. Пока у площадки всего один музыкант. Попозже подойдут другие. Главный у них Андроникус. Он играет на ситаре.— Паги! — потребовал мужчина.С подвешенным на лямке большим бронзовым кувшином на плече я поспешила к нему.Встав на колени, наполнила чашу. Насчет алькова приказа не последовало. Я встала и с кувшином в руках пошла к входной двери — глотнуть свежего воздуха. Мое тело подается в придачу к купленной в таверне чаше паги, но, конечно, если клиент пожелает. Служить ли мне ему в алькове, нет ли — зависит от его прихоти и аппетита. Многие мужчины, естественно, приходят сюда просто встретиться с друзьями, выпить, поговорить. Бывают ночи, когда меня вообще не трогают. Но я, конечно, всегда наготове. Спрос на меня большой, и мой хозяин, Бузебиус, мною доволен. Выгодная покупка. Чаще многих других его девушек извиваюсь я в альковах, иногда закованная в цепи, бьюсь в судорогах под мужской лаской, вскрикивая и покорно постанывая, не в силах обуздать свое тело. Я знаю: немало мужчин приходят сюда снова именно из-за меня. Я приношу таверне прибыль. Что касается рабынь, кабацкие правила просты. Если клиент заплатил за пату, он вправе выбирать любую девушку — ту, что подносит чашу, или другую. Если мужчина хочет попользоваться рабыней, обычно он подзывает налить ему паги именно ту девушку, которая привлекла его внимание; если просто хочет выпить — ту, что поближе. Каждая чаша паги дает ему право потешиться в алькове, так что за один вечер он может перепробовать нескольких рабынь. Однако к рассвету, к закрытию заведения, этот счет заканчивается. «На потом», если так можно выразиться, выпитые чаши оставить нельзя. Танцовщицы оплачиваются отдельно.Выйдя наружу, я вдыхала кристально чистый воздух Гора. Нам разрешается выходить из таверны.И вот я стою на пороге. Над головой вывеска — огромный, увешанный колокольчиками ошейник.— Здравствуй, Тила, — обронил, проходя мимо, мужчина.— Здравствуй, хозяин, — ответила я.Я — Тила, рабыня, подающая пату в таверне под названием «Ошейник с бубенцом». Это можно прочесть на плотно охватывающем мою шею десятихортовом ошейнике.Я взглянула вдаль. Там, за мостом, высятся башни и цилиндрические здания. Там, над стенами Ара, садится солнце. На фоне неба — переплетение мостов, по ним снуют люди. А ниже, на улицах, тарларионы тащат повозки и фургоны. В вышине парят на тарнах дозорные. Где ты, Клитус Вителлиус?— Здравствуй, Тила. — За моей спиной стояла вышедшая из таверны девушка. Как и у меня, колокольчики на левой лодыжке, короткое открытое шелковое платьице. И такой же ошейник. Как и я, стоит босиком на пороге.Я не ответила, отвернулась.— Прости, что дралась с тобой из-за конфеты, — продолжала она.— Я ее выиграла, — злобно бросила я.— Но, Тила, — разозлилась и она, — она упала ближе ко мне. И должна была мне достаться.Иногда, прежде чем послать нас мыться и готовиться прислуживать гостям, наш хозяин, Бузебиус, бросает нам горсть конфет. Для нас это драгоценное лакомство, и на полу в каморке рабынь мы затеваем из-за них драку.Я рванулась к той конфете, но она уже схватила ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64