Вспомнился холодок лезвия у горла. Бр-р-р. Еще чуть-чуть — и… Теперь я принадлежу тому самому воину, моему спасителю. Пока Этта не просветила меня, что бина — дешевые бусы рабынь, я думала, что, возможно, те двое ожидали найти на мне, прикованной к скале, драгоценные, редкие, баснословно дорогие бусы. Может, вот что им было нужно. Значит, либо против их ожиданий меня оставили у скалы без драгоценного украшения, либо кто-то появился там раньше и снял его с меня, пока я, прикованная цепью, лежала без сознания. А меня так и оставили там или потому, что не могли снять цепь, или потому, что просто не захотели. Но как-то с трудом верится, что, если уж на мне должно было быть это ожерелье, его все-таки не оказалось. Маловероятно и то, что кто-то набрел на меня, прикованную к скале в чистом поле, и снял его. Но бусы рабынь гроша ломаного не стоят! Так почему же те двое, кто бы они ни были, так охотились за какой-то ерундой? Что такого важного может быть в нитке дешевых бус? Да и вообще, откуда они могли взяться у меня? А если и были, то куда делись? Кому понадобились? Почему эти люди проделали такой путь, чтобы их добыть? Что в них такого? Что за тайна? Ничего не понимаю.Этта приподняла с земли тяжелую плетку с длинной — двумя руками можно ухватиться — рукояткой и пятью мягкими широкими плетьми, каждая длиной около ярда.— Курт, — сказала она. Я отшатнулась, но повторила: — Курт.Она пошевелила звенья цепи с подвешенными к ней кольцами для щиколоток и запястий и ошейником. Кандалы блестящие, довольно красивые. Для мужчины маловаты. Вот для меня, пожалуй, в самый раз.— Сирик, — сказала Этта.— Сирик, — повторила я.
Повинуясь приказу, я сбросила с себя та-тиру. Стою среди мужчин.Один из них знаком велел мне втянуть живот. Узким черным шнуром плотно обвил мне талию, затянул покрепче. Над левым бедром звякнул колокольчик.. С отчаянием и упреком взглянула я на хозяина. Гирляндой колокольчиков мне обвязали шею. Нестройно бренча, они свесились на грудь. Пугающий, сладострастный звук. А я все смотрела на него, вне себя от горя и ярости. Вот обрывком черной кожи связали за спиной руки — зазвенели колокольчики на запястьях. Как же может он позволить такое? Ведь вчера ночью он лишил меня девственности — неужели для него это ничего не значит? Ничего не значат долгие ночные часы, когда он наслаждался мною? То, что он одержал верх, что я сдалась, сложила оружие? То, как покорна я была, отдав себя в его власть? Я попыталась сделать шаг к нему. Колокольчики зазвенели. На моей руке — мужская ладонь. Не пускает. С мукой в глазах смотрела я на моего господина. А он сидел скрестив ноги в кругу мужчин, потягивал поданную Эттой пагу. Неужели он не любит меня? Так, как люблю его я? Прищурившись, он глянул поверх кубка в мою сторону.— Не надо! — беспомощно взмолилась я по-английски. — Я люблю тебя!Пусть языка он не знает, но должен же, должен понять горе и стыд стоящей перед ним беспомощной, связанной, увешанной колокольчиками девушки, должен услышать, как отчаянно рвется она к нему!— Я люблю тебя! — кричала я.Но ему, горианину, властелину, не было дела до моего горя, моих чувств, моих желаний — вот что, содрогаясь, прочла я в его глазах. Я — рабыня. Он дал знак. Один из мужчин приготовил огромный лоскут мягкой черной непрозрачной ткани, сложил вчетверо — получился квадрат со стороной около ярда. Хозяин бросил на меня взгляд.— Я люблю тебя, — проговорила я.Ткань набросили мне на голову, четырежды обвязали вокруг шеи кожаным шнуром, стянули под подбородком. Ничего не видно.— Но я люблю тебя! — откинув накрытую мешком голову, снова отчаянно закричала я.Я стояла перед ним, связанная, жалкая, увешанная колокольчиками, с накрытой мешком головой. И как же я любила его! Но за миг до того, как на голову набросили мешок, за миг до того, как свет померк в моих глазах, я прочла в его взгляде: для него, моего хозяина, я ничто. Ничто. Рабыня.Я стояла, опустив голову, охваченная страхом и горем, а вокруг хохотали мужчины. Состязаться будут пятеро.Эти ненавистные колокольчики! Такие крошечные, их так много, и не сорвать никак! Этот нежный, глубокий, сладострастный звон выдаст меня преследователям. Рабские колокольчики. Их звон приведет ко мне мужчин. Я чуть шевельнулась. Дрогнули и колокольчики. Малейшее движение — и они отзываются звоном! Мужчины бросятся на этот сладкий, бесстыдный зов, схватят меня, несчастную. А ведь если отвлечься, звук довольно приятный. Музыка неволи. Перезваниваются, шушукаются, нашептывают: «Кейджера, кайира. Ты ничто. Увешанная колокольчиками кайира. Ничто. Лишь игрушка в руках мужчин. Услаждай их получше, кайира». Пытаясь сбросить проклятые колокольчики, я передернула плечами. Никакого толку. Звенят переливчато, выдают меня врагам. Никуда не деться. Чуть вздохнешь — сразу откликаются. От страха я покрылась испариной. Поймана, опутана, словно в сетях — не вырваться. Шелохнешься — звенят. Хуже всех этот большой, на бедре. Главный ориентир. Хоть бы руки освободить. Нет, связаны крепко. Нет спасения. Я содрогнулась. Снова этот звон. Словно кричат: «Здесь она, здесь, связанная, беспомощная!»Но вот мужчины уже готовы.— Пожалуйста, хозяин, — рыдая, взмолилась я, — защити меня! Я люблю тебя! Люблю! Оставь меня себе, хозяин!Смех, болтовня, заключаются пари.Моим преследователям теперь, наверно, уже тоже набросили на головы мешки. Только колокольчиков на них нет. И они не связаны.Щеки под колпаком залили слезы. Темная ткань повлажнела.Я — Джуди Торнтон, студентка-словесница престижного женского колледжа, поэтесса, тонкая, чувствительная натура!Но вот прозвучало радостно-возбужденное «Ату!», и в тот же миг на меня обрушился удар хлыста. Я бросилась наутек.Безымянная рабыня в чужом мире, во власти воинов-дикарей, в первобытном лагере. Объект охоты, прелестная двуногая дичь, всего лишь приз в жестокой игре.Дичь замерла, задыхаясь, звеня колокольчиками, вертя головой, словно могла видеть. Голова опутана колпаком.Вдруг рядом послышалось дыхание мужчины. Кто это — судья или один из преследователей?Прикосновение хлыста.Я вздрогнула, колокольчики зазвенели. Нет, не ударил, только коснулся. Судья. Дает знать, что это он.Я судорожно хватала ртом воздух. Колокольчики не замолкали. Вот еще мужчина, приближается. Нет, упал. Еще один — слева.Я замерла от страха.Хлыст со свистом рассек воздух, резкий удар обжег тело. К немалому веселью мужчин, судья хлестнул меня пониже поясницы. Бешено звеня колокольчиками, я бросилась вперед. Какой позор, какое унижение! Глаза саднило от слез. Хлыст пускают в ход часто, если девушка пытается жульничать, нарушает правила. Считается, что это самый лучший способ подхлестнуть красавицу — пусть пошевеливается попроворнее. Я стояла на месте дольше пяти инов — вот судья и хлестнул меня для острастки. Второй раз в жизни меня стегали хлыстом. Еще раз испытать такое не хотелось, тем более когда на тебе кроме колокольчиков и колпака — ничего. Мужчины хохотали. Я разозлилась, потом расплакалась. Злись не злись, ты всего лишь рабыня, твои чувства никого не интересуют. Это свободная женщина может позволить себе злиться, может выйти из себя — никто ее не накажет. Для рабыни мужчина. — хозяин. Злится рабыня — пустяки! Кто станет обращать на это внимание? Случается, хозяин нарочно, просто для развлечения злит девушку, но, как ни крути, и она, и хозяин знают: плетка — в его руках, а не в ее. Не то чтобы рабыни никогда не злятся. Злятся, конечно. Только это все равно ничего не значит. Вот я и заплакала. Удар хлыста вовсе не безболезнен, но унижение, которое испытываешь, когда тебя стегают по определенной части тела, куда горше.Плача и спотыкаясь, бежала я по лагерю. Мужчины не отставали. Падали, натыкаясь на препятствия, вставали и снова бежали следом. Руки освободить я не могла. Раз, пронзительно вскрикнув, упала прямо в мужские объятия. Под хохот зрителей он отбросил меня прочь. Он в игре не участвовал. Другой раз меня поймал судья. Придерживая, чтобы не ударилась, оттолкнул к окружающей лагерь скале — помог сориентироваться. Я снова бросилась бежать. Беспорядочно петляла по лагерю, сбитая с толку, несчастная, безумно боясь — вдруг поймают? Да и хлыста отведать больше не хотелось. И опять кто-то, не участвующий в игре, поймал меня, чтобы не врезалась в колючую стену, не ободралась о шипы. Ну и хохотали же они! Не раз всего в нескольких ярдах я слышала голоса чертыхающихся преследователей. Одному оставалось до меня не больше ярда, но я увернулась и была такова. Другого я ударила, помчалась прочь и, споткнувшись, гремя колокольчиками, покатилась по земле. Услышала, как он прыгнул ко мне, на мгновение почувствовала на правом бедре его руку. Рука другого коснулась левой икры, но я выбралась, сначала перекатившись в сторону, потом ползком, и помчалась что было духу. Однажды вдруг показалось, что кругом, куда ни повернись — скала. Не зная, куда броситься, я вертелась как заведенная. Но все-таки нащупала выход и оказалась где-то в центре лагеря. Чуть не зажали у скалы! Я стала осмотрительнее, начала играть с умом. Еще дважды, когда я, думая, что судьи нет поблизости, замирала, не давая колокольчикам звякнуть, слишком долго задерживалась на одном месте, на мое тело опускался хлыст: первый удар пришелся по левой руке выше локтя, второй, больнее, по правой икре.И вот я снова бросилась бежать и угодила прямо в руки мужчине. Думала, он освободит меня, отбросит обратно, но он не отпускал.— О, нет, — зарыдала я. Крепко обхватив, он поднял меня, кричащую и извивающуюся, на плечо и торжественно пронес по кругу. Зрители хохотали. Судья, похлопав его по спине, провозгласил:— Поймана!Какой беспомощной чувствуешь себя, болтаясь на плече у мужчины, не доставая ногами до земли, не в силах освободиться! Я — его пленница. Вокруг — радостные возгласы, победителя хлопают по спине. А он, схватив меня за руку у самого плеча и за лодыжку, торжествующе поднял над головой, хвастаясь перед всеми своей добычей. Слышно было, как мужчины довольно хлопают себя по левому плечу. Среди мужских голосов я различила радостный возглас Этты. Разве она не рабыня? Не сестра мне? Разве не понимает моего несчастья? А победителю, кто бы он ни был, не терпелось овладеть мною. Небрежно, точно тряпку, швырнул он меня к своим ногам. И вот по моему телу ползут его руки. Я отвернулась, застонав.Кончил. Встал. Я, связанная, лежу в грязи. Теперь он снимет колпак, пойдет выпить паги, отпраздновать победу.А я лежу, втоптанная в грязь, и плачу. Лишь шелохнусь — звон колокольчиков. Рабских колокольчиков.Вскоре ко мне подошел судья. Поднял меня на ноги. Снова «Ату!», снова удар хлыста. Я снова бросилась бежать.
В тот вечер четырежды становилась я дичью в этой жестокой игре.Четырежды поймана, брошена навзничь в грязь в лагере варваров, четырежды изнасилована — даже не знаю кем.Когда все закончилось, Этта развязала меня, сняла с головы мешок. Так хотелось, чтобы обняли, утешили — но нет. Радостно улыбаясь, она поцеловала меня, одну за другой отвязала гирлянды колокольчиков, последним сняла колокольчик с бедра. Поманила за собой — помогать прислуживать мужчинам. Я ошеломленно подняла на нее глаза. Да как я могу прислуживать? Она что, не понимает, как надо мной надругались? Я не горианская девушка. Я — землянка. Четыре раза меня взяли силой, не спросив, сделали утехой для мужчин, неужто это не имеет никакого значения? Этта улыбалась мне. «Нет, — говорили ее глаза, — не имеет. Разве забыла? Ты — рабыня. Чего же еще ты ждала? Разве тебе не понравилось?»Я угрюмо опустила глаза. Да, я землянка, но я — рабыня.Конечно, никакого значения это не имеет — дошло до меня позже. Я — ничто. Так — вина подать, одежду зашить. Так вот в чем суть. Вот что значит быть рабыней. Как же хозяин позволил? Я же ЕГО рабыня! Неужели я значу для него так мало? Он лишил меня невинности, наслаждался мною, полностью поработил меня, заставил сдаться на милость победителя. А теперь позволяет своим людям надо мной куражиться. Неужели он меня не любит? Вспомнились его глаза — какими я увидела их за секунду до того, как, готовя на роль жертвы, мне набросили мешок на голову. «Ты ничто, — говорили эти глаза, — ничто. Ничтожная рабыня».Я наливала вино из бутыли в чашу одному из мужчин.Взглянула на него и замерла. Туника запачкана землей. Глаза наши встретились. Значит, это один их тех, кто обладал мною. А теперь я ему прислуживаю. Он смотрел на меня. Я протянула ему чашу, но он ее не принял. Глядя ему в глаза, я прижала край чаши к губам и снова протянула ему. Он все смотрел на меня.По окончании игры мне не позволили надеть та-тиру. Хозяин проронил короткое слово — я должна остаться обнаженной. Таков обычай — после игры девушке не позволяют одеться, выставляют напоказ ее красоту: на радость победителям, на зависть побежденному, для услаждения взоров зрителей, а еще, наверно, чтобы подстегнуть их к участию в будущих играх, пробудить дух соперничества за обладание дивным призом. Он смотрел на меня в упор.В бессильной злобе, тщетной ничтожной злобе рабыни, я снова прижала чашу к губам, теперь надолго, и снова протянула ему. На этот раз взял.И тут же, больше не глядя на меня, повернулся к приятелям. Как я его ненавидела! Надругался надо мной, а теперь я, нагая рабыня, прислуживаю ему!Прислуживала я в этот вечер и другим, вместе с Эттой поджидала зова, держа бутыли с вином наготове. Мы оставались в тени, поодаль от костра, за спинами сидящих мужчин. Стоило одному из них поднять чашу, как я или Этта — кто оказывался ближе — бросались наполнить ее. Обычно, прислуживая мужчинам, мы не уходили от костра, часто даже оставались, стоя на коленях, прямо среди них. Но не сейчас. В этот вечер мужчины были заняты серьезным разговором. Видимо, обсуждали важные дела. А в такие моменты на обнаженные женские тела лучше не отвлекаться. И мы ждали поодаль. Я наблюдала за ними, кипя от злости. На земле у костра мой хозяин камнем начертил карту. Такие мне уже доводилось видеть. Вчера вечером, разговаривая наедине со своими помощниками, он тоже рисовал такую карту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64