— Я тебе пошамкаю, сука, — с ласковой улыбкой пообещал Максимов. — Неделю зубами какать будешь.
Очень ясно представил, как носок ботинка врезается в приплюснутую морду.
Пес взвизгнул и отскочил.
Максимов скользнул на полшага вперед, твердо решив исполнить задуманное.
Впечатать ботинок в нос псу не сложилось. Доберман резво развернулся и, заходясь лаем, бросился в кусты.
— Ушел, сука! — с досадой процедил Максимов.
По правде говоря, доберман был не сукой, а кобелем. Сукой его окрестили всем двором. А кобелем звали, добавляя всяческие нелицеприятные слова, его хозяина — дядю Колю.
Почему Колю звали именно кобелем, чаще — кобелюкой поганой, Максимов допытываться не стал. Краем уха слышал, что по молодости дядя Коля был известным ходоком и, как утверждала молва, перепортил всех девок на заводе «Красная вагранка». Но завод имени товарища Войкова давно закрыли, кто такой был Войков, мало кто помнит, от него осталась только метро «Войковская», а про сексуальные подвиги Коли коптевская рабочая слободка предания хранит. Былины, елки-палки, слагает. И было бы о ком!
Пес и его хозяин считались второй напастью двора после вечно барахлящих замков. Дядя Коля был пролетарием по происхождению, анархистом по мировоззрению и алкоголиком по состоянию здоровья. Терять ему, потомственному пролетарию, было нечего, на любые меры воздействия плевать хотел с колокольни, а увещеваниям, угрозам и матюгам не поддавался. Очевидно потому, что в проспиртованном мозгу извилин осталось столько же, сколько имелось в черепной коробке добермана. Жил дядя Коля, как его собака: гадя, где придется, задирая всех подряд и упиваясь безнаказанностью.
Боевой запал еще не прошел, и Максимов обшарил взглядом двор в поисках дяди Коли. Не так давно, когда доберман до белых губ испугал соседку Максимова, тихую и благородную пенсионерку, он пообещал Коле, что в следующий раз порвет одного из них: либо пса, либо хозяина.
Без особой необходимости Максимов никогда не встревал в естественное течение жизни, какой убогой она ни казалась на первый взгляд. Но сегодня решил, что надо кое-что подправить. Иначе дальше будет только хуже.
— Мама-а-а! — раздался отчаянный крик с детской площадки. И тут же крик перешел в истошный, свербящий вой растерзанного детеныша.
На разные голоса завизжали женщины. Сквозь эту какофонию ужаса и боли отчетливо слышалось злобное урчание пса.
Максимов сорвался с места. Запетлял между бог весть как припаркованными машинами.
У покосившихся столбиков, символизирующих границу детской площадки, его едва не сбила с ног мамаша, прижимающая к груди ребенка. Она бежала, не разбирая дороги, захлебываясь криком. Орал и малыш. Максимов с ужасом заметил, что плащ мамаши густо заляпан алыми потеками. А из измочаленной руки малыша струей хлестала кровь.
Сердце у Максимова вмиг заледенело и перешло в мерный ритм. Словно внутри, в непроглядной тьме, неукротимо и страшно двинулась в марше колонна, твердо печатая шаг. Он хищно сквозь оскаленные зубы, втянул воздух. Перешел на шаг. Встряхнул кистями, сбрасывая напряжение, скрутившее мышцы рук.
На детской площадке бились в истерике с десяток мамаш. Они уже сграбастали своих чад, но почему-то не убегали прочь. Голосили, дурно и навзрыд, как на похоронах.
Максимов осмотрел площадку. Все признаки панического бегства налицо. Опрокинутые коляски, разбросанные игрушки, чья-то яркая курточка, втоптанная в грязный мокрый песок… Кровавые бисеринки чертили путь бегства матери с покалеченным ребенком.
В песочнице, победно урча, терзал мячик доберман. Там, где он с чавканьем прикладывался дряблыми брылями, на помятом мяче оставались красные слюнявые разводы.
Максимов наклонился и поднял забытую кем-то лопатку. Она была еще тех времен, когда даже фабрики детских игрушек имели мобилизационный резерв на случай войны, поэтому и игрушки ковали из того же материала, который в день «М» пошел бы на нужды армии. Грузовички выходили пуленепробиваемые, а лопаточки — просто шанцевый инструмент в миниатюре. Увеличь допуски и припуски, выйдет стандартная армейская МСЛ.
Пальцы сами нашли центр тяжести на гладкой тонкой рукояти, и детская игрушка с этой секунды стала страшным оружием.
Максимов не спеша, не делая резких движений, двинулся к песочнице. В десяти метрах от нее валялось ярко-желтое пластиковое ведерко. Он шел к нему, держа боковым зрением, как в прицеле, все еще ярого добермана. У пса от тугого загривка до зада катились нервные, судорожные конвульсии. Он был так поглощен растерзанным мячом, что не обращал внимания на подкрадывающегося человека.
Мамаши вдруг дружно прекратили ор, только вразнобой глухо гундосили их дети. Встревоженный тишиной пес поднял голову. Но Максимов уже успел встать на рубеж атаки.
Подцепил ногой ведерко и по высокой траектории отправил в полет.
Пес удивленно рыкнул, когда в его глазах мелькнуло ярко-желтое пятно. Потом какой-то непонятный, невкусно пахнущий предмет, гулко стукнув, покатился по земле. Доберман подпрыгнул на всех четырех лапах, рывком развернув тело.
И оказался точно боком к Максимову. Как силуэт кабана в тире.
— Хоп! — На выдохе Максимов метнул оружие в цель.
Лопатка, вжикнув, прочертила в воздухе пологую дугу.
Хищно чавкнув, стальное лезвие вошло в тугую шею пса.
Доберман хрюкнул, изогнулся кольцом, пытаясь зубами ухватить того, кто так больно вцепился в шею. Странно, позвоночник у такого жирного борова оказался достаточно гибким. Зубы клацнули на рукоятке, мочаля дерево.
Пес закружился волчком, забился от злобы и боли, а от этого рана все шире распарывала шею. Ударила струя крови. И злобный, утробный вой оборвался. Пес завалился на бок, рывками суча лапами.
Когда Максимов подошел к песочнице, все уже было кончено. За несколько секунд мощное сердце пса выкачало через рану всю кровь. Она густо залила весь песок и заляпала бортики песочницы.
Ребра пса не поднимались, тонкая коричневая пленка на подбрюшье не дрожала. Но Максимов на всякий случай наступил на измочаленный черенок, еще глубже вдавливая лопатку в рану. Очевидно, тонкий клинок нашел зазор между позвонками, внутри шеи хрустнуло, и оскаленная морда пса безжизненно завалилась набок.
— Отгавкался, сука, — выплюнул Максимов.
Тишину, накрывшую двор, вспорол крик.
— Кобелюка поганая! — завывая, проголосила женщина. — Я же тебя зубами рвать буду!!! Выходи, сволочь!
Мамаши, услыхав боевой клич, клином бросились ко второму подъезду.
Дядя Коля не замедлил явить свой испитый лик возмущенной общественности. Распахнув окно, он высунулся наружу и громогласно объявил, фигурально выражаясь, что имел неоднократные половые акты в извращенной форме с кричащей мамашей.
Хор возмущенных голосов на секунду заглушил его испитой баритон. Но, поднатужившись, дядя Коля перекричал всех. По колодцу двора пошло гулять эхом матерное перечисление любовных подвигов дяди Коли со всеми обитательницами дома и его окрестностей. Дядя Коля, окончив речь, с треском захлопнул раму.
Максимов поднял взгляд к серому небу, потом перевел его на окно третьего этажа. Представил, каково будет Коле лететь вниз.
Долго выдохнул. И пошел наискосок через двор ко второму подъезду.
Женщины сбились в кучу вокруг той, что так и не сняла плащ, залитый кровью ребенка. Она уже не голосила, а буйно билась в немой истерике. Толкущиеся вокруг нее мамаши старались кто перехватить ее машущие руки, кто удержать за плечи, женщина то и дело подламывалась на ногах, и тогда ее голова безвольно закидывалась вверх. Но нужного ей окна она уже не искала глазами. Скорее всего, они уже просто ничего не видели вокруг.
На проскользнувшего в подъезд Максимова никто не обратил внимания.
Повезло, не пришлось возиться с замком, кто-то уже его расковырял.
Прыгая через ступени, Максимов взлетел на третий этаж.
Дверь в квартиру дяди Коли была гостеприимно распахнута, входи кому приспичило, уходи кому наскучило. Вот так доберман и выскочил порезвиться.
В тесной и темной захламленной прихожей пришлось остановиться. Кислый помоечный дух, запах собачьего дерьма и грязного белья шибали в нос так, что на секунду помутнело в голове.
Кухня располагалась направо по залитому мутным светом коридорчику. Прямо черным прямоугольником зиял вход в комнату, дверь, сорванная с петель, косо стояла у стены. Максимов мимоходом заглянул в комнату.
В прокуренном полумраке — окно было завешено байковым одеялом, отчетливо проступали три человеческих силуэта на полу. Еще двое, обнявшись, спали на диванчике. Из расхристанного халата женщины выпирала, как квашня, белая дряблая плоть. На мужчине остались только рваные носки и тельняшка. Все в комнате храпели, как чумовые, выдавливая из себя перегарную вонь.
На кухне за утренней чекушкой мирно сидела еще одна пара. Дядя Коля собственной персоной и голый по пояс тип весь в синих разводах татуировок. Рожа у него была того же колора — синь с белилами.
— О, пес твой пришуршал, — проворчал тип, поведя ухом на шорох в коридорчике.
Максимов вышел на свет.
— Отбегался твой пес, Коля, — ровным голосом произнес он.
На лице у дяди Коли блуждала улыбка удачно похмелившегося человека.
— И ты, паразит, отгулял свое, — добавил Максимов.
Но до Коли все еще доходило с великим трудом, дух его витал где-то в алкогольном Эдеме, где реки портвейна впадают в океаны водки, закусь растет прямо на деревьях, а менты работают мальчиками на побегушках.
А вот его собутыльник соображал быстрее. Заметно собрался, лицо заострилось.
Максимов быстро осмотрел загаженную кухоньку. Места для приличной драки явно не хватало. Даже размахнуться толком не получится, обязательно врежешься локтем в шкафчик или навесные полки, уставленные пыльной керамикой и пустой тарой. Бутылки были и на полу: выпитые раньше дисциплинированно стояли в каре по углам, жертвы недавней попойки валялись, как бойцы после захлебнувшейся атаки, где придется.
Он прощупал взглядом собутыльника дяди Коли. Татуировки — сплошные понты, ни одной серьезной. Мышцы кое-какие есть, но нутро проспиртовано хуже некуда. Правда, озлобленный на весь свет; за то, что пожрать и побалдеть толком не дают. И это самое опасное. Явный истерик, такой полезет в дурь даже себе назло.
Долго ждать не пришлось.
— Ну? — прогнусавил татуированный.
— Гну! Не с тобой разговор, баклан, — осадил его Максимов.
У собутыльника нервный тик полоснул по щеке, уголок губы вытянулся к уху. В бесцветных глазах вспыхнул злой огонек. Потом они скосились на нож, лежавший на столе посреди всякой дряни, не одни сутки служившей закуской. А нож был хорош. Не обычный хлеборез с гнущимся лезвием, а самопальная финка.
Максимов качнулся вперед, угадав следующее движение противника.
Схватил стакан и что есть сил припечатал татуированную ладонь к столу. Пальцы, готовые вцепиться в рукоять ножа, разжались, как лапы у раздавленного паука. Максимов левой наотмашь врезал в отвалившуюся челюсть, гася крик противника. Ударом ноги подрубил ножку табурета, и татуированное тело ухнуло вниз, едва уместившись в узкой щели между столом и стенкой. Осталась торчать только голова. Резкий добивающий удар ногой под ребро, и голова дважды дернулась, потом безвольно повисла.
Дядя Коля нервно икнул и тупо уставился на Максимова.
— Ты чо быкуешь, мужик? — с трудом выдавил он.
Максимов стаканом пошевелил нож. Бурый ободок на крае клинка у самой рукояти выглядел весьма подозрительно.
— Что-то у тебя дружки больно резкие. Чуть что — за нож хватаются. Впрочем, не о том сейчас разговор будет. Собаку ты на улицу выпускал?
— Что ей в квартире ссать? — с вызовом начал дядя Коля. Но, покосившись на друга, сидящего под столом в позе вьетнамского партизана на допросе, осекся.
— Почему бы и нет? — пробормотал Максимов, понюхав спертый воздух. — Так ты или нет?
— Ну я.
Максимов холодным взглядом прощупал дядю Колю. Цели для удара не нашел, куда не ткни — сразу на тот свет. С трудом разжал пальцы, сжимавшие замызганный стакан.
— Пойдем, Николай, — бесцветным голосом произнес Максимов. Двумя пальцами подцепил влажную тряпку, стер со стакана свои отпечатки. — Сейчас менты по твою душу приедут. Ты их у подъезда подождешь.
— А на фига мне менты?
— Там бабы тебе все объяснят. Они будут объяснять, а я тебя держать. Не бойся, до смерти забить не дам.
Коля шевелил бровями, как недавно его доберман, натужно и долго.
Максимов отступил на шаг назад, за порог кухни.
— Встать!!
Голос хлестнул, как плеть. Коля невольно вжал голову в плечи.
— Встал — и рысью за мной, — уже тише скомандовал Максимов.
Коля дрогнул телом и приподнялся на полусогнутых ногах.
Дверь квартиры от мощного пинка едва не слетела с петель. В прихожей забухали тяжелые ботинки. Глухой удар чем-то твердым об угол шкафа, и следом мужской голос со сдержанной угрозой простонал:
— Твою мать… Ну, уроды, готовьтесь!
В коридорчик втиснулся участковый. Милицейскую фуражку он задвинул высоко на затылок. Морщась, потирал ушибленный лоб. Злой он был до белых губ, как и полагается участковому, прибывшему на вызов в адрес, где все рожи знал, как облупленных.
— О! — от удивления он остолбенел.
Увидеть прилично одетого мужчину на этой помойке жизни он явно не ожидал.
— Доброе утро, Петр Николаевич, — первым поздоровался Максимов.
— А ты… — Участковому хватило секунды, чтобы опознать новое лицо. — Ты-то что тут делаешь?
— С собаководом побеседовать зашел.
Под милицейской фуражкой в турбо режиме заработал персональный ЗИЦ. По учетам участкового Максимов проходил как обладатель легально оформленного «Магнума» и корочки помощника депутата. Других данных компрометирующего характера не было и быть не могло. К алкогольно-криминальной жизни района он никакого отношения не имел. Заявлений на него не поступало.
А вот от него — да. И именно на дядю Колю. В личной беседе официально заявил участковому, что применит «Магнум» на поражение, если Коля не уймет свою псину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66