Там, рядом со мной, жили люди, они ненавидели, любили, подчинялись и грезили о свободе. Они грезили о лишнем куске хлеба, но могли и отдать этот кусок тем, кто больше в нем нуждался. Я скажу тебе, мне настолько жаль этих людей, что я готов был растоптать и разрушить любой мир, если б только это помогло им. Но, теперь я вижу, что оно не поможет, а если что-то и изменится, так только то, что люди Лиги станут такими же рабами, как те, кто окружал меня. Жаль, Имри, я понял это слишком поздно. Здесь, на Софро. Но, ничего уже нельзя сделать, время ушло. И с этим придется смириться.
Имрэн пожал плечами. Юфнаресс верил в то, о чем говорил. В его душе смешивались любовь, отчаяние, безнадежность, он был искренен. И было нечто, легкое, как перезвон колокольцев, повисшее в воздухе, недоговоренность, за которой могла скрыться тайна.
— Расскажи мне о Шеби, — попросил юноша неожиданно, вскрывая тайну.
Юфнаресс взглянул удивленно, словно видел Имрэна впервые.
— Я читал твои мысли, — повторил свое признание тот, напоминая, — ведь ты думал о ней и мне казалось, будто, я ее вижу. Темное облако ее волос и движения полные совершенства. Расскажи, кто она?
— К чему?
— Ты любишь ее?
— Она — сестра Императора. С тем же успехом можно любить звезду, все равно она не упадет в ладони. Понимаешь?
Юфнаресс прикрыл глаза, чувствуя, что на глаза, помимо воли выступают слезы. «Ты любишь ее?, — задал он себе вопрос, и понял, что не может солгать, — Люблю, — подумал он, — люблю, как только можно любить, всем сердцем, всеми мыслями и душою. Нет того, что б я не отдал за эту любовь, за это безумие, за этот яд, что разъедает душу, что, причиняет только боль».
В этой любви не было надежды на взаимность, но он и не искал ее, довольный тем, что иногда может просто подойти к танцовщице, заговорить с нею, услышать ее голос, мягкий как бархат, нежный голос, увидеть ее глаза. И утонуть в них, и раствориться, потерять себя, забыв и радость, и разочарование, и боль, живя только этим, единственным моментом, как моментом истины, как глотком воздуха, последним вздохом.
— Шеби, — прошептал он, улыбнувшись, — это — мечта.
Подойдя к Имрэну, Юфнаресс заглянул в рыжие, солнечные глаза.
— Шеби — это мечта, — проговорил он, повторяя, — это самый сладкий сон, это тайна. Это самая совершенная женщина из всех, которых я когда-либо видел. Больше таких нет. Впрочем, ты, наверное, не поймешь, ты — мальчишка.
— Расскажи мне, — попросил Имри.
— Зачем?
— Расскажи, — вновь проговорил Имрэн, пожав плечами, — я хочу понять.
— Что?
— Кто она....
— Она — танцовщица.
Имрэн вновь улыбнулся, слегка качнул головой. На тонком лице отразилось сомнение и сарказм. «Мальчишка, — пронеслась мысль, зазвенела тонко, завибрировала в сознании, — ну, да... мальчишка». В глазах на миг засветилось лукавство, вспыхнуло солнечным огнем.
— Ну, да, — проговорил насмешливо, — просто танцовщица.
Юфнаресс качнул головой, словно пытаясь избавиться от наваждения, посмотрел на часы, медленно обвел комнату взглядом. Словно впервые заметил тихий говор стрелок часов, висевших на стене, затейливый орнамент ковра, улыбку в уголках губ фарфоровой статуэтки стоявшей на полке.
— Разве любви можно диктовать? — спросил, словно не понимая, что вокруг происходит. — Ты сам, когда-нибудь влюблялся, Имри? Или ты и впрямь только забавный мальчишка? Который спрашивает, не понимая того, что ему говорят.
Имрэн слегка вздохнул, прикрыл зарево в глазах длинными пушистыми ресницами. Он мог бы многое рассказать о любви, но предпочитал помолчать, просто оттого, что это знание не было его, личным. Эта память, живущая в нем, была унаследована от других. Это знание жило, как память о тех, кто были до него, как рассказ, которому нельзя не вторить.
«Любовь, — подумал он, — сила, которой ничто не способно противиться в этом мире. Сила, что движет мирами и атомами. Что построила всю эту жизнь. Которая способна все разрушить. Да, Юфнаресс, любви никто не в силах диктовать. Никто, ничто, и никогда. Ты прав, она сама диктует свои правила. И страшной силой наделен тот, кто наделен даром ... быть любимым».
Пригладив длинные огненные пряди, он облизнул пересохшие губы, посмотрев на Юфнаресса отметил, что тот прячет взгляд. А в сознании его стоял образ, словно живой, и Имрэн не смог не согласиться, что этот образ прекрасен как рассвет, как небо Софро, как сама жизнь. Этот образ рождал надежду, светил издалека как звезда.
— Она любит тебя? — спросил он вновь.
— Не знаю, — ответил Юфнаресс грустно, — она не говорит ни с кем о любви. А посмотреть, так ко многим относится так, словно любит. Но кто знает? Кто может сказать точно, кроме нее? И разве значат хоть что-то слова?
Имри тихонечко наклонил голову, словно соглашаясь. Глядя на Юфнаресса, в какой-то миг отметил, что нет никакого раздражения, нет злости, которая могла бы быть. Отчего-то в душе родилось не раздражение, а сожаление, и сочувствие этому человеку, запутавшемуся, пытающемуся найти выход, слегка смешному.
— Я не хочу о ней говорить, — проговорил Юфнаресс, — понимаешь, это мое, личное.
Имри слегка улыбнулся.
— Ты когда-нибудь любил? — вновь спросил Юфнаресс. Имрэн отрицательно качнул головой.
— Нет. Со мной такого пока не случалось. Но я знаю, что такое любовь.
— Откуда? Если ты не любил...
— Я могу понять, — отозвался Имрэн эхом, — могу почувствовать, если кто-то рядом влюблен. Знаешь, мне чужие чувства почти что свои, они не намного слабее, чем, собственно, мои. Они так же принадлежат и мне, они лишь чуть, как бы это объяснить, отстраненнее.... Нет, не знаю, как объяснить, но просто иногда, представь, — есть ты, но человек, который рядом — это тоже ты, почти ты, ведь ты можешь увидеть мир его глазами. Хоть, конечно, это совсем другая личность.
Юфнаресс недоверчиво покачал головой.
— Ты странный, Имри, — проговорил он, — тебя не понять. Сенатор-то знает о твоих чудачествах? Или для него это тайна за семью печатями?
— Он знает.
— И как?
— Он понимает. Потому, что это не чудачества. Он просто смирился, что я вот такой, немного другой, странный, как ты сказал. К тому же, я не всем рассказываю, как я вижу и как я чувствую, и что для меня открыты чужие мысли.
— И к чему тебе это?
Имри подошел к секретарю, заглянул в его глаза, темные, как ночное небо Софро. Посмотрел и молча пожал плечами. В глазах Антайи можно было увидеть много чего, оттенки мыслей, обрывки чувств.
Они окружали секретаря сенатора, подобно темному, мечущемуся облаку, и только ненависти не было, ни в глазах, ни в мыслях, ни в чувствах. Не было ненависти, не было злобы, не было того, что могло бы заставить Имрэна отпрянуть и отойти, и больше не пытаться заглядывать в душу этого человека.
— Знаешь, — тихо проговорил Имрэн, — ты не обычный эрмиец. Я видел эрмийцев. Скажи, когда ты шел к власти, что заставило тебя остановиться, оглядеться? Задуматься о себе и своих желаниях? Ведь не просто же так они, эти мысли и чувства возникли? Ведь не просто так.
— А если и просто так? — отозвался Юфнаресс.
Имри слегка улыбнулся, словно прикрывая улыбкой ответ.
— Знаешь, Легенды правы, когда говорят, что у Аюми было самое совершенное оружие на свете, — проговорил он, не отводя от Юфнаресса взгляда янтарных глаз. — Хоть это оружие было создано не ими.
— А кем же тогда? — как-то равнодушно спросил Антайи, словно без интереса, а по обязанности.
— Эрмийцами, — тихо откликнулся Имрэн, — только это было настолько давно, что сами эрмийцы уже, может, и не помнят об этом. Это было очень давно, в высшей точке развития Первой Империи. Если я не ошибаюсь, тех высот Империя больше не достигала никогда.
— Не ошибаешься, — подтвердил Юфнаресс, — но что это было за оружие?
— Сами Аюми. — улыбнувшись, откликнулся Имрэн, — самая совершенная из человеческих рас, что когда-либо существовала в мире.
— ...они были совершенны. Раса, созданная в лабораториях Эрмэ, что б служить оружием в покорении миров. Их создатели наделили свое творение разными дарами. Они были людьми, были похожи на людей, и все же несколько иными, чем все известные в те времена эрмийцам расы. Их создатели наделили свое творение редким, немыслимым совершенством, невероятной живучестью. Эта раса была адаптирована к выживанию в условиях открытого космоса, радиации, сверхвысоких температур, ученые Первой Империи словно сошли с ума, наделяя свое творение немыслимой мощью и силой. Им все казалось мало, все казалось, что это творение еще недостаточно совершенно, и в упоении своего разума, как в угаре, они наделяли свое оружие все новыми и новыми качествами, словно учитывая все возможные слабости, и, стремясь защитить его, сделать неотразимым, совершенным, таким, что никто и никогда не смог бы остановить его. Они наделили этих созданий даром пробуждать в людях любовь. Любовь настолько сильную, что граничила с поклонением.
Имри замолчал, посмотрел на Юфнаресса, что ловил каждое слово, расположившись в кресле у окна. Умные внимательные глаза смотрели жадно, с интересом. И казалось, что этот рассказ для него, что дождь, пролившийся на измученную засухой землю.
— Для эрмийцев Аюми всегда были врагами, — уронил Антайи, заметив, что Имрэн замолчал.
— Эрмийцы считали Аюми врагами, — поправил Имри, — ибо у Аюми при всех их возможностях не было никакого желания ни с кем воевать. Создавая свое оружие подобным человеку, ученые первой Империи создали новую разумную расу, и не сразу поняли, что допустили слишком много ошибок. Во-первых, эти создания обладали разумом, что б понять для чего их создали, во-вторых, имели волю и чувства, в-третьих, как оказалось, этими совершенными созданиями оказалось не так просто манипулировать. Благодаря телепатии, которой их наделили, как средством коммуникации, они читали чувства, желания и мысли своих создателей. Но Империи еще повезло с ними. Оружие не обрушило на Эрмэ всей своей мощи. Просто Аюми ушли, покинули Империю вместе со своими создателями, создав свою цивилизацию, цивилизацию, что известна всем, как Странники.
— Почему не одни?
— Так получилось. — ответил Имрэн, улыбнувшись, — Создатели невольно влюбились в свои творения, так, что не представляли себе жизни без них. И прежде чем уйти они уничтожили все записи о ходе своих экспериментов, уничтожили лаборатории и многое другое, без чего нельзя было воссоздать сделанное ими, и даже близко приблизиться к тому. Те, кто видели эту расу, уже не могли жить, как жили, Аюми невольно меняли сознание тех, кто находился рядом, хотя б одно мгновение, доводя кого-то до просветления, а кого-то наделяя безумием. Это была первая встреча Империи и Аюми. После нее наступили сумерки Империи, первые Сумерки, самые продолжительные, когда Империя едва не погибла. Не знаю, почему она сумела устоять, и каким образом не было утеряно знание Властителей. Но зато я знаю, что пока Империя поднимала голову и пыталась прийти в себя, Аюми успели исследовать значительную часть Галактики. Говорят, что они заглядывали в те места, которые сейчас никак не интересуют людей и остаются неисследованными, оттого, что, как ни крути, а в областях близких к ядру, или на дальней периферии, мала вероятность найти тот тип планет, что интересует человеческую расу. Аюми посетили множество миров, их следы остались на многих планетах (я знаю, что говорю) в памяти людской, так как те, кто их видел, не могли их забыть, да и информатории, созданные ими, можно найти практически на каждой планете, что населена людьми.
Имрэн замолчал и, посмотрев на Антайи, отметил, что вид у него необычайно задумчивый. Секретарь сидел молча, раздумывал, но так же заметно было и то, что рассказ произвел на него очень сильное впечатление. Имрэн покачал головой и, спрыгнув с подоконника, подошел к нему, примостился в кресле напротив.
Он не хотел мешать, не хотел прерывать течение мыслей, но тихие шаги вывели Юфнаресса из задумчивости; подняв взгляд, он посмотрел на Имрэна и невесело усмехнулся. Слабый отголосок мысли заставил Имрэна поежиться.
— Да, — проговорил он, — Аюми были людьми, особыми, одаренными, могущими многое, но они были людьми и любили людей. Они любили весь этот мир, всю эту сияющую Вселенную, Антайи. И когда Эрмэ достаточно оклемалась, что б навязать войну остальным человеческим расам, Аюми встали между Лигой и теми, кто их породил. Впервые они вынуждены были использовать свою силу и мощь против ... человека. Осознавая это, и понимая, что должны сделать свой выбор, и то, что у них нет права остаться в стороне. От того они и погибли. Будучи эмпатами и телепатами они чувствовали чужую боль как свою, понимая, что убивают, они погибали сами. И все же, они остановили эту волну агрессии, а Империя получила Вторые сумерки, второй виток регресса, второй спад, который ей все же довелось пережить. И хоть Аюми погибли, в этом мире есть шанс встретиться с ними лицом к лицу.
Антайи недоверчиво покачал головой.
— Имри, — заметил он, — ты о чем?
— О том, что гены Аюми достаточно давно перемешаны с генами людей других рас, что жизнь бурлит и все приходит на круги своя. Прошло достаточно времени, что б случайность сложила тот неповторимый рисунок, который однажды был сложен в лабораториях Эрмэ. Боюсь, что твоя Шеби — Аюми, совершенное, юное создание, что незаметно, понемногу, обретает силу, мощь и способности этой расы. И если это так, то счастье, что она — женщина, ибо их дар как облако, что окутывает тебя, а не как удар молнии в твой череп; дар, что получил бы я, поддайся я потоку времени, позволь я себе повзрослеть. Но я не хочу становиться настоящим Аюми, Антайи, ибо этот дар — не подарок судьбы. Этот дар обрекает на одиночество, потому как природой для Аюми не предусмотрено места в этом мире.
— Сенатор знает? — отчего — то тихо спросил Юфнаресс.
Имрэн согласно кивнул головой. Помолчал с минуту, отметив, что волнуется, как мальчишка на первом свидании.
— Он знает, — подтвердил тихо и, совсем шепотом, добавил, — он — мой отец.
Имрэн протяжно вздохнул.
— Ну и что мне теперь делать? — спросил он у женщины, что расположилась, присев на стволе поваленного дерева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88