– Я надеюсь, ты доволен, – сказала она, уходя. – Ты отнял у меня шанс, Гарри. Теперь Стив, наверное, вернется к Ясмин Макгинти. К этой кривляке.
Когда мы, наконец, остались одни, Сид принесла мне чашку кофе.
– Тебе хочется быть помоложе, чтобы понимать все это? – улыбаясь, спросила она.
Я обнял ее и почувствовал, как зеленое платье скользит у меня под руками. Я поцеловал ее. Она поцеловала меня в ответ. И тут зазвонил телефон.
– Салли, – сказал я. – Ей в голову пришла еще одна глубокая мысль.
– У нее там уже ничего не осталось, – рассмеялась Сид.
Но это была не Салли. Это была Джина. Однако обычного короткого гудка, как при междугороднем звонке, не раздалось. Поэтому я сразу понял, что Джина уже не в Японии. Это был местный звонок. Она снова в Лондоне.
– Я только что поняла одну вещь, – заметила Джина. – Это единственный телефонный номер на свете, который я помню наизусть.
29
Я приехал на десять минут раньше, но Джина была уже на месте и пила кофе с молоком за столиком на двоих в глубине кафе.
Она слегка похудела из-за всех этих сашими и суши, и на ней был строгий костюм, которого я никогда раньше не видел, – явно сшитый на заказ дорогой костюм. Преуспевающая женщина из делового мира.
Она подняла глаза и увидела меня, и я сразу понял, что это прежняя Джина – ее улыбка, ее бледно-голубые глаза. Но она стала немножко старше и значительно серьезнее, чем я ее помнил. Та же женщина, и одновременно в чем-то изменившаяся.
– Здравствуй, Гарри, – сказала она, вставая, и мы нервно улыбнулись друг другу, не зная, что будет правильней: поцеловаться или пожать друг другу руки. Ни то ни другое не казалось сейчас уместным. Вместо этого я быстро похлопал ее по руке, и она вздрогнула, как будто ее дернуло током. Но главное, что неловкий момент уже миновал.
– Ты хорошо выглядишь, – сказала она, садясь и вежливо улыбаясь, хотя в прежние дни никогда не заботилась о том, чтобы вести себя вежливо.
И она тоже выглядела хорошо. В ее совершенном лице отражалась и та девушка, какой она была раньше, и та женщина, которой она скоро станет. Есть люди, обретающие обаяние с возрастом, и есть люди, которые с возрастом теряют его. А, кроме того, есть такие люди, как Джина: на них начинают оглядываться еще в детстве и никогда не перестают.
Но, как и все красавицы, Джина никогда не любила излишних комплиментов, видимо, полагая, что те, кто так хвалит ее внешность, не видят ничего глубже. Я решил, что она и сейчас того же мнения, и потому сказал осторожно, стараясь не переусердствовать:
– Ты тоже хорошо выглядишь.
– Как Пэт?
– Очень даже неплохо, – рассмеялся я, и она рассмеялась вместе со мной, ожидая продолжения. Но тут подошел официант, и мы прервали разговор и заказали еще кофе с молоком, а когда он ушел, снова заговорили о нашем сыне.
– Могу поклясться, что он подрос, – высказала свое предположение Джина.
– Все считают, что он растет как на дрожжах. Может быть, я не замечаю этого, потому что вижу его каждый день.
– Конечно, – ответила она. – Но я-то замечу разницу. Ведь я не видела его уже пару месяцев.
– Четыре месяца.
– Да нет, конечно же, не так долго.
– С лета. Уже четыре месяца, Джина. С июля по октябрь. Посчитай.
Как ей только в голову могло прийти, что ее не было всего пару месяцев? Уже четыре с лишним. А мне казалось, что еще дольше.
– Как бы то ни было, – ответила она слегка раздраженно, – расскажи мне про Пэта. Я жду не дождусь, когда увижу его.
Что изменилось? Я осмотрелся вокруг, пытаясь вспомнить, что же именно изменилось с тех пор, как Джина уехала в Японию. И меня поразило, что кафе оставалось таким же, как и раньше.
Это было одно из тех мест, в которых пытаются придать центральным улицам Лондона атмосферу переулочков Марэ. Здесь была цинковая стойка бара, доска с нацарапанными мелом названиями вин, деревянная полка с газетами и расставленные на тротуаре столики. Они даже английский завтрак назвали каким-то французским словом.
Это было совершенно обычное кафе рядом с нашим домом, и мимо него спокойно можно было пройти и даже не обратить на него внимания. Но это место для нас значило очень много. Мы с Джи– ной приходили сюда, когда Пэт еще не родился, в те дни, когда мы были так близки, что даже не чувствовали потребности разговаривать друг с другом. А ближе и быть не может.
– В школе все в порядке, – заговорил я. – Ах, да, вот что изменилось. Детский сад был кошмаром, но в школе он нашел хорошего друга и все идет отлично.
А почему детский сад был кошмаром? – спросила она с озабоченным видом.
– Ему не нравилось, что я ухожу и оставляю его. Но это был всего лишь один из этапов, который он уже прошел. Я боялся, как бы этот этап не продлился у него лет до восемнадцати.
– В школе он подружился с каким-то мальчиком?
– С девочкой, – ответил я, и мне было странно рассказывать ей о дочери Сид. – Ее зовут Пегги.
– Пегги, – повторила Джина, будто вслушиваясь в звучание этого имени.
– У нее отец англичанин, – пояснил я» – а мать американка. Из Хьюстона.
– И он все так же сходит с ума от «Звездных войн»? – улыбнулась Джина. Ей было не очень интересно слушать про Пегги. – Что, по-прежнему круглые сутки. Люк Скайуокер и Хан Соло?
– Да, – сказал я. – Это не изменилось. Но теперь он любит и кое-что другое.
– Что же?
– Ну, например, музыку, – хмыкнул я. – Ему правится гангстерский хип-хоп. Знаешь, это когда они все время хвастаются, что прострелят тебе голову из пистолета.
Ее лицо помрачнело.
– Ему нравится слушать такую музыку?
– Да.
– И ты ему разрешаешь?
Да. Я ему разрешаю. – Я немного разозлился: она разговаривала так, как будто я давал ему смотреть порнофильмы или что-нибудь в этом роде. – Просто есть такие вещи, через которые он должен пройти. Возможно, от этого он чувствует себя мужественнее, чем есть на самом деле. Пэт очень нежный, послушный ребенок. Я не думаю, что из-за этой музыки он втянется в уличные перестрелки. Он каждый вечер ложится в девять.
Я был уверен, что она не захочет со мной спорить.
– А что еще?
– Еще он разрешает мне мыть ему голову. Он сам моется в ванне. Он никогда не отказывается идти спать. Он сам завязывает шнурки. Он умеет узнавать время по часам. А еще он начал читать.
Чем больше я думал, тем отчетливее понимал, насколько вырос Пэт за эти несколько месяцев. Джина улыбнулась, и в ее улыбке сквозили одновременно гордость и замешательство. Она, к сожалению, все это пропустила.
– Звучит, как будто бы он стал настоящим маленьким мужчиной, – сказала она.
– Ты бы в галстуке его видела!
– Неужели он носит галстук?
– Только в школу. Там ввели форму, потому что некоторые дети приходили в одежде от дизайнеров. В школе решили, что это нехорошо. Так что теперь он носит рубашку с галстуком.
– Наверное, от этого он выглядит маленьким старичком.
На самом деле Пэт не выглядел старичком – одетый как обычный клерк, он становился еще моложе, чем был. Но мне не хотелось сейчас объяснять все это Джине.
– Ну, а что ты? – спросил я. – Надолго приехала?
– Навсегда, – ответила она. – С Японией покончено. И для меня, и для всех остальных. Те дни, когда любой длинноносый либерал мог поехать на Восток за приключениями и шестизначной зарплатой, позади. Переводчики, как оказалось, там не нужны, когда компании всплывают кверху брюхом. Я ушла, пока меня не ушли. – Она лучезарно улыбнулась. – Так что я снова здесь. И, разумеется, мне нужен Пэт.
Ей нужен Пэт? В смысле, она хочет с ним увидеться? Сводить его в зоопарк и купить ему мягкую игрушку размером с холодильник? Что она имеет в виду?
– Значит, ты не собираешься жить в Японии?
– Ты был прав, Гарри. Даже если бы мыльный пузырь не лопнул, нам с Пэтом было бы очень тяжело в квартирке размером с нашу кухню… Я хочу увидеть его, – сказала она. – Как можно скорее.
– Конечно. Я заберу его у родителей сегодня после полудня. Ты можешь подождать его дома.
– Нет, – сказала она. – Не дома. Если ты не возражаешь, я встречусь с вами в парке.
Глупо с моей стороны было предлагать встретиться дома. Потому что, конечно, это больше не был ее дом. И когда я посмотрел на вульгарное новое кольцо на месте ее бывшего обручального, то вдруг понял, что упустил из виду самую большую перемену, произошедшую в нашей жизни за эти месяцы.
Пэт теперь жил со мной, а Джина была в этом доме только гостьей.
* * *
К родителям приехал дядя Джек.
В отличие от соседки, тетушки Этель, дядя Джек действительно приходился мне дядей – это был брат моего отца, проворный, жилистый человек, он закуривал сигареты, прикрывая их ладонью, как будто защищая от шквального ветра, даже когда сидел в гостиной и макал имбирный бисквит в чай.
Дядя Джек всегда носил костюм и галстук, а у дома постоянно был припаркован сверкающий служебный пикап. На пассажирском сиденье этого «скорпио» или «бимера» пятой серии или огромного «мерса» неизменно лежала его шоферская фуражка.
Дядя Джек работал шофером и развозил бизнесменов из их домов и офисов по лондонским аэропортам. Похоже было, что он тратил больше времени на ожидание, чем на вождение, и я всегда представлял себе, как он сшивается возле выхода для прибывших пассажиров в Гэтвике или Хитроу, зажав сигарету в ладони и читая в газете сводки последних скачек.
Дядя Джек был игроком, как и вся моя родня со стороны отца, и когда он улыбался мне, пока я подходил к дому, мне показалось, что мои воспоминания о нем связаны с того или иного рода ставками.
Накануне Рождества у нас дома каждый раз устраивались карточные игры. Я помню поездки на собачьи бега в Саутэнд и Ромфорд, где мы с двоюродными братьями собирали длинные розовые бланки тотализатора, выброшенные неудачливыми игроками. Я помню, как еще раньше, когда моя бабушка была жива, букмекер приезжал к ней в дом в Ист-Энде, чтобы забрать ежедневную крохотную ставку на лошадей. Интересно, когда это букмекеры перестали ездить к старушкам на дом?
Был еще один брат, самый младший, Билл. Он переехал жить в Австралию в конце семидесятых, но у меня в памяти трое братьев Сильвер по-прежнему были вместе. Они пили виски на Рождество и темный эль на свадьбах, танцевали старинные танцы со своими женами, в которых влюбились еще подростками, до утра играли во что-то вроде покера с девятью картами под раздающуюся из проигрывателя песню Тони Беннета «Незнакомые в раю».
Это была семья моего отца – семья рассудительных, упрямых лондонцев, сентиментально относившихся к детям и пригородным садикам, мужчин, на старых фотографиях неизменно запечатленных в военной форме, игроков и любителей выпить, хотя ни то, ни другое никогда не выходило из рамок, мужчин, любивших свои семьи и воспринимавших работу как ежедневную повинность, которую нужно выполнять, чтобы содержать семью, мужчин, гордившихся тем, что они знают, как устроен мир… Я сразу понял, что дядя Джек приехал не без причины.
– Видел тебя по ящику вчера, – сказал дядя Джек, – на этой церемонии награждения. Сидел за столиком в смокинге. Он смотрится молодцом, этот малый, Эймон Фиш.
– Он славный парень, – сказал я. – Как у тебя дела, дядя Джек?
– Все в порядке, – ответил он. – Жаловаться не приходится. – Он взял меня за руку и притянул поближе к себе. – А вот что творится с твоим отцом? Я видел, как он задыхается, стоит ему встать со стула. Но он заявляет, что был у врача, и там ему сказали, что все в норме.
– У него все в норме?
– Во всяком случае, так он сам утверждает.
Папа в садике за домом гонял мяч вместе с мамой и Пэтом. Они-то были одеты в теплые пальто и шарфы, а на отце была футболка. Казалось, он решил лишний раз продемонстрировать свою гордость: плотное, мускулистое тело с размытыми татуировками и бледными шрамами. Когда он заправлял футболку в штаны, у меня перед глазами мелькнул большой шрам у него на боку в форме звезды, и я понял, что он по-прежнему потрясает меня.
– Папа! Ты был у врача?
– Совершенно верно, – ответил он. – Все в полном порядке.
– Правда? А как насчет дыхания?
– Ему надо бросать курить, – сказала мама, и было заметно, насколько легче ей стало из-за того, что старика, по всей видимости, отпустили, похлопав по плечу.
– Поздновато уже об этом думать, – усмехнулся папа, наслаждаясь своим противостоянием современному обезжиренному миру, сосущему мюсли. – Бобби Чарлтон! – крикнул он, запулив мяч в по-зимнему голые кусты роз. Пэт побежал за мячом.
– И доктор сказал, что, если ты бросишь курить, все пройдет? – спросил я.
Отец обнял Пэта.
– Я еще лет двадцать продержусь, – заявил он с вызовом. – Вот что я тебе скажу: я намерен дожить до того дня, когда этот парень женится.
Пэт глянул на дедушку, как будто тот сошел с ума.
– Я никогда не женюсь!
* * *
Я забыл рассказать Джине, что Пэт научился ездить на двухколесном велосипеде.
Я забыл сказать ей, что из робкого маленького четырехлетки, катавшегося вокруг бассейна с помощью колесиков-стабилизаторов, он превратился в уверенного в себе пятилетнего парнишку, который со свистом носится по парку, высокомерно пренебрегая собственной безопасностью.
– Так что едва Джина увидела, как Пэт жмет на педали и мчится в ту сторону, где она его ждала у качелей и каруселей, она захлопала в ладоши и громко засмеялась от восторга и удивления.
– Ты такой большой! – закричала она, и ее голос сорвался, когда она протянула к нему руки.
Перед тем как он бросился прочь от меня, я успел взглянуть на его лицо. Он улыбался, но это была не та гладкая улыбка, к которой я привык, это была не улыбка Дэвида Нивена, полная поверхностного шарма, улыбка, которую он приберегал для чужих людей и для того, чтобы уверить меня, что все в порядке.
Пэт увидел Джину и улыбнулся ей по-настоящему.
И вот он уже в объятиях матери, капюшон куртки свалился с головы, когда она сняла его с велосипеда, а она плачет и заливает слезами его голову, и видно, что волосы у них абсолютно одинакового, сияющего солнечного цвета.
– Я завезу его домой через пару часов.
Джина позвала, и Пэт поехал за ней. Ее рука лежала у него на плече, и он кивал в ответ на то, что она ему говорила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38