– Осторожно с этой штукой, Пегги. Это не игрушка, понимаешь?
Она неодобрительно взглянула на меня:
– Мама мне разрешает.
Капли ярко-красного лака стекали по пальчикам величиною с половину спички. Было такое впечатление, что она давила виноград или ходила босиком по скотобойне. Она подняла ногу, чтобы полюбоваться творением своих рук, и забрызгала красным журнал «Ред».
Если бы это был Пэт, я прикрикнул бы на него, или отнял бы у него лак, или отправил бы сына в его комнату. Я что-нибудь обязательно бы сделал. Но с Пегги я не знал, как поступить. Я не смел до нее дотронуться, и мне ни в коем случае нельзя было повышать голос.
– Пегги!
– Что, Гарри?
Мне ужасно хотелось, чтобы она вела себя правильно и не пачкала лаком для ногтей свои ноги, ковер, столик и журналы. Но больше всего мне хотелось нравиться ей. Поэтому я сидел и смотрел, как ее ножки становятся ярко-красными. При этом я лишь время от времени издавал нечленораздельные звуки и не пытался ей препятствовать.
Сид вышла из ванной, завернувшись в белый халат и вытирая волосы. Она увидела, как Пегги мажет ноги лаком, и вздохнула.
– Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты его не трогала? – Oна вырвала у дочери лак и подняла ее, как кошка, хватающая за шиворот непослушного котенка. – Вперед, мисс Пегги. В ванную.
– Но…
– Немедленно!
Мне хотелось засмеяться – или спрятать лицо в ладонях – оттого, что я никогда и не предполагал, какую огромную часть своей жизни придется потратить на ликвидацию последствий распада когда-то благополучной семьи.
Квартира Сид была храмом романтической любви.
На стенах были развешаны плакаты из фильмов, где рассказывались истории об идеальной любви: любви, то и дело натыкавшейся на разнообразные препятствия, но в конечном счете побеждавшей их без осложнений, характерных для современного мира.
Как только ты заходил в квартиру, в тесной прихожей тебя встречала «Касабланка» в рамке. В чуть менее тесной гостиной висели рамки с «Памятной историей» и «Короткой встречей». И, разумеется, на почетном месте над кроватью висели «Унесенные ветром». Даже в спальне Пегги над ее старыми куклами Кеном и Барби и разнообразными сувенирами с изображением группы «Спайс Герлз» висела картинка из «Покахонтас». Повсюду пылкие мужчины, тающие женщины и всепобеждающая любовь.
Эти плакаты не были наклеены на стены скотчем, как сделал бы это какой-нибудь студент: равнодушно, бездумно, просто чтобы закрыть пятно или отвалившуюся штукатурку. Вставленные в изящные черные рамки со стеклом, они производили впечатление произведений искусства, каковыми, собственно говоря, и являлись.
Сид купила их в одном из киномагазинов в Сохо, отвезла в багетную мастерскую или куда-нибудь вроде этого, а затем приволокла домой. Ей пришлось здорово поработать, чтобы развесить все это богатство у себя на стенах. Смысл этих посланий был предельно ясен: вот чего мы хотим.
Но мы хотели не этого, то есть не совсем этого. История любви Хамфри Богарта и Ингрид Бергман была, конечно, прервана нацистским вторжением в Париж, но по крайней мере Богарту не нужно было беспокоиться о том, как вести себя с ребенком Ингрид от Виктора Ласло. И еще неизвестно, любил ли бы Ретт Батлер Скарлетт О'Хару так же сильно, если бы она таскала с собой по Джорджии ребенка от первого брака.
Никогда раньше я не имел дела с маленькими девочками. Пегги окружала атмосфера спокойствия – определенно, это было спокойствие, а не желание быть паинькой, чтобы ее постоянно хвалили. Она была уравновешенной, чего нельзя сказать о мальчиках – ее сверстниках. Возможно, девочки все такие. А возможно, такова была Пегги.
В общем, что я хочу сказать: она мне нравилась.
Но я не понимал, кем я должен для нее стать: другом или отцом, ласковым и снисходительным или суровым, но справедливым. Когда у твоей возлюбленной есть ребенок, все идет совершенно не так, как в кино. И если кто-то этого не понимает, значит, романтическое кино не пошло ему на пользу.
Сид вернулась в комнату с вымытой и переодетой Пегги, готовой к свиданию со своим отцом. Они собирались отправиться в «Пиццу Экспресс». Девочка вскарабкалась ко мне на колени и поцеловала меня. Она пахла мылом и детским шампунем «Тимотей».
Ее мама взъерошила мне волосы.
– О чем ты думаешь? – спросила она у меня.
– Ни о чем…
Глаза Пегги расширились от возбуждения, когда она услышала звук мотора мощного мотоцикла, тормозящего возле дома.
– Папа! – радостно воскликнула она, слезая с моих коленей, и я вдруг почувствовал укол ревности, который застал меня врасплох.
Из окна мы смотрели, как Джим Мейсон припарковывает здоровенный мотоцикл «Бэ-Эм-Вэ» и слезает с него, задирая ногу, как будто спрыгивает с лошади. Потом он снял шлем, и я увидел, что Сид говорила правду: этот ублюдок был очень красив, особенно впечатлял его точеный подбородок и короткие, густые, вьющиеся волосы. Он напоминал изображение на римской монете или манекенщика. Одного из тех, кто любит девушек и пользуется у них успехом.
Я всегда почему-то надеялся на то, что в нем будет что-нибудь от Гленна – этакого увядающего красавчика, чьи годы, когда он разбивал сердца, уже позади. Но этот, напротив, был еще в самом соку.
Он посмотрел на нас снизу вверх и помахал рукой. Мы помахали ему в ответ.
Встречаясь с бывшим мужем своей партнерши, чувствуешь неловкость и замешательство. Ты в курсе самых интимных подробностей его жизни, но до сих пор его не видел. Ты знаешь, что он поступал неправильно, поскольку тебе об этом много рассказывали, а также потому, что, если бы он поступал правильно, ты теперь не встречался бы со своей партнершей.
Встреча с человеком, которого она любила до тебя, должна быть похожа на поездку по ухабистой дороге. Но для меня знакомство с Джимом не стало большой встряской. Я легко отделался, ведь у них с Сид было еще слишком много общих нерешенных проблем.
Он вошел в квартирку, большой и красивый, одетый в сверкающую кожу, с лучезарной белозубой улыбкой, и стал щекотать свою дочку, пока она не взвыла. Мы пожали друг другу руки и обменялись ничего не значащими репликами о том, как трудно парковаться в этом районе. Сид бесстрастно наблюдала за ним, и ее лицо было похоже на сжатый кулак.
– Как Мем? – поинтересовалась она.
– Нормально. Передавала тебе привет.
– Я уверена, что не передавала. Но все равно спасибо. А как у нее дела на работе?
– Хорошо, спасибо.
– У стриптизерш сейчас дела идут неплохо, верно?
– Она не стриптизерша.
– Разве?
– Она эротическая танцовщица.
– Примите мои извинения.
Джим посмотрел на меня с ухмылкой, как бы говоря: «Ну что тут поделаешь?»
– С ней всегда так, – сказал он, как будто мы с ним были друзьями, и он привык жаловаться мне на жизнь.
Пегги вернулась в комнату с детским мотоциклетным шлемом и улыбкой до ушей в предвкушении поездки. Она поцеловала маму и меня и взяла отца за руку.
Из окна мы наблюдали, как Джим осторожно усадил дочь на мотоцикл и надел ей на голову шлем. Устроившись позади нее, он столкнул машину с места, завел мотор и поехал по узенькой улице. Сквозь горловой рокот мотоцикла слышны были восторженные вопли Пегги.
– За что ты его так ненавидишь, Сид?
Она на секунду задумалась.
– Я думаю, за то, как он со мной расстался. Однажды по дороге с работы он повредил ногу в очередной аварии, я думаю, его задело такси, его всегда задевают такси, и лежал на диване, когда я пришла. Я нагнулась над ним, просто чтобы посмотреть на его лицо, потому что мне всегда нравилось смотреть на его лицо, и он произнес имя девушки. Вслух. Имя этой девушки из Малайзии, из-за которой он меня бросил.
– Он разговаривал во сне?
– Нет, – ответила Сид. – Он делал вид, что говорит во сне. Он уже давно решил, что бросит нас с Пегги. Но у него не хватило смелости сказать мне об этом, глядя прямо в глаза. Он сделал вид, что произносит ее имя во сне. По-другому ему не удавалось сбросить эту бомбу – сообщить мне, что он уже собран чемоданы. И это было так трусливо, так жестоко и так типично для него…
У меня были другие причины ненавидеть Джима – отчасти благородные, отчасти нет. Я ненавидел его за то, что он так гадко обошелся с Сид, и я ненавидел его, потому что он был красивее меня. Я ненавидел его, потому что ненавидел всех родителей, бросивших своего ребенка, как будто ребенок – это хобби, которым можно заняться или перестать заниматься по своему желанию. Значит, я думал, что Джина поступила так же? Иногда. Особенно в те редкие дни, когда она не звонила и я знал – точно знал, – что она весело проводит время с Ричардом.
А еще я ненавидел Джима потому, что чувствовал: Сид он по-прежнему небезразличен. Когда она сказала, что ей всегда нравилось смотреть на его лицо, я понял, что любовь и привязанность еще не ушли окончательно и Сид по-прежнему мучается. Может быть, она уже не любила его так, как раньше, может быть, все уже зарубцевалось и переродилось во что– то другое. Но он все еще был ей небезразличен.
Полагаю, мне надо было испытывать к нему благодарность. Если бы он был верным, любящим мужем, знавшим, как с честью носить свои кожаные штаны, и если бы он не «подсел на бамбук», тогда Сид была бы с ним, а не со мной. Но я не испытывал никакой благодарности.
Пусть только привезет Пегги домой из «Пиццы Экспресс» в целости и сохранности, и тогда я буду счастлив, если он врежется на своем мотоцикле в автобус и его красивое лицо размажется по Эссекс-роуд. Он обошелся с Сид так, как будто она пустое место. И это достаточное основание для того, чтобы ненавидеть его со всеми его потрохами.
Но когда Пегги вернулась домой с нелепой мягкой игрушкой размером с холодильник, вся перепачканная пиццей, я понял, что у меня есть и другая, куда более эгоистичная причина для ненависти.
Даже не пытаясь противопоставить себя ему, я понимал, что никогда не буду значить для Пегги так же много, как он. Вот что было больнее всего. Даже если он будет навещать ее раз в полгода, а в остальное время шататься бог знает где, он навсегда останется ее отцом.
Именно поэтому у нее голова шла кругом от радости. Не от мотоцикла, не от пиццы, не от дурацкой игрушки размером с холодильник. А от того, что он ее отец.
Я понимал, что смог бы жить вместе с этим напоминанием о том, что Сид трахалась с другим мужчиной. Я смог бы даже полюбить это напоминание. Я мог бы поспорить с мотоциклом, с гигантской мягкой игрушкой и с лицом покрасивее, чему меня.
Но с голосом крови все равно не поспоришь.
28
– На кого я похож? – спросил Пэт, когда деревья в парке облетели и он стал ходить в зимнем пальто, а Джины не было уже четыре месяца с лишним.
Он запрокинул голову, чтобы поглядеться в зеркальце машины, и рассматривал свое лицо так, будто видел его впервые или это было чье-то чужое лицо.
На кого он был похож? Все постоянно твердили мне – и ему, – что он похож на меня. Но я знал, что это не совсем так. Он был значительно красивее. Даже если бы собака не выбила мне все передние зубы, он все равно был бы намного красивее, чем я в детстве. На самом деле он походил на нас обоих. Он был похож и на меня, и на Джину.
– Глаза у тебя мамины, – сказал я.
– Они голубые.
– Правильно. Они голубые. А у меня глаза зеленые. Но рот у тебя похож на мой. У нас с тобой замечательные большие рты. Очень удобно, когда целуешься, правда?
– Правда, – сказал он, не улыбнувшись и не отрывая глаз от маленького прямоугольного зеркальца.
– А волосы у тебя очень светлые. Как у мамы.
– У нее были желтые волосы.
– Они и сейчас желтые, – сказал я, содрогнувшись от этого прошедшего времени. – У нее по– прежнему желтые волосы. По-прежнему желтые. Понятно?
– Понятно, – сказал он, отвернувшись к окну. – Поехали.
«А зубы у тебя мамины, – мысленно продолжил я, – слегка неровные, и когда ты открываешь рот, сразу же становятся видны десны, но от этого твоя улыбка только приобретает особую лихость. А твой коротенький вздернутый нос похож на мой, хотя твердый красивый подбородок у тебя от мамы, так же как и кожа – светлая кожа, которая любит солнце и начинает загорать, как только прекращаются дожди!»
Пэт не был похож на меня. И не был похож на Джину. Он был похож на нас обоих.
Даже если бы он этого и хотел, он не смог бы забыть свою мать. Она всегда была с ним в его улыбке и цвете волос. Меня преследовал призрак Джины. И Пэта тоже.
* * *
– Что дальше будет с этими детьми? – спросил мой отец. – С детьми типа Пэта и Пегги. Как на них повлияет то, что они выросли только с одним родителем?
Он произнес это не так, как произнес бы раньше: злобно, высокомерно, деланно удивляясь, до чего докатился мир. Он произнес это без своего былого отвращения к родителям-одиночкам и тем переменам в обществе, о которых они напоминают. Он сказал это мягко, с легким недоумением покачав головой.
Вот ты, к примеру, вырос с двумя родителями, – продолжал он. – У тебя было хоть какое-то представление о том, что такое семья. Чем может быть семья и чем она должна быть. Но у них-то это го представления не будет! У Пэта, и Пегги, и других таких же, как они.
– Нет, не будет.
– Я просто волнуюсь, как у них из-за этого сложится жизнь. Если все на свете станут разводиться, то каков шанс, что их дети смогут жениться? А дети их детей?
Мы сидели на деревянной скамейке во дворике, было три часа дня, начинало смеркаться, и смотрели, как Пэт размахивает мечом в дальнем конце сада.
– Кажется, что все разваливается, вся жизнь вокруг нас, – вздохнул папа. – Ты знаешь, что мне сказала Пегги? Она спросила, стану ли я ее дедушкой. Она же ни в чем не виновата, правда? Бедная крошка!
– Конечно, она ни в чем не виновата. Ребенок никогда не виноват. Но, возможно, если эти дети вырастут в неполной семье, они будут серьезнее относиться к браку. И постараются сохранить семью, если создадут ее.
– Ты и в самом деле так считаешь? – с надеждой в голосе спросил мой отец.
Я кивнул, но только потому, что у меня не хватило мужества сказать «нет». На самом деле я думал, что его поколение справилось со своими обязанностями так, как мое поколение даже и мечтать не может.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38