Я тоже боюсь, и это глупо. Помнится, была у меня подружка, и у нее был постоянный парень, и я черт-те что устраивала с ними обоими по субботам, когда Колли ходил на свои большие киноприемы, и я знаю, ты не поверишь – я вовсе не хочу напоминать тебе о Доне Биде, но с теми моими друзьями было все иначе, потому что на другой день я чувствовала себя отлично, и мы все трое любили друг друга как добрые друзья, и я никогда не считала, что опустилась с ними. Но для примера скажу, что почти такое же удовольствие, как от ночи, мы получали, завтракая в воскресенье, а все потому, что мы ничего не осложняли, и девчонка очень любила меня, и никто не просил никого решать его или ее жизненные проблемы. А ты именно об этом меня просил, и я об этом тебя просила, и мне это не нравилось, как и тебе. Потому-то я и спала с Мэрионом Фэем в первую неделю нашего знакомства, но я была трусихой: я все твердила себе, что ты – чудо и я влюблена в тебя, что жизнь прекрасна и любовь прекрасна, и, Чарли, я так фальшивила, потому что боялась и цеплялась за тебя, а когда Колли зашел навестить нас, мне не хотелось даже смотреть на него, он казался отвратительным, и казался мне таким толстым и отвратительным потому, что я помнила, какое наслаждение получала и с ним, по крайней мере одну ночь, а мне хотелось верить, что я люблю только тебя.
Я такая невропатка и, наверное, мне надо больше писать письма, потому что я никогда не умела разговаривать с тобой, а сейчас вот могу, наверное потому, что между нами все кончено, но есть вещи, которые тебе действительно надо знать, потому что ты никогда не мог прочесть об этом в моих глазах, как умеют водители такси. Не знаю, почему они всегда это чувствуют, но они знают, что со мной не обязательно говорить вежливо, и даже в тот день, когда я от тебя ушла и положила в такси чемоданы и дала шоферу адрес Мэриона, мы не проехали и двух минут, и я пыталась разобраться в своих чувствах, как вдруг шофер говорит мне: «Давно знаешь этого Фэя, крошка?», и произнес он это с такой усмешечкой, какая появлялась на губах моего отца, когда он разговаривал с женщиной, и я так возмутилась, принялась кричать на него прямо во время езды, чтоб он закрыл свой грязный рот. И когда я приехала к Мэриону и вошла в дверь, я уже была готова на что угодно, я надеялась, что он тут же отправит меня куда-нибудь в качестве девицы по вызову. Тебе приходилось когда-нибудь переживать такие унижения?
Так или иначе, Мэрион меня никуда не отослал, он только поил меня и поил, хотя особых усилий, чтобы напоить меня, не требовалось, не знаю, знаешь ты или нет, но я уже пьяной вышла от тебя: рано утром я позвонила Мэриону и сказала, что приеду к нему, а потом так перепугалась, что налила целый стакан виски и всякий раз, как спускалась на кухню, делала глоток, так что я была уже навеселе, когда приехала к нему, а он влил в меня еще, так что я даже не помню, что было дальше, помню только, что в голове у меня крутилась мысль: «Как же Колли будет страдать – ну и поделом ему!» И я начинаю думать, Чарли не любила ли я Колли в определенном смысле больше, чем тебя потому что, помню, я думала о нем и не очень-то думала о тебе – во всяком случае, пока не начала писать это письмо. И, возможно, в определенном смысле я люблю Мэриона больше, чем кого-либо из вас, хотя не знаю, и мне все равно, например, иногда мне с ним бывает очень неуютно, а когда хорошо, мне кажется, так же хорошо, как с тобой, не знаю, может, я пустая, может, я ничтожество, ну и что? Наверно, ты был прав, когда говорил, что я думаю только о себе. Но я знаю, что по крайней мере у нас есть что-то общее с Мэрионом: он не трус и не сноб, как ты, я даже не знаю, что он во мне находит, но это и не ново, потому что я никогда не понимала, что люди находят во мне, но хочешь знать, какой глупый спор у нас идет с Мэрионом? Я прошу его сделать меня девицей по вызову, а он отвечает «нет», говорит, что хочет на мне жениться и вот тогда я смогу стать девицей по вызову. Наверно, он хочет стать чемпионом среди сутенеров. Вроде Дона Биды или кого-то в этом роде. Выйти за него замуж невозможно – он это в шутку говорит, да я и не хочу выходить замуж, меня тошнит от самой идеи, а Мэрион устраивает спектакль, умоляя меня выйти за него, это правда, Чарли, и когда я спрашиваю, зачем ему это нужно, он говорит, что хочет, чтобы я вступила в кофе-клуб его матери (это так пишется?) или что-то в этом роде, и он требует, чтоб мы все время были пьяными или накачивались «чаю», хотя, откровенно говоря, я против этого не возражаю. Правда, иногда от «чая» на меня нападает такой страх, что я готова перелезть через стену или, может, умереть от инфаркта. И Мэрион ругает меня. Я думаю, где-то когда-то ты, должно быть, обидел его. Все это как-то нелепо. Не знаю, к чему мы идем, и это жутко, я не хочу причинять тебе боль, сказав, что Мэрион настоял, чтоб мы пошли к Зенлии и Дону Биде, но ты, наверное, уже слышал об этом, и я могла бы рассказать тебе, что еще он делает, но это не имеет значения, я думаю о нем так плохо, что пишу как о незнакомом человеке, и я поступила совсем уж плохо, рассказывая ему о тебе, как рассказывала тебе про Колли, то есть очень критически, и мне всякий раз становится стыдно, а дело в том, что я стерва и я так и не выросла, и ты был прав, называя меня стервой, и я хочу чтобы ты этому поверил, потому, Чарли, что ты такой несчастный человек и это несправедливо, сама не знаю, почему я говорю, что это несправедливо, но мне просто хотелось бы, чтобы у тебя появился просвет, немного счастья, хотя только гений мог бы сказать, что такое для тебя счастье, но мне, наверно, надо признаться, что я такая же порочная, как и ты, и что я обнаружила, что не любила тебя так, как хотела, и я хочу извиниться за то, что плохо говорила о тебе. Как я могла так поступить? Чарли, ты заслуживаешь чего-то хорошего. Это несправедливо».
Чернильная клякса, перечеркнутое начало нового абзаца, а затем она, видимо, решила кончить письмо и поставила подпись. Глядя на вычеркнутые слова, кляксу и подпись, я подумал, сколько же времени она сидела над этим письмом и хотела что-то добавить, как если бы не могла вспомнить, что побудило ее написать его, и пьяный мозг, должно быть, перебирал мерзости ее жизни, пока она не решила ни на что больше не обращать внимания, поставила подпись, заклеила конверт и отослала.
Глава 24
Прочитав письмо, я отправился навестить Илену и Мэриона, но она стеснялась меня, а Мэрион держался неприступно, так что я вынужден был уйти. Я выбрал неподходящий вечер, так как сам был в необычайно подавленном состоянии, и, помню, когда я через полчаса неуклюжих попыток разжечь потухающий разговор распрощался с ними, Илена на минуту остановилась возле меня в коридоре.
– Я тебе больше не нравлюсь, – сказала она.
– Пожалуй, не нравишься, – буркнул я и закрыл перед ее носом дверь.
Мне стало немного легче, потому что я причинил ей боль, а потом подавленное состояние вернулось с удвоенной силой, и я лежал в моей меблированной комнате и не чувствовал ничего. Чтение письма словно придавило меня, а когда я увидел ее с Мэрионом, мне стало еще хуже. Я считал, что знаю все о дне, но мне предстояло снова все познать, как познаешь всякий раз в жизни, что не существует установившегося дна, и как бы скверно тебе ни было, всегда может стать еще хуже. И я погружался в депрессию все глубже и глубже, пока память о вчерашнем дне не стала ностальгией по сравнению с тем, что я чувствовал сегодня, энергия начала покидать меня, и я проснулся утром более усталым, чем когда ложился спать. В те дни я изматывал себя. Я начал писать и покрывал страницы вязью и рыбьими крючками выученной в приюте прописи и, чтобы отомстить Лулу – а ничего нет хуже, если писатель из трусости занимается местью, – исписывал длинные неразборчивые страницы, пытаясь уничтожить ее, и весь катехизм, который заложила в мою голову добрая сестра Роза, пришел на помощь, чтобы изничтожить всех, кого я знал в Дезер-д'Ор, так что я не только ненавидел Лулу и ненавидел Айтела, и Мэриона, и Илену, но и презирал себя. Я никогда не питал такой жалости к себе и никогда не был так себе противен, а самое худшее – я был уверен, что никогда ничего хорошего не напишу и что у меня нет таланта, и у меня нет девушки, и я сомневался, будет ли у меня когда-либо девушка, и в общем и целом был не храбрее восьмилетнего мальчишки, оказавшегося на дне заброшенной шахты. Я думал, что буду так себя чувствовать всегда, но под конец что-то произошло, и моя болезнь прошла, и я вылез из дыры, в которую себя загнал. Я стал старше и других причин на самом деле не знал.
Однажды, вернувшись с работы, я обнаружил в своей комнате двух мужчин. Они были в летних костюмах из какого-то светло-серого материала, и каждый держал на коленях шляпу, темно-коричневую летнюю соломенную шляпу с тропической лентой по тулье. Айтел достаточно хорошо описал их – они действительно выглядели как американские гвардейцы и футболисты, но если мы решим пользоваться этим образом, то должен сказать, что разница между гвардейцем и футболистом была. Футболист был очень высокий, длинноногий и тощий, из тех, кому доставляет удовольствие подличать, – прототип мерзавца из описания Доротеи. Я понял, взглянув на него, что, если ситуация выйдет из-под контроля, надеяться мне не на что. Он сможет пустить в ход руки – по крайней мере, не хуже меня, – и это будет только начало. Он явно был из тех, кто не любит проигрывать и знает разные приемы боя. Прежде чем мы расстанемся, я узнаю все о его локтях и коленях и о том, как он умеет врезать ребром ладони по моим почкам, по моей шее и, конечно, по другим местам. Судя по его виду, он в своей жизни перекроил внешность не одного человека.
Гвардеец был ниже ростом и поплотнее, и лицо у него было дружелюбное. Это был борец. Он был из тех, кто улыбнется печальной скромной улыбкой, ввяжется в драку в баре и отбросит ближайшего человека через всю комнату. При всем при этом оба выглядели неглупыми, как хорошие спортсмены, обладающие практическим умом.
– Привет, – сказал я, – давно вы тут сидите?
И тут же понял, что дело будет худо, потому что я, как всегда, пришел усталый и хотя старался, чтобы голос звучал ровно, не сумел выдержать интонацию. Помню, я подумал, как по-разному сложился бы наш разговор, если бы они пришли говорить со мной не в дешевую меблированную комнату, а в современный дом, в котором я раньше жил, со встроенным баром и большим зеркалом во всю стену, в котором они видели свое отражение. Тот, что был похож на футболиста, держал в руке вырезку из газеты.
– Ваша фамилия О'Шонесси или Макшонесси? – спросил он, глядя на меня. У него была странная манера смотреть на человека. Он смотрел не в глаза, а на мою переносицу, и этому трюку надо было научиться, потому что я почувствовал себя еще хуже.
– Правильно первое.
– Морская пехота или авиация?
– Авиация.
Тот, что выглядел гвардейцем, продолжал с улыбкой смотреть на меня.
– Почему вы выставляете себя капитаном морской пехоты? – спросил футболист.
– Я никогда этого не делал.
– Вы что, хотите сказать, что эта статья врет?
– Ну, знаешь, Мак, – сказал я, – ни одна газета никогда не допускает ошибок.
Он что-то буркнул и передал вырезку гвардейцу. Гвардеец заговорил с акцентом южанина.
– Слушайте, почему вы пишете свою фамилию так странно, через «е»? – спросил он.
– Об этом надо спросить моего папашу.
– Он был каторжником, да?
– Мой отец выступал в разных качествах, – сказал я.
– Да, – сказал футболист, – он был каторжником.
Я сел на кровать, так как они занимали оба кресла, и стал медленно и старательно вскрывать пачку сигарет, и, по-моему, руки у меня при этом не тряслись. Но вот поднести огонь к сигарете было уже выше моих возможностей. Я понятия не имел, приехали ли они в Дезер-д'Ор на день и зашли ко мне, чтобы провести часок, или все это было какой-то большой ошибкой.
– Прежде чем мы пойдем дальше, – сказал я, – вы не могли бы показать мне ваши документы?
Мы посидели так с минуту, а потом футболист достал из нагрудного кармана бумажник и протянул мне внушительно выглядевшую карточку с печатью Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности и словами «следователь по особым делам», напечатанными жирным шрифтом под фотографией с паспорта. Фамилия его была Грин, Харви Грин.
– Ну, так что вы хотите? – спросил я.
– Выяснить кое-что о двух-трех людях, включая вас самого.
– И что же вы хотите выяснить?
– Вопросы задаем мы. На случай, если вам неизвестно, у вас могут быть небольшие неприятности.
– Не вижу никаких неприятностей, – сказал я.
– Скажи-ка мне, парень, Пулу Майерс – красная? – спросил гвардеец.
Я рассмеялся.
– Знаете, я никогда не знал ни одного красного. Я просто никогда не бывал в этих кругах.
– Но ведь ты же знаешь Чарли Айтела, верно, приятель?
– Да, знаю.
– А Айтел якшался тут с людьми, политически сомнительными.
Мне немного полегчало.
– Ну так он, наверно, сообщил вам их имена.
– Конечно, – сказал Грин.
– А ну расскажите мне про Пулу, приятель, – потребовал гвардеец.
– Мы никогда не говорили о политике.
– О чем же вы говорили? – спросил Грин.
– О личном.
– У вас были личные интимные отношения?
– Разве вам не известен ответ?
– Мы ждем его от тебя.
– Я любил Лулу, – сказал я.
Рот Грина скривился в презрительной гримасе.
– Ты хочешь сказать, что состоял в грязных и противозаконных отношениях с ней.
– Я так не считаю, – сказал я.
– Значит, ты так не считаешь, – сказал Грин. – Потому что если бы считал, то такой ирландский парень не общался бы с этими извращенцами.
Тут я очень испугался. Единственное, что соответствовало фамилии Грина, это его глаза – они были варено-зеленого цвета. На память мне пришел полицейский с такими же варено-зелеными глазами, который пришел к нам в приют, потому что несколько приютских мальчиков устраивали набеги на кондитерские магазины. Он допрашивал меня целых полчаса и наконец довел до слез, заставив признаться, что я развлекаюсь сам с собой. И меня охватила тревога – это самое подходящее слово, – что то же произойдет со мной и сейчас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55