– Я сказала, что буду все выполнять, мистер Теппис.
– Умница.
Она робко протянула руку, чтобы погладить его по голове, но в этот момент Герман Теппис раскинул ноги, и Бобби упала на пол. На ее лице появилось такое удивленное выражение, что он засмеялся.
– Не волнуйся, лапочка, – сказал он, глядя вниз на ее испуганный рот, прототип всех улыбающихся ртов, какие он в своей жизни видел, – ртов, готовых услужить всесильному человеку, затем кашлянул и заговорил: – Ты девочка хорошая, хорошая, хорошая, – мягко произнес он, – ты настоящий ангел, и ты мне нравишься, ты моя любимая-любимая, вот это уж точно, – заключил Теппис.
А меньше чем через две минуты он мягко выставил Бобби за дверь.
– Я позову тебя и скажу, когда мы снова увидимся, милашка, – сказал он.
Оставшись один в кабинете, он закурил сигару и нажал на рычажок переговорного устройства.
– В какое время совещание по «Песне сердца»? – спросил он.
– Через полчаса, сэр.
– Скажи Невинсу, что я хочу до того посмотреть, что он отснял. Я сейчас спущусь.
– Да, сэр.
Теппис потушил сигару в пепельнице.
– В человеческом сердце сидит монстр, – громко произнес он в пустой комнате. И себе под нос, точно озлобленная на весь мир старуха на грани слез, прошептал: – Они это заслуживают, заслуживают все до последней капли.

Часть пятая
Глава 21
Я расстался с домом, где жил столько месяцев, и на то время, что я еще оставался в Дезер-д'Ор, снял меблированную комнату в одном из нескольких дешевых домов, где комнаты сдавали понедельно. Затем я нашел себе работу. Словно желая сделать из Колли Муншина пророка, я стал мойщиком посуды. Работал я в дорогом ресторане, куда мы часто ходили с Лулу, – достоинством его было то, что там платили пятьдесят пять долларов в неделю.
Я мог бы найти себе и другую работу. Мог бы стать охранником машин, как предсказывал Муншин, или работать на парковке, или получить ту или иную работу в каком-нибудь отеле, но я решил мыть посуду, словно восемь часов стояния в парном помещении среди жира и удушливой жары, когда пальцы мои обжигали тарелки, которые я брал из посудомоечной машины, а глаза краснели от пота, было для меня чем-то вроде турецкой бани для бедняков. А когда рабочий день кончался, я наскоро съедал что-нибудь в магазине для мелочей, дорогом магазине, но это была самая дешевая еда, какую я мог найти, так как здесь легче было приехать в пустыню на яхте, чем найти забегаловку, а ресторан, где я работал, не кормил своих сотрудников, разве что мне подбрасывала иногда еду дружелюбно настроенная официантка, последняя фигура в предсказаниях Муншина, – которая совала мне то салат Цезаря, то персиковое мороженое, которое я ел прямо распухшими от воды пальцами, почти не пропуская ни одной тарелки, выскакивавшей из машины, в тени которой я стоял, и при этом постигая простейший классовый урок, траурную песню мойщика посуды с яростью вопрошающего себя: неужели этим боровам, этим богатым боровам нужно есть на стольких тарелках?
С другой стороны машины, забрасывая в нее жирную глиняную посуду и выпачканные в яйце вилки, стоял седой тощий пятидесятилетний мойщик, который за все недели, что мы проработали вместе, не произнес и ста слов. Он работал, чтобы пить, и пил, чтобы умереть, и, как все пьяницы, продолжал жить, его похмелье, словно вымытое утром белье, высыхало под бледным солнцем неоновых трубок на кухне, и первые четыре часа работы его рвало, а остальные часы своей смены он подбирал остатки еды – тут кусочек филе, там чистый горошек, совсем как воробей, выбирающий золотые зернышки из конского навоза, только ел он нервно, с нетерпением дожидаясь луж, которые образуются после вечернего дождя, чтобы утолить жажду, которая может сравниться только с голодом. Глядя, как его руки хватают ценный кусочек и отправляют в рот, а остальное он сбрасывает в помойку, я начал завидовать ему больше, чем кому-либо в Дезер-д'Ор. У его работы было столько преимуществ перед моей. Я не завидовал тому, что он мог насыщаться, но меня мучило сознание, что на его стороне машины было на десять градусов прохладнее и тарелки, с которых он соскабливал еду и потом ставил их в машину, были холодные, а с моей стороны туннеля они выходили, шипя, из кипятка, словно полуживые крабы, делающие последний глоток воздуха, пытаясь выбраться из котла. Мною снова овладела бешеная ярость от того, что работаешь на самом дне, где мысль, что у тебя нет «кадиллака», так же не приходит в голову, как пехотинец не думает о том, что никогда не станет генералом, зато раздражает его то, что у человека на соседней койке в бесконечно длинном бараке легкая работа: скажем, он постоянно чистит уборную и потому может не являться на утреннее построение.
Я снова был в приюте и снова обрел дом – точно никогда его и не покидал. После работы, поев в дорогом магазине для мелочей, я возвращался в свою меблированную комнату и принимал ванну – роскошь, какою пользуются и бедняки, – потом ложился голый и обсыпанный тальком на кровать – у меня от жары выступала потница – и читал газету, пока не засыпал. Так я провел три или четыре недели – мой мозг спал и не делал бесцельных подсчетов. Я тратил час, проверяя свой бюджет, и в какой-то вечер принимал решение, что могу сократить свои расходы предельно до тридцати четырех долларов в неделю, что означало: после всех вычетов я никогда не смогу откладывать в месяц больше пятидесяти долларов. Значит, за год я наберу шестьсот долларов и через шесть лет и восемь месяцев стараний не свариться как рак верну то, что растратил за двенадцать дней жизни с Лулу; эта мысль преисполнила меня меланхолической радости – подобно той, с какой святой считает свои раны, – от сознания, что завтра меня снова ждет тяжелая работа.
Всем, что со мной происходило, я был обязан себе. У меня все еще оставалась большая часть моих трех тысяч долларов, и я мог не работать, но Лулу ушла, и у меня не было другого выбора как сесть и начать обучаться писательскому мастерству. Это честолюбивое желание породило во мне страх, и я готов был улететь куда угодно – на экватор, если нужно, но экватор всегда стоит на месте и его нетрудно найти, и мне не было надобности уезжать из Дезер-д'Ор. Ожидание свелось для меня к вони помойки и жару печи в задней части современного ресторана, я похоронил себя там на неделю, и еще на неделю, и еще на пять недель, убивая свою энергию, хлыстом изгоняя из себя дух, готовясь к той, другой работе, которая вызывала у меня религиозный страх, и все это время, поскольку романтика пускает самые крепкие корни в доме для сирот, я все не мог избавиться от сладостной мечты, что Лулу однажды явится в ресторан, заглянет на кухню, увидит меня в переднике посудомойщика и заплачет, в ней проснется любовь ко мне такой силы, какую она не испытывала никогда прежде, и чудо произойдет человек ведь падает на дно лишь для того, чтобы набраться сил и выпрыгнуть на самый верх.
Вечно так продолжаться не могло. Мои сказочные мечты начали рассеиваться под влиянием светской хроники, и каждый вечер почесываясь от жары, я заставлял себя читать новости о том, что происходит в киностолице. Там было много сообщений о браке Лулу, и журналистам нравилось называть это «Любовным матчем года». Журналы, избравшие Лулу своим идолом, без стеснения печатали подписанные Лулу Майерс статьи: «Почему я мечтаю о Тедди Поупе» и отводили место для большой копилки Тони и Лулу Тэннер. В тексте, написанном принятой в этих журналах кастрированной прозой с широким использованием слова «поцелуй», сообщалось, что всякий раз, как Тони «целует» Лулу или Лулу «целует» Тони, победитель в состязании опускает в копилку монету. «Она так быстро наполняется, – сказала Лулу или сказал ее пресс-агент, – что у нас с Тони вечно не хватает мелочи».
В какой мере это было правдой или хотя бы частичной правдой, я не мог знать, так как, поступив на работу, отсек себя от всего света и не бывал ни у Айтела, ни у Фэя, ни у Доротеи или у кого бы то ни было из моих знакомых на курорте. Поэтому я верил светской хронике, и самое удивительное, что она излечила меня от ожидания чуда – я даже стал подумывать о том, чтобы оставить работу и начать писать. И наконец однажды вечером я отправился к Айтелу.
Я полагал, что все будет как прежде. Со мной же ничего не произошло, поэтому я считал, что ничего не произошло и с остальными. Самое большее, что я мог представить себе, это что я увижу Айтела с Иленой в моем ресторане за тихим столиком, или подвыпивших Доротею с Пелли, или Мэриона, подбирающего себе компаньона. А все было не так. В тот вечер, когда я пришел к Айтелу, он как раз готовился переезжать из Дезер-д'Ор в киностолицу. Он порвал с Иленой, сказал он мне, и она живет теперь с Мэрионом Фэем.
Мы просидели с ним несколько часов за бокалом вина, он рассказал, что произошло, и мне неприятно было это слушать. Он был вконец опустошен, как и все остальные, и я услышал подробности. Во всем виноват он, для начала сказал мне Айтел. После приема у Доротеи он знал, что надо решать – принимает он предложение Крейна или нет. Он не мог дольше откладывать, а выбирать надо было из двух возможных вариантов. Он мог оставаться в Дезер-д'Ор и продолжать быть конем благородных кровей на тайной конюшне Муншина или мог вернуться в киностолицу. Но вернуться туда с Иленой казалось маловероятным: она едва ли подходила для подруги человека, имеющего коммерческий успех. И мысли его бежали по старому кругу, так что теперь, после ночи, когда он рыдал в ее объятиях, Айтел жил, постоянно опасаясь проявить нежность, которую чувствовал к ней.
Все это он понял в то утро, когда зазвонил телефон и он, услышав голос Биды, понял, как старательно забыл тот разговор, что у него был с Бидой ночью, на приеме у Доротеи. Но сейчас забыть его было уже нельзя. В его ухе звучал голос Биды.
– Слушай, малыш, тебе решать. Sans fa?ons приедешь с Иленой ко мне сегодня вечером?
– А кто там будет? – спросил Айтел.
– Я же сказал: попросту. Зенлия мне все уши прожужжала про то, какая аппетитная Илена.
Айтел заволновался.
– Послушай, я перезвоню тебе, – сказал он. – Я хочу поговорить с Иленой.
Ее реакция удивила его. Он понял, что ожидал отказа с ее стороны, а она изобразила из себя этакого котенка.
– А что, ты думаешь, там будет? – со смешком спросила она и добавила чуть серьезнее: – Чего от нас ждут?
– Ты же не подписываешь контракт и не обязуешься что-то делать.
– Я так странно себя чувствую, Чарли.
– Я тоже. – Он передернул плечами. – Давай не поедем, – сказал он и почувствовал, что делает усилие не поддаваться разочарованию в том случае, если она согласится с ним.
Илена же лишь задумчиво смотрела на него.
– Ты считаешь эту его жену привлекательной?
– Ну, она, безусловно, красива, – сказал Айтел, – но не могу сказать, что это мой тип женщины.
– Какой же ты враль! – Илена оживилась. – А вот Дон Кида по-моему, очень привлекателен, – сказала она, немало чтим удивив его. – Но, конечно, не в такой мере, как его жена.
– Конечно, нет.
– Ты разозлился, а я только хотела тебя предупредить, – кокетливо сказала она.
– Вовсе я не разозлился, – утверждал он.
– Если ты хочешь туда поехать, я тоже поеду, – заявила Илена. – Но я думаю, что мы просто рехнулись.
Айтел позвонил Биде и весь остаток дня пребывал в каком-то странном возбуждении. Из прошлого всплыло воспоминание. Когда ему было тринадцать или четырнадцать лет, он впервые поцеловал девчонку и, прощаясь с ней, упросил ее встретиться завтра вечером. Весь следующий день он шагал по улицам взволнованный и возбужденный, с таким чувством, что жизнь открывается перед ним словно полный сюрпризов пир. Как он нервничал в ожидании вечера!
Сейчас Айтел чувствовал отзвуки тех эмоций и весь этот день ощущал себя снова молодым. Атмосферу портило лишь молчание Илены. «Что за тяжелая женщина», – со злостью говорил он себе. Ну и, конечно, когда они садились в его машину, она повернулась к нему, жестом жены-собственницы положила руку ему на плечо и сказала:
– Чарли, может, мы совершаем ошибку?
– Нашла время принимать решение, – со вздохом произнес он.
– Тебе хочется поехать, да?
– Давай им отзвоним. Для меня эта затея не имеет такого уж большого значения.
Вид у Илены был несчастный.
– Я не корчу из себя чистоплюйку, – сказала она. – Просто было бы куда лучше, если бы это не было запланировано, то есть я хочу сказать: если бы просто так случилось.
– Ты же говорила мне, что занималась такими вещами, чтобы выглядеть более интересной в глазах своего психоаналитика. Разве твои действия не были запланированы?
– Я была тогда совсем еще зеленая, – сказала Илена. – А кроме того, я вовсе не получала от этого удовольствия, правда. Только с тобой я могу этим заниматься. – Она нежно поцеловала его в щеку. – Чарли, я хочу, чтобы ты обещал, что сегодняшняя ночь не внесет между нами разлада.
– Мы ведь даже не знаем, что там будет происходить. – С этими словами он повернул ключ зажигания, и они поехали.
В тот вечер у Биды какое-то время похоже было, что ничего и не произойдет. Несколько часов они просто сидели и пили, и это не было приятным времяпрепровождением. Зенлия была не в духе. Она курила сигарету с длинным мундштуком, выпускала дым в воздух и рассеянно улыбалась мудрствованиям, которые произносил Айтел или Бида.
А Илена, напившись, повеселела. Бида осыпал ее комплиментами, и под их влиянием она преисполнилась уверенности в себе и начала сыпать высказываниями, которые, не мог не признать Айтел, были прелестны. В ее зеленых глазах горел огонек, раздвинутые губы были влажны, а кожа блестела, оттененная темным платьем. Айтел вставлял время от времени какое-нибудь словцо и пытался поймать взгляд Зенлии. А она, казалось, была безразлична к нему – собственно, ей были безразличны все, кроме Илены. Она редко произносила что-либо, но в какой-то момент ясно и четко произнесла:
– Вы ведете себя как моя любимая кузина, Илена.
– В самом деле? – осторожно спросила Илена.
– Да, – сказала Зенлия, всем своим видом показывая, что ей скучно, – у моей кузины вот такая же бросающаяся в глаза грация.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55