Он писал цветистым, но изящным почерком, ни единая его строка не свидетельствовала о том, что она написана в мчащемся дилижансе, и ни единое пятно или клякса не говорили о том, что пишущий эти строки молодой человек ввергнут в полное отчаяние, и мчится он впереди собственного неизбежного позора.
Он даже не сознавал, что предмет его повествования находится рядом и смотрит на него. Джек Мэггс сидел в дальнем правом углу дилижанса, спиной к упряжке, как можно дальше от всех, насколько это было возможно в «Истом Британце», как был назван этот почтовый дилижанс такой же вместимости, как и все английские почтовые дилижансы. А это значит, что он был сделан точно так, как посчитало нужным почтовое ведомство, – те же проклятые три фута и четыре дюйма от пола до потолка и шесть футов и шесть дюймов по диагонали.
Тобиас написал: «Глава первая» и дважды подчеркнул. А затем принялся писать текст:
«Был гнетуще мрачный январский день 1818 года и желтый туман, низко лежавший утром на земле, к полудню на короткое мгновение поднялся и, открыв печальную картину нагромождения камней и булыжника, снова опустился саваном на стены Ньюгейтской тюрьмы».
– Как это у вас получается, сэр, – внезапно последовал вопрос от сидевшего справа священника. Тобиас улыбнулся и снова обманул перо в чернила.
– При таком движении я не способен даже читать, – продолжал священник. – Но чтобы писать, сэр, это поистине достижение.
«Эти стены из голубого уэльского камня, нелегко добываемого в каменоломнях…»
– Однажды на ярмарке в Америке я видел девчонку, как ни в чем не бывало вязавшую шарф, сидя на пони, который легкой рысью скакал по полю.
Это уже было замечание фермера, втиснувшегося на место напротив Тобиаса; он был крупного телосложения с квадратной головой и, сев, никак не мог найти места своим коленям, чтобы они не касались чужих. До этой минуты он все время испытывал чертовское раздражение:
– А это кое-чего стоит, – продолжил он, обращаясь уже к Мэггсу. Но тот вместо ответа лишь сложил руки на своем красном жилете.
Тогда фермер повернулся к священнику:
– Эта девчушка многого стоит.
– Да, пожалуй, – согласился священник. – Но наш попутчик представляет куда более интересное развлечение, сэр.
– О, это было отличное зрелище, – настаивал фермер. – Девчонке было не более десяти лет.
«…Однако туман по причине своего постоянного присутствия медленно проникал в темное нечеловеческое сердце камня…»
– А я в этом не сомневаюсь, сэр, – согласился священник, – но подозреваю, что кто-то уже перещеголял это молодое дарование.
– Вам не так легко переубедить меня, преподобный отец… – не сдавался фермер.
У священника, казавшегося вначале человеком без особых эмоций, губы сжались в тонкую линию, а лицо залилось яркой краской гнева.
– Рассказать историю Капитана Крамли или миссис Морфеллен, что ж, это, должно быть, весьма нелегкая задача.
Между фермером и Джеком Мэггсом сидела пожилая леди в белой накидке и выцветшей красной шляпке, тихонько лакомившаяся пшеничными сухариками, вынимая их из кружки. Услышав имя миссис Морфеллен, она бросила свой острый взгляд на спорящих.
– Мистер Отс? – воскликнула она. – Неужели это мистер Отс?
Фермер внезапно подчеркнуто умолк.
Такое случалось не слишком часто, и Тобиас, хотя и удивился, что его узнали, был чрезвычайно доволен тем: ведь его узнают незнакомые люди. Однако убежденность в нависшем над ним неизбежном позоре столь глубоко укоренилась в сознании, что он не мог наслаждаться любовью читателей, зная, как скоро и как жестоко он ее лишится. Поэтому он не раскланялся, не вступил в разговор и своим поведением произвел на всех впечатление холодного и высокомерного молодого человека.
Но внимание пассажиров вскоре вернулось к прекрасным майским видам за окном: колокольчики, цветущие сливы у церкви в Хаммэромите, заяц, перебежавший дорогу. Однако Тобиасу виделись лишь мрачные картины.
«В этом году в тюрьме Ньюгейт было особенно много женщин. Их собрали со всех Британских островов: мелкие воровки, убийцы и другие представительницы преступного мира переполняли это мрачное здание на Ньюгейт-стрит.»
Он все еще писал о тюрьме, когда дилижанс проехал мимо огромного Парка лорда Дингли. Здесь священник и фермер снова не сошлись во мнениях при оценке достоинств такого дерева, как ель; тема, как известно, непростая и трудно решаемая. Фермер перешел уже на крик, а священник посмеивался самым неприятным образом. Тобиас едва ли слышал их спор, ибо его отвлекло поведение другого молчаливого спутника: Джек Мэггс не сводил с него глаз.
Он продолжал прилежно писать, но теперь чувствовал чужой взгляд на себе. Это было похоже на отраженный линзой луч – сначала темный, потом слишком горячий, чтобы быть приятным. Он поднял глаза и прямо встретил взгляд каторжника.
Время шло. Одна минута, вторая. Это был молчаливый обмен взглядами, но такой упорный, что пассажиры замолкали один за другим; именно их внимание в конце концов заставило каторжника уступить.
Мгновение спустя, казалось, что ничего особенного не произошло. Тобиас вернулся к работе, а Джек Мэггс снова уставился в окно.
Вскоре после того, как дилижанс прибыл в Хоунслоу и его покинули фермер и священник, оставшиеся Тобиас и Мэггс наконец осознали, что дальнейшее путешествие в дилижансе они продолжат, кажется, только вдвоем.
– Что вы обо мне пишете?
Тобиас почувствовал, как краска поднимается к его лицу, как всегда откуда-то от груди.
– Эти записи не касаются вас, Джек.
– Я знаю, что вы пишете обо мне. Каторжник протянул руку к записной книжке.
– Дорогой друг, это не ваше дело.
– Дайте мне ее, – настаивал Мэггс.
– Нет, сэр.
– Дайте.
Тобиас, поколебавшись, в полном отчаянии начал читать вслух абзац из того, что набросал вчера вечером.
«В районе Кэмдэн-тауна прежде можно было встретить немало известных всем старых чудаков-эксцентриков, но в последнее время, кажется, количество их сильно поубавилось, мы их проспали, и теперь даже „счастливый Джон-Попрыгунчик“, если верить местным жителям, уехал в Швецию развлекать Королевский двор. Но тот, кто интересуется и ищет, может найти в Шейки-Роу ту, которая известна в этих местах как „Женщина-канарейка“.
– Дайте, – продолжал настаивать Джек Мэггс, и у Тобиаса остался лишь один выбор; отдать ему свою книжку, что он и сделал, заложив пальцем страницу с абзацем, который только что прочитал вслух.
С сильно бьющимся сердцем он смотрел, как Джек приблизил ее к своему осунувшемуся лицу.
– Вот видите, – сказал Тоби, – все, как я говорил. – Но Джек с настойчивым упорством прочитал все шестьдесят слов.
– Это старая женщина, – сказал он, не улыбнувшись, на что так надеялся писатель, но не вернул книжку, а продолжал держать ее на коленях.
– Как я вам и сказал, это не о вас.
– Вы здорово высмеяли эту старую курицу, должен заметить. – Каторжник вновь открыл книжку.
– Это комичная личность, Джек.
– Я думал, что я для вас стал комичной фигурой. – Джек медленно перелистывал страницы, а потом остановился. Он смотрел на снабженный пояснениями план камеры в Ньюгейтской тюрьме, в которую Тобиас собирался заточить Софину. На странице справа было начало текста, который он недавно написал.
– Отдайте мою книжку, Джек Мэггс. Будьте добры, пожалуйста.
Мэггс нахмурился, словно смутно осознавал, какая печальная судьба будет рассказана на этой странице. Затем, проведя рукой по лицу, будто снимая с него паутину, он далеко откинул со лба длинные темные волосы и, закрыв книжку, вернул ее повеселевшему владельцу.
– Перед Богом мы все смешны, – заметил Тобиас.
– Мы как мухи перед злыми мальчишками.
У Тоби учащенно билось сердце, когда он перевязывал тесемкой свою записную книжку в красном переплете.
– Если бы вы могли взглянуть на мою жизнь со стороны, вы увидели бы, как она раздвоилась и какую путаницу я сам в нее внес.
Он положил книжку в портфель, закрыл пузырек с чернилами, вытер перо и все это вернул на свои места, а затем перевязал портфель лентой, для большей безопасности скрепил кожаным ремешком, и все это уложил в дорожный чемоданчик.
– Вы парень, который любит планировать, – заметил Мэггс.
– Как планировать? – спросил Тоби, хотя предвидел, к чему приведет этот неизбежный разговор.
– У вас предусмотрено, где место для пера, а где для чернил. Но все-таки я спланировал бы лучше, – сказал Джек. – В колонии я был известен как лучший по этой части.
Он впервые в здравом уме, без гипноза, упомянул перед Тобиасом о своем прошлом.
– Еще до того, как меня помиловали, я был уже известен, как парень, который умеет все спланировать. Я мог подготовить план обеспечения для изыскательской партии и написать все на двадцати страницах, не упустив ни единой нужной детали. Для меня ничего не стоило с другого конца планеты планировать покупку дома на Грэйт-Куин-стрит.
– Какого дома, сэр?
– Бросьте, вы знаете, что этот дом мой.
– Дом Бакла?
– Разве он вам ничего не говорил? Я сосед Бакла, вернее, мог бы быть им.
– Вы сняли дом?
– Купил. У меня безусловное право на эту собственность.
Сказать, что Тобиас был потрясен, значило бы ничего не сказать. Подумать только, этот преступник владеет недвижимостью, а он, Тобиас, вынужден тратить все свое время на комические скетчи или заметку в газету о пожаре в Брайтоне!
– Как я уже сказал, я спланировал это, находясь далеко отсюда. У меня есть адвокат, холостяк, живет в Грейс-Инн. Он присылал мне пять образцов обоев, пока я не выбрал то, что мне нужно.
– Вы сдали дом в аренду Гарри Фиппсу? Тому самому человеку, которого мы сейчас ищем? Он арендатор вашего дома?
Джек Мэггс нахмурился.
– Моя вина, что я не заботился о мистере Фиппсе так же хорошо, как о доме, в котором он живет. Увы, я не сделал этого. В Сиднее я был очень занятым человеком, повседневно занятым своими кирпичами.
– Вы кирпичник?
– Когда меня помиловали, мне дали небольшой грант – участок земли для поощрения моей новой честной жизни. Это были двадцать акров неплодородной земли, поросшей виноградной лозой и каким-то ядовитым кустарником; но под ним оказалась настоящая красная глина.
– На которой ничего не вырастишь.
– Правда, на ней вырастить капусту дело бесполезное, но если у тебя есть нюх, – тут Мэггс выразительно постучал себя по ноздре носа, – то из нее можно изготовить кирпич, и он будет не хуже лондонского. Эта глина принесла мне доход, я стал богатым, мистер Отс. В Сиднее у меня большой особняк. Глина дала мне деньги для покупки дома в Лондоне на Грэйт-Куин-стрит. И тут, как я уже говорил, я стал обустраивать его. Купил обои, фарфор, лучшие персидские ковры.
– Большая удача для вашего арендатора, что ему попался такой домовладелец!
– Мистер Фиппс писал мне откровенные и уважительные письма. Я только жалею, что не нашел времени быть с ним столь же откровенным.
– Почему жалеете?
– Потому, парень, что теперь мучаюсь от того, что для него я остался всего лишь обыкновенным вором.
Мэггс отвернулся и стал смотреть в окно, оставив То-биаса ломать голову: зачем придавать значение тому, что думает о тебе твой арендатор?
– Я не ваш комический герой, мистер Отс.
– В каком смысле?
– В таком, в каком вы понимаете вашу старую курицу, Женщину-канарейку. У вас есть для нее жестяная коробка?
– Жестяная коробка, Джек?
– Такая, какую вы припасли для меня. Жестяная коробка, в которых вы держите демонов, извлеченных из меня вашими магнитами.
– У меня есть Бегемон и Дабарейел, крепко запертые и прочно спрятанные. Но с собой по дорогам я их не вожу.
– А у вас есть жестяная коробка для вашей Женщины-канарейки? Я задал вам этот вопрос. Если она у вас есть, то, значит, у вас этих коробок должно быть так же много, как у ростовщика.
– Канареек я держу вот здесь. – Тобиас постучал себя по голове и улыбнулся. – В этой жестяной коробке.
Мэггс снова отвернулся и стал смотреть на поля, уходящие к северу. Вскоре дорога сузилась и стала не шире городского переулка. Кустарник смыкался вокруг дилижанса.
– А я, – печально произнес Мэггс, – все держу в своей жестяной коробке.
– И местность?
– Да, – ответил Мэггс и, повернувшись на сиденье, вздохнул.
Они еще какое-то время ехали по узкой дороге, и каторжник все чаще припадал к окну.
– И такой местностью вы считаете Букингемшир?
– Посмотрите, как растет терновник! – воскликнул Мэггс, когда неподрезанные ветви кустарника хлестнули по карете.
– Я считал вас лондонской ласточкой.
– Так оно и есть, да посмотрите же, черт побери, на живую изгородь из колокольчиков и плюща. А какой запах! Вдыхайте, вдыхайте!
– Это фиалки?
– Кроме фиалок, есть и другой, не такой приятный запах.
– А я могу уловить запах травы Роберта? Вместо ответа каторжник улыбнулся столь редкой широкой искренней детской улыбкой.
– Моя Ма звала меня Джеком из Канави, – сказал он.
– Из-за плохого запаха? Мэггс пожал плечами.
– Она была странной, моя Ма.
Теперь Тобиас постарался представить себе Ма такой, какой видел ее Джек во время гипнотических сеансов. Он знал, как выглядит ее кинжал, но не мог видеть ее ястребиный взгляд, красивые рыжие волосы, ослепительно белое плечо. Для Тобиаса она осталась тенью, страстью и болью, темным зловещим размытым пятном в гипнотических снах Джека Мэггса, и теперь он хотел выудить побольше из этой улитки.
– Не очень приятно сознавать, что ваша Ма назвала вашим именем какую-то плохо пахнущую траву.
Мэггс отвернулся, но когда он опять посмотрел на Тобиаса, глаза его блестели, и нетрудно было представить, каким он был мальчишкой и как сильно когда-то не хватало сироте тепла и ласки.
– Я не верю, что она дала мне какое-либо прозвище, – сказал он. – Она сама из Букингемщира, а в этих краях такую траву зовут травой Роберта. Но даже если все было так, как вы говорите, сэр, я вот что вам скажу, и это будет правдой: лучше дурно пахнуть здесь, чем благоухать розой в Новом Южном Уэльсе.
После этого он умолк и был мрачен всю дорогу до Мэйденхэда.
Глава 63
В Мэйденхэде дилижанс «Истый Британец» пополнился пассажирами – членами семейства Гаррис, собравшегося на ярмарку в Абингдон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46