https://wodolei.ru/catalog/sushiteli/vodyanye/iz-nerzhaveiki/
Он развивал их со смаком, насыщал слишком смелыми обобщениями, сильно смахивающими на декадентскую отсебятину.
Выводы формулировались сообща, с оценками далеко идущих исторических перспектив. Но чаще всего компания в своих размышлизмах незаметно, но последовательно забиралась в дебри клинико-социальных и простых человеческих отношений. Коснувшись таких тем, невольно переходили на примеры из жизни больницы или муссировали опыт личной жизни.
Верещагин заметил:
– Поищем подтверждение сказанному в наших родных пенатах. Муза, конечно, не будет отрицать свою принадлежность к Богом избранному народу. Господин Глущенков, видимо, тоже не решится отрицать присутствие значительной толики еврейского генофонда. Сергеев больше походит на скандинаво-славянина, а Чистяков набрался через дедов и бабушек татарской крови; я же, ваш покорный слуга, в своем генофонде растерял ориентиры, но, скорее всего, во мне сидит всего понемногу. Можно ли назвать в таком случае наше поведение предсказуемым, последовательным и неопасным для окружающих? Захочет ли оракул петербургский раскрывать над нашими головами в трудную минуту спасительный зонтик?
– «Кто бы ни был прав – Библия или Дарвин – мы происходим, стало быть, или от еврея или обезьяны». – молвил Сергеев многозначительно. Он любил загадочного писателя Венедикта Ерофеева, черпал в его словесных шарадах поддержку своему «кипящему уму» и цитировал довольно часто.
Муза ляпнула, видимо, не подумав хорошо:
– Похоже, начинают прорезаться в головах посидельщиков ростки антисемитизма, – диссиденты перевоплощаются в ярых государственников-космополитов.
Она скривила губы в брезгливой полу-улыбке. Проиграв пробную сценку, Муза не вполне верной рукой потянулась к своему стакану с остатками сложного коктейля. «Сейчас сделаю глоточек и приложу этих интеллигентских падл мордой об эшафот»! – подумалось рассерженной даме.
Она всегда бурно реагировала на выпады против своего коренного народа, довольно часто теряя чувство меры. Алкоголь ведь плохой советчик в выборе мишени для разрядки неудовлетворенной сексуальной или, тем более, врожденной, агрессивности. Чувствовалось, что червь серьезных разочарований в последнее время гложил деву изнутри. Ноги у того червя, конечно, росли из области мошонки любимого человека.
Но продолжить бездарный театр ей не дал Чистяков. Он оборвал не правомерную эскападу резким замечанием:
– Кончай пороть чушь, барышня! Здесь нет чудаков на букву "м" – здесь проводят свободное время универсалы-генетики и по совместительству поклонники Бахуса – бога, совершенно не причастного к политике. Нам нет никакого дела до семитских или антисемитских заморочек. Нас интересуют простые человеческие отношения между нормальными людьми, а не нациями. Геополитикой и идеологией занимаются в других учреждениях, в других подвалах. Придется ограничить тебя в выпивке – ты уже плохо держишь дозу.
Муза было попыталась откликнуться на замечание патрона. Ей очень хотелось продолжить беседу. Но «хавальник» (так иногда выражался метр) ей был заткнут Чистяковым резко и категорически:
– Shut up, femina! Когда мужчины ведут высокую беседу, то воспитанная женщина должна молчать, слушать и преданно есть глазами своего покровителя.
Конечно, он понимал, что Муза перебрала, да и разволновалась из-за воспоминаний об умершем мальчонке. Потому при видимой грозности в слова отповеди он вкладывал больше сарказма, чем злости. Но с Музой никогда нельзя недоигрывать, – она воспринимала это как поддержку атаки, – лучше пережимать, причем, основательно. Бурный еврейский темперамент не подчиняется уговорам – он требует отеческого диктата.
Глущенков обалдело поводил глазами с Музы на Чистякова и обратно. Тон собеседниками был взят явно выше, чем требовала того воспитательная задача. Он не знал чью сторону стоит принять, к чьему воплю присоединить свой робкий голос. Голос крови стучал в виски и требовал вступиться за смелую женщину. Но в той компании были свои правила отношений, которые не стоило нарушать новоиспеченному адепту.
Сергеев давно привык к женским выбрыкам Музочки, великолепно понимал лечебное свойство мишиных отповедей. Ему захотелось протянуть руку помощи Глущенкову:
– Вадим Генрихович, позвольте рассказать вам легкий анекдотец. Дело было так: в выгребную яму на даче в Переделкино, в гостях у маститого писателя или композитора (не помню точно), свалились одновременно два начинающих творца – Мойша и Абрам. Положение, как вы понимаете, аховое: во-первых, трудно выбраться; во-вторых, какой конфуз – необходимо появиться в избранном обществе, благоухая перезрелым говном. Абрам основательно призадумался, оцепенев. Мойша метался, дергался, повизгивал. Надо сказать, что яма была переполнена и уровень дерьма подходил под самое горло – еще немного и можно утонуть. Когда в очередной раз Мойша безуспешно попытался запрыгнуть на край ямы, Абрам молвил: «Не гони волну, Мойша! Захлебнемся». Идея ясна, Вадик? Юпитер сердится – значит он живет. Оставьте надежды постигнуть глубоко личное, потаенное, интимное.
Олег Верещагин, видимо, тоже уловив метущийся взгляд Глущенкова, в свою очередь и на собственный лад решил оказать моральную поддержку, остановить возможное незапланированное действо:
– Вадим Генрихович, не могли бы вы прояснить политическую обстановку в масштабах больничного созвездия: знатоков интересует, что происходит в верхах нашей больницы? Думающим людям сдается, что надвигаются перемещения в эшелонах власти? Никто не сомневается, что вы, мудрый человек, владеющий секретной информацией и многочисленными кухонными рецептами, станете понапрасну притираться к многомудрой попе начмедихи. Было замечено, что вы на вскрытие не столько переживали по умершему, сколько тонули в мечтах обаять преступной страстью колоритную особу.
Глущенков впал в транс, потом, сглотнув слюну, сделав еще несколько обманных движений головой, начал не очень связанную речь:
– Во-первых, никакой страсти в помине нет; во-вторых, я плохо осведомлен о планах администрации; в-третьих, я не понимаю причин подобных волнений; в-четвертых, …
Ему не дали договорить. Первой, почему-то, взвизгнула Муза:
– Глущенков, вы ведете себя не как истинный еврей, а как пархатый жид из под Гомеля. Кто вам поверит, педерасту!? Она почти что зарыдала, но потом одумалась и сплюнула себе под ноги.
Все, буквально все, даже недавно поселившаяся в морге приблудная кошка, поняли, что сегодня особый день – день эмоциональных переборов и далеко идущих откровений.
Кошка выразила свое понимание буквально – она, словно пытаясь отмыть смущение, принялась усиленно умывать мордочку. Кстати, как только кошки, даже самые задрызганные и завалящие, приобретают постоянное, более-менее комфортное, жилье, они обязательно, и в первую очередь, наводят внешний лоск.
Муся, – так назвали этот серый комочек, – еще не остыла от страсти наводить порядок в своей природной одежде. Поразительно, что аристократ Граф принял ее, как родную. Видимо, он тоже умел проникаться состраданием. Лаковый коккер-спаниель предоставил ей кусочек своей лежанки, и она приняла его благородство, как должное, – как поведение просто цивилизованного существа, а не как барское снисхождение.
Он же, скорее всего, видел в ней ребенка, попавшего в силу жизненных обстоятельств в беду и решил протянуть лапу помощи и поддержки. Может быть, в нем проснулся инстинкт отцовства, который природа пока еще не дала ему реализовать.
Верещагин, – признанный мастер восточных единоборств и буддийской философии, – шире, чем обычно, приоткрыл глаза и взглянул на Музу с любопытством, в котором можно было угадать сомнение, выражаемое сакраментальной мужской фразой: «Интересно, если бы мы встретились лет пятнадцать тому назад – трахнул бы я тебя или нет!?»
Муза взглянула на него исподлобья и произнесла в пространство только одно решительное:
– Нет! – Как удалось ей угадать мысли Верещагина – остается загадкой восточной женщины.
Чистяков сам себе, внутренним голосом, ответил за Олега: «Конечно, трахнул бы, не удержался бы». Он уже был под впечатлением от происходящего, загипнотизированный проявлением откровенного женского темперамента, надумал углубиться в приятные воспоминания периода былой молодости, как вмешался в разговор Сергеев:
– Наша откровенная дружеская беседа приобретает все более и более интересные повороты. Вадик, без лукавства скажу вам: либо вы колетесь окончательно и тогда выходите от сюда живым, либо, сославшись на сильное наркотическое опьянение, мы вскрываем вас прямо сейчас – секционная свободна, инструменты готовы. В первые мгновения, вам будет больно, но затем наступит полнейшее выключение сознания. Я понятно объясняю для врача-диетолога, человека редчайшей профессии, Вадик.
Муза тоже вошла в роль и подыграла: она метнулась к входной двери и заперла ее на массивный засов. Затем стала лихорадочно вытаскивать из стеклянного шкафа с медицинскими инструментами разные ножи и ампутационные пилы – картина не для слабонервных.
Вадим Генрихович, конечно, понимал, что речь Сергеева – это буффонада, гротеск, рассчитанный на неискушенных. В таких речах, безусловно, больше юмора, чем страсти к шантажу. Но даже при полном понимании безопасности вид секционного стола, стеклянного шкафа, переполненного острыми ножами, пилами, зацепами, расширителями, бужами и прочей блестящей металлической прелестью, вызвал прилив кошмарной жути. Мороз и дрожь начали пробираться к позвоночнику и стволовому отделу мозга Глущенкова, глаза расширились. Подозрение переходило в уверенность: «Черт знает этих пьяных идиотов. Еще и вправду прижмут к секционному столу – мгновение и резкий разрез по Шору от горла до лобка».
Вадик неоднократно видел, как мастерски, молниеносно выполняет такую работу Чистяков и Сергеев. Ну, а Верещагин тоже отпетый бандит – ударом голой руки в мгновенье крушит доски, кирпичи, бетонные блоки. Трусливая мысль влезла в голову: «Хватит проводить разведку-боем, в последний раз выполняю задание командиров. Если выберусь отсюда – всех выведу на чистую воду, сдам главному врачу и сниму дружеское обличие! Сволочи, сволочи – все сволочи»! …
Выскользнула еще одна тревожная мыслишка: «Что-то сегодня сильно повело, – добавили разбойники чего-то в алкоголь». Что-то врачебное всколыхнулось в Вадике: «Может быть, проводят премедикацию?.. далее – полный наркоз и начнут расчленять. Будут продавать органы поштучно богатеям здесь и за границей»…
Над Вадиком нависло лицо Сергеева. Внимательные глаза заглядывали глубоко в душу. Вадим воспринимал его взгляд, как начинающийся гипноз, – он уже терял сознание.
Послышался отдаленный разговор:
– Зрачки расширены. Муза, стерва, ты не подсыпала ему клофелин в пойло? – это уже был энергичный вопрос Чистякова.
Сергеев вмешался с успокоительными речами:
– Миша, охолонись. Ну, не изверг же Муза. У Глущенкова банальный обморок – испугался основательно от угроз, немного перебрали с суггестией. Совесть не чиста, знает стервец, что за шпионаж вешают или расстреливают – вот и поплыл стукач. Возможно, парадоксальная реакция на алкоголь, к тому же переволновался около жаркого мартена начальствующей пассии начинающий альфонс.
– Муза, неси нашатырь! И только не говори, что тебе жалко для такого говна даже аммиачной настойки.
Через некоторое время Глущенков был приведен в порядок, и с ним заговорили, как на настоящем следствии. Он, ослабленный недавним обмороком, поведал, как на духу, о том, что Эрбек уходит на повышение – в райздравотдел. Решается вопрос о приемнике и среди кандидатов рассматривается Глущенков, либо Записухина – нынешний начмед.
Из Глущенкова удалось выдавить и признание о дисциплинарных акциях, которые планируются против диссидентской компании, но он скрыл свою истинную роль в том процессе. Однако, о ней уже давно все догадались.
В конце допроса Сергеев посоветовал Вадику сделать развернутую электрокардиограмму; а еще лучше будет, если он найдет время показаться ему, как инфекционисту. Сергеев произнес эти слова, давая понять о существовании в них особого подтекста.
Глущенков Вадим Генрихович был отпущен с миром, но ему было заявлено, что поскольку он важное государственное лицо, на которое делает ставку верховное главнокомандование, то ему нет никакого резона так тесно общаться с челядью, особенно с имеющей диссидентский уклон в мыслях.
Кто-то вспомнил, что по скромным подсчетам, компания «отбросов» задолжала ему пятьдесят рублей. Деньги тут же были собраны и, как не сопротивлялся избранник божий, ему их всунули в карман, а жирное тело выставили за двери помещения морга. «Прощание прошло на высоком морально-политическом уровне» – поджопника соискателю никто не давал.
В комнате воцарилось молчание, – каждый по-своему оценивал перспективы надвигающихся перемен. Тишина была прервана резким звонком внутреннего телефона, – звонил главный врач, он требовал к себе срочно Сергеева «вместе со всей его заблудшей душой». Эрбек умел и любил шутить и, иногда, это у него неплохо получалось. Посиделки сами собой разваливались, но, уходя «на задание», Сергее попросил Мишу дождаться его возвращения.
2.2
Кабинет главного врача располагался в другом, дальнем, крыле здания на первом этаже (точнее, в бельэтаже). В этих апартаментах, спрятанных так ловко, что ни один пациент, в случае неутолимого желания высказать главному врачу лично свои претензии, не сможет найти тайных входов и выходов. Придется отписывать жалобу и пересылать по почте. А это, как показал опыт, сковывает решительность и активность жалобщиков.
Приемная главного врача уже долгие годы была покорена двуликой феей – Ириной Владимировной Бухаловской. То была, бесспорно, сладкая женщина и по форме и по содержанию. Сергеев любил посиживать на кожаном диване напротив взрослой красавицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Выводы формулировались сообща, с оценками далеко идущих исторических перспектив. Но чаще всего компания в своих размышлизмах незаметно, но последовательно забиралась в дебри клинико-социальных и простых человеческих отношений. Коснувшись таких тем, невольно переходили на примеры из жизни больницы или муссировали опыт личной жизни.
Верещагин заметил:
– Поищем подтверждение сказанному в наших родных пенатах. Муза, конечно, не будет отрицать свою принадлежность к Богом избранному народу. Господин Глущенков, видимо, тоже не решится отрицать присутствие значительной толики еврейского генофонда. Сергеев больше походит на скандинаво-славянина, а Чистяков набрался через дедов и бабушек татарской крови; я же, ваш покорный слуга, в своем генофонде растерял ориентиры, но, скорее всего, во мне сидит всего понемногу. Можно ли назвать в таком случае наше поведение предсказуемым, последовательным и неопасным для окружающих? Захочет ли оракул петербургский раскрывать над нашими головами в трудную минуту спасительный зонтик?
– «Кто бы ни был прав – Библия или Дарвин – мы происходим, стало быть, или от еврея или обезьяны». – молвил Сергеев многозначительно. Он любил загадочного писателя Венедикта Ерофеева, черпал в его словесных шарадах поддержку своему «кипящему уму» и цитировал довольно часто.
Муза ляпнула, видимо, не подумав хорошо:
– Похоже, начинают прорезаться в головах посидельщиков ростки антисемитизма, – диссиденты перевоплощаются в ярых государственников-космополитов.
Она скривила губы в брезгливой полу-улыбке. Проиграв пробную сценку, Муза не вполне верной рукой потянулась к своему стакану с остатками сложного коктейля. «Сейчас сделаю глоточек и приложу этих интеллигентских падл мордой об эшафот»! – подумалось рассерженной даме.
Она всегда бурно реагировала на выпады против своего коренного народа, довольно часто теряя чувство меры. Алкоголь ведь плохой советчик в выборе мишени для разрядки неудовлетворенной сексуальной или, тем более, врожденной, агрессивности. Чувствовалось, что червь серьезных разочарований в последнее время гложил деву изнутри. Ноги у того червя, конечно, росли из области мошонки любимого человека.
Но продолжить бездарный театр ей не дал Чистяков. Он оборвал не правомерную эскападу резким замечанием:
– Кончай пороть чушь, барышня! Здесь нет чудаков на букву "м" – здесь проводят свободное время универсалы-генетики и по совместительству поклонники Бахуса – бога, совершенно не причастного к политике. Нам нет никакого дела до семитских или антисемитских заморочек. Нас интересуют простые человеческие отношения между нормальными людьми, а не нациями. Геополитикой и идеологией занимаются в других учреждениях, в других подвалах. Придется ограничить тебя в выпивке – ты уже плохо держишь дозу.
Муза было попыталась откликнуться на замечание патрона. Ей очень хотелось продолжить беседу. Но «хавальник» (так иногда выражался метр) ей был заткнут Чистяковым резко и категорически:
– Shut up, femina! Когда мужчины ведут высокую беседу, то воспитанная женщина должна молчать, слушать и преданно есть глазами своего покровителя.
Конечно, он понимал, что Муза перебрала, да и разволновалась из-за воспоминаний об умершем мальчонке. Потому при видимой грозности в слова отповеди он вкладывал больше сарказма, чем злости. Но с Музой никогда нельзя недоигрывать, – она воспринимала это как поддержку атаки, – лучше пережимать, причем, основательно. Бурный еврейский темперамент не подчиняется уговорам – он требует отеческого диктата.
Глущенков обалдело поводил глазами с Музы на Чистякова и обратно. Тон собеседниками был взят явно выше, чем требовала того воспитательная задача. Он не знал чью сторону стоит принять, к чьему воплю присоединить свой робкий голос. Голос крови стучал в виски и требовал вступиться за смелую женщину. Но в той компании были свои правила отношений, которые не стоило нарушать новоиспеченному адепту.
Сергеев давно привык к женским выбрыкам Музочки, великолепно понимал лечебное свойство мишиных отповедей. Ему захотелось протянуть руку помощи Глущенкову:
– Вадим Генрихович, позвольте рассказать вам легкий анекдотец. Дело было так: в выгребную яму на даче в Переделкино, в гостях у маститого писателя или композитора (не помню точно), свалились одновременно два начинающих творца – Мойша и Абрам. Положение, как вы понимаете, аховое: во-первых, трудно выбраться; во-вторых, какой конфуз – необходимо появиться в избранном обществе, благоухая перезрелым говном. Абрам основательно призадумался, оцепенев. Мойша метался, дергался, повизгивал. Надо сказать, что яма была переполнена и уровень дерьма подходил под самое горло – еще немного и можно утонуть. Когда в очередной раз Мойша безуспешно попытался запрыгнуть на край ямы, Абрам молвил: «Не гони волну, Мойша! Захлебнемся». Идея ясна, Вадик? Юпитер сердится – значит он живет. Оставьте надежды постигнуть глубоко личное, потаенное, интимное.
Олег Верещагин, видимо, тоже уловив метущийся взгляд Глущенкова, в свою очередь и на собственный лад решил оказать моральную поддержку, остановить возможное незапланированное действо:
– Вадим Генрихович, не могли бы вы прояснить политическую обстановку в масштабах больничного созвездия: знатоков интересует, что происходит в верхах нашей больницы? Думающим людям сдается, что надвигаются перемещения в эшелонах власти? Никто не сомневается, что вы, мудрый человек, владеющий секретной информацией и многочисленными кухонными рецептами, станете понапрасну притираться к многомудрой попе начмедихи. Было замечено, что вы на вскрытие не столько переживали по умершему, сколько тонули в мечтах обаять преступной страстью колоритную особу.
Глущенков впал в транс, потом, сглотнув слюну, сделав еще несколько обманных движений головой, начал не очень связанную речь:
– Во-первых, никакой страсти в помине нет; во-вторых, я плохо осведомлен о планах администрации; в-третьих, я не понимаю причин подобных волнений; в-четвертых, …
Ему не дали договорить. Первой, почему-то, взвизгнула Муза:
– Глущенков, вы ведете себя не как истинный еврей, а как пархатый жид из под Гомеля. Кто вам поверит, педерасту!? Она почти что зарыдала, но потом одумалась и сплюнула себе под ноги.
Все, буквально все, даже недавно поселившаяся в морге приблудная кошка, поняли, что сегодня особый день – день эмоциональных переборов и далеко идущих откровений.
Кошка выразила свое понимание буквально – она, словно пытаясь отмыть смущение, принялась усиленно умывать мордочку. Кстати, как только кошки, даже самые задрызганные и завалящие, приобретают постоянное, более-менее комфортное, жилье, они обязательно, и в первую очередь, наводят внешний лоск.
Муся, – так назвали этот серый комочек, – еще не остыла от страсти наводить порядок в своей природной одежде. Поразительно, что аристократ Граф принял ее, как родную. Видимо, он тоже умел проникаться состраданием. Лаковый коккер-спаниель предоставил ей кусочек своей лежанки, и она приняла его благородство, как должное, – как поведение просто цивилизованного существа, а не как барское снисхождение.
Он же, скорее всего, видел в ней ребенка, попавшего в силу жизненных обстоятельств в беду и решил протянуть лапу помощи и поддержки. Может быть, в нем проснулся инстинкт отцовства, который природа пока еще не дала ему реализовать.
Верещагин, – признанный мастер восточных единоборств и буддийской философии, – шире, чем обычно, приоткрыл глаза и взглянул на Музу с любопытством, в котором можно было угадать сомнение, выражаемое сакраментальной мужской фразой: «Интересно, если бы мы встретились лет пятнадцать тому назад – трахнул бы я тебя или нет!?»
Муза взглянула на него исподлобья и произнесла в пространство только одно решительное:
– Нет! – Как удалось ей угадать мысли Верещагина – остается загадкой восточной женщины.
Чистяков сам себе, внутренним голосом, ответил за Олега: «Конечно, трахнул бы, не удержался бы». Он уже был под впечатлением от происходящего, загипнотизированный проявлением откровенного женского темперамента, надумал углубиться в приятные воспоминания периода былой молодости, как вмешался в разговор Сергеев:
– Наша откровенная дружеская беседа приобретает все более и более интересные повороты. Вадик, без лукавства скажу вам: либо вы колетесь окончательно и тогда выходите от сюда живым, либо, сославшись на сильное наркотическое опьянение, мы вскрываем вас прямо сейчас – секционная свободна, инструменты готовы. В первые мгновения, вам будет больно, но затем наступит полнейшее выключение сознания. Я понятно объясняю для врача-диетолога, человека редчайшей профессии, Вадик.
Муза тоже вошла в роль и подыграла: она метнулась к входной двери и заперла ее на массивный засов. Затем стала лихорадочно вытаскивать из стеклянного шкафа с медицинскими инструментами разные ножи и ампутационные пилы – картина не для слабонервных.
Вадим Генрихович, конечно, понимал, что речь Сергеева – это буффонада, гротеск, рассчитанный на неискушенных. В таких речах, безусловно, больше юмора, чем страсти к шантажу. Но даже при полном понимании безопасности вид секционного стола, стеклянного шкафа, переполненного острыми ножами, пилами, зацепами, расширителями, бужами и прочей блестящей металлической прелестью, вызвал прилив кошмарной жути. Мороз и дрожь начали пробираться к позвоночнику и стволовому отделу мозга Глущенкова, глаза расширились. Подозрение переходило в уверенность: «Черт знает этих пьяных идиотов. Еще и вправду прижмут к секционному столу – мгновение и резкий разрез по Шору от горла до лобка».
Вадик неоднократно видел, как мастерски, молниеносно выполняет такую работу Чистяков и Сергеев. Ну, а Верещагин тоже отпетый бандит – ударом голой руки в мгновенье крушит доски, кирпичи, бетонные блоки. Трусливая мысль влезла в голову: «Хватит проводить разведку-боем, в последний раз выполняю задание командиров. Если выберусь отсюда – всех выведу на чистую воду, сдам главному врачу и сниму дружеское обличие! Сволочи, сволочи – все сволочи»! …
Выскользнула еще одна тревожная мыслишка: «Что-то сегодня сильно повело, – добавили разбойники чего-то в алкоголь». Что-то врачебное всколыхнулось в Вадике: «Может быть, проводят премедикацию?.. далее – полный наркоз и начнут расчленять. Будут продавать органы поштучно богатеям здесь и за границей»…
Над Вадиком нависло лицо Сергеева. Внимательные глаза заглядывали глубоко в душу. Вадим воспринимал его взгляд, как начинающийся гипноз, – он уже терял сознание.
Послышался отдаленный разговор:
– Зрачки расширены. Муза, стерва, ты не подсыпала ему клофелин в пойло? – это уже был энергичный вопрос Чистякова.
Сергеев вмешался с успокоительными речами:
– Миша, охолонись. Ну, не изверг же Муза. У Глущенкова банальный обморок – испугался основательно от угроз, немного перебрали с суггестией. Совесть не чиста, знает стервец, что за шпионаж вешают или расстреливают – вот и поплыл стукач. Возможно, парадоксальная реакция на алкоголь, к тому же переволновался около жаркого мартена начальствующей пассии начинающий альфонс.
– Муза, неси нашатырь! И только не говори, что тебе жалко для такого говна даже аммиачной настойки.
Через некоторое время Глущенков был приведен в порядок, и с ним заговорили, как на настоящем следствии. Он, ослабленный недавним обмороком, поведал, как на духу, о том, что Эрбек уходит на повышение – в райздравотдел. Решается вопрос о приемнике и среди кандидатов рассматривается Глущенков, либо Записухина – нынешний начмед.
Из Глущенкова удалось выдавить и признание о дисциплинарных акциях, которые планируются против диссидентской компании, но он скрыл свою истинную роль в том процессе. Однако, о ней уже давно все догадались.
В конце допроса Сергеев посоветовал Вадику сделать развернутую электрокардиограмму; а еще лучше будет, если он найдет время показаться ему, как инфекционисту. Сергеев произнес эти слова, давая понять о существовании в них особого подтекста.
Глущенков Вадим Генрихович был отпущен с миром, но ему было заявлено, что поскольку он важное государственное лицо, на которое делает ставку верховное главнокомандование, то ему нет никакого резона так тесно общаться с челядью, особенно с имеющей диссидентский уклон в мыслях.
Кто-то вспомнил, что по скромным подсчетам, компания «отбросов» задолжала ему пятьдесят рублей. Деньги тут же были собраны и, как не сопротивлялся избранник божий, ему их всунули в карман, а жирное тело выставили за двери помещения морга. «Прощание прошло на высоком морально-политическом уровне» – поджопника соискателю никто не давал.
В комнате воцарилось молчание, – каждый по-своему оценивал перспективы надвигающихся перемен. Тишина была прервана резким звонком внутреннего телефона, – звонил главный врач, он требовал к себе срочно Сергеева «вместе со всей его заблудшей душой». Эрбек умел и любил шутить и, иногда, это у него неплохо получалось. Посиделки сами собой разваливались, но, уходя «на задание», Сергее попросил Мишу дождаться его возвращения.
2.2
Кабинет главного врача располагался в другом, дальнем, крыле здания на первом этаже (точнее, в бельэтаже). В этих апартаментах, спрятанных так ловко, что ни один пациент, в случае неутолимого желания высказать главному врачу лично свои претензии, не сможет найти тайных входов и выходов. Придется отписывать жалобу и пересылать по почте. А это, как показал опыт, сковывает решительность и активность жалобщиков.
Приемная главного врача уже долгие годы была покорена двуликой феей – Ириной Владимировной Бухаловской. То была, бесспорно, сладкая женщина и по форме и по содержанию. Сергеев любил посиживать на кожаном диване напротив взрослой красавицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56