Потому, вырываясь на простор производственных отношений, потерянные красавицы размахивают гуляющим взором, как казак острой саблей. В праведных делах сексуальная эпатажность только бодрит пациента, вселяет, пусть мифическую, но все же надежду на выздоровление, на скорое приобщение к радостям жизни. А единичные, быстро отцветающие мужчины-врачи тоже ведь имеют право на свою дозу допинга, если уж их беспощадно обделили зарплатой.
Будем чаще вспоминать сакраментальное: «От одних только икр ее мороз продирает по коже». Сергеев мысленно обратился к знаменитому диалогу Иисуса с женщиной: «А она подошедши кланялась Ему и говорила: Господи! Помоги мне. Он же сказал в ответ: не хорошо взять хлеб у детей и бросить псам. Она сказала: так, Господи! Но и псы едят крохи, которые падают со стола господ их. Тогда Иисус сказал ей в ответ: о, женщина! Велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему» (От Матфея 15: 25-28).
Проза жизни снова пересекла воображение Сергеева: приперлась на вскрытие и наша собственная княжна Людмила, мудрая и злободневная, как Всемирная организация здравоохранения. Она занимает весьма ответственную должность – заместителя по работе с медицинскими сестрами. Не понятна цель ее прихода на вскрытие. В ее выразительных глазах спрятана буйная саратовская хитринка, напоминающая о полном понимании значения Библейского греха и владении техникой политического расчета. Организаторский натиск у русской леди может затмить всю суету героев американского писателя Уильяма Сидни Портера, более известного отечественному читателю под псевдонимом – О.Генри.
С ней заодно решила проявить любопытство другая пассия: некую настороженность может вызвать ее сегодняшняя любознательность. У крашенной блондинки масса достоинств, а недостаток только один: дотошный психолог легко заподозрить душевный альбинизм, который, как чистый лист бумаги, легко заполняется любыми начертаниями судьбы. Именно из такой коварной белизны, если верить Ивану Тургеневу, происходил особый вид российских помещиц, которые, скучая, затевали губительные разборки с крепостным глухонемым мужиком. А распри эти, к сожалению, заканчивались утоплением безобидной собачонки с музыкально-саксофоническим именем Муму.
Имидж помещицы не умер вместе с октябрьским переворотом. Он продолжает лелеяться в современной больничной среде. Симптомы некоторого психофизиологического неблагополучия даже в таком дружном коллективе, конечно, может обнаружить психотерапевт с развитой фантазией и склонностью к поэтическим ассоциациям. На них натыкаешься сразу, как только входишь в обширное помещение клинической лаборатории.
Масштабами и формой оно напоминает арену Древне Римского цирка, где убивали львов и гладиаторов. В самый мрачный угол лабораторные пифии загнали своего единственного черница, ликом и манерами приближающегося к Сергию Радонежскому. Там он, безмолвный, пялится в микроскоп, о чем-то советуется с компьютером, и ласково поглаживает доверчивое серо-полосатое существо, похожее на заслуженную блокадницу.
Кошки безгранично отзывчивые на ласку зверьки. Но махровые берчисты, эти лабораторные курвы, готовы распять на огненном кресте своего единственного раба. Они доверяют ему сильно исхудавшее кошачье тело лишь в дни, когда у непорочного зверька заканчивается течка. Рефреном боли, сострадания, мужской солидарности стучат в сердце, как «пепел Класса», слова поэта: «Она, умевшая любить, так равнодушно обнимает. Она еще не понимает: меня забыть – несчастной быть».
Практически в любой службе больницы заметно чередование: белых и откровенно черных, складных и неладных особ. Имеются, безусловно, и свои легендарные личности, ставящие клинические рекорды и в хорошем, и плохом. Нет слов, они самоотверженно трудятся, честно отрабатывая хлеб с маслом, сплетничая, конфликтуя и попусту истощая здоровье.
Рутина всех уродует, но остаются и такие экземпляры, которые сумели выстоять и сохранить свой человеческий облик, женскую привлекательность. Сколько раз Сергеев, пока выработал иммунитет, ощущал энергетические разряды по всему телу и в специфических зонах при встрече с изучающим взглядом иной эльзасской блондинки с надежной анатомией и безупречной физиологией. Невольно унесешься мыслями в далекие земли, где проживают люди с очаровательным смешением крови – германской, французской, итальянской.
Такое смешение, как правило, дарит достойному мужчине плодородное семейное счастье: кучу здоровых, послушных детей, вкусные обеды и бытовую опрятность. О чем еще можно мечтать. Это вам не трагическая необходимость ежедневного общения с особами, скелеты которых изуродованы печатью татарского ига. Уже 600 лет коротконогие существа – сотоварищи лошадки Пржевальского – ковыляют по России. Тогда они покрывали безграничные степные расстояния, таща на себе свирепых лучников. Сейчас их природная свирепость перетекла в другой сосуд – они напрягают неуклюжие станы под тяжестью чрезмерной гордыни, фанфаронства, демагогии, карьеризма.
Но встреча с высокой и стройной почти натуральной блондинкой окупает все издержки демографического производства. Как славно, однако, что одна из ее прабабок умыкнула часть арийского генофонда. И теперь, страдающие повышенной сексуальностью одинокие мужчины могут, хотя бы умозрительно, не надолго, переноситься, например, в Hamburg.
Этот древний «город-земля», с населением более 1,6 миллиона человек, способен приковать к своим великолепным улицам, домам и площадям сердце заблудшего россиянина. Сергееву в голову, в воспаленный мозг, ударила струя воспоминаний об «ошибках молодости» – о далекой, но все еще не забытой волшебнице – Ирэне – белозубой, белотелой, белокурой! Их тайная любовь, бешено прорывавшаяся через трудности освоения немецко-русских словесных пар, так и осталась не разгаданной всевидящим оком Комсомольского прожектора того медицинского института, в котором им повезло набираться ума и делиться отчаянной страстью. Расставание с восторгами молодости были мучительными, а потому памятны поныне.
Уехав на родину, она вынуждена была переключиться на немецкого молодого физика, но он оказался даже не лириком, а интернациональным импотентом. Супружеское горе пришлось волочить Белокурой Ирэн по всей Германии, ее лучшим сексопатологам, как Иисусов крест. И будешь трепетно взывать к воспоминаниям, прощупывая взглядом плодородную блондинку – наследницу германских биологических традиций.
Здесь в России, она для приличия делает вид, что в своей лаборатории играет с цифрами, ладит несложные графики, увлечена компьютером. Но не простаки же кругом: можно понять, что ее предназначение – смущать и разбивать вдребезги сердца рыцарей, а не коверкать души оруженосцам. Ее миссия – делить ложе, а не колонки цифр, высекать энергию из коленопреклоненных, а не чиркать спичками над лабораторной спиртовкой.
Кто знает, по чьей сексуальной прихоти появилась на свет белокурая бестия, как залетела в чахлый болотистый Санкт-Петербург, где уже умудрилась ранить сердце неловкому российскому медведю. Может по вине ее предков прекрасный, ухоженный Гамбург – один из главных городов далекой Ганзы – и стал в 1510 году вольным имперским, а в 1815 – вольным мировым городом.
Но всему свое время и место: работать или шалить с музами – вот в чем вопрос?! Тому и другому необходимо отдаваться без остатка, без совмещения. Эдуард Багрицкий был прав: «От черного хлеба и верной жены мы бледной немочью заражены». А засушенным Пенелопам поэт еще в далекие революционные годы в «Птицелове» посвятил нежно-назидательные строки: «Марта, Марта, надо ль плакать, если Дидель ходит в поле, если Дидель свищет птицам и смеется невзначай»?
Сергеев остановил воображение, чуть было не выпрыгнувшее за пределы морга. Вовремя для того были найдены подходящие слова: «И свет светильника уже не появится в тебе; и голоса жениха и невесты не будет уже слышно в тебе: ибо купцы твои были вельможи земли, и волшебством твоим введены в заблуждение все народы» (Откровение 18: 23).
Словно дробь копыт дикого скакуна раздается стук каблучков и еще одно тело, спрятанное под элегантным белоснежным халатом, впорхнуло и приблизилось к столу скорби – секционному лежбищу. Сергеев заметил, что у него с возрастом и врачебным опытом появилась отвратительная, но необходимая, привычка глазами раздевать объект наблюдения. Сейчас это была заведующая пульмонологическим отделением. Он никак не мог вспомнить ее имя и фамилию, но всегда фиксировался при встрече на жгучей брюнетке (подкраска – хитрый прием, рассчитанный на молодых повес). Короткая грива удачно венчала шальную, изящную голову.
Это не женщина, а инструмент для вивисекции, решительной и хищной. Срезая взглядом верхушки голов клиентов, она пытливо вычисляет своего долгожданного берейтора. Но неконкретность гипнотических пассов лишает немногочисленные мужские особи остатков вигильности. Трудно понять подтекст ее взглядов – толи он бесцеремонно-оценочный, толи избирательно-сдержанный. От таких персон можно ждать чего угодно – оцепенение скромностью или поощрение раскованностью. Она представляется чем-то средним между «соблазнительницей леших» и «соблазненной ведьмой». Ясно, что бойкий персонаж выпрыгнул из рассказа «Олеся» Куприна, быстро подкрасив волосы.
Со свитой из ассистентов влился в общую массу белых халатов заведующий одной из клинических кафедр, расположенных на базе больницы, известный всему городу маститый профессор Кленорин Авде Абрамович. То был, бесспорно, знаменитый ученый, научные работы которого были в известной мере откровением в избранной специальности. Блестящий лектор и клиницист, врач от Бога, он привлекал массу слушателей на свои занятия и проводил их талантливо.
Рядом с ним, как молчаливая тень императора, распластанная по полу, скользила доцент Муромцева Агафья Антоновна. То была любопытная женщина. С отменными внешними данными, видимо, особенно выделявшими ее в молодые годы, она стала избранницей Кленорина в тот период, когда вульгарный порок не оседлал окончательно его психику. Эта непонятная связь защищала нарождающегося метра от всевидящего ока институтского парткома – любые подозрения, самая доказательная критика уходили в песок этой самоотверженной связи, ничем практически не грозившей обоим.
А ведь в те времена за гомосексуализм спокойно могли упрятать и за решетку. Оба были в разводе со своими половинами, а потому с легкостью и изяществом изображали, порой намеренно аггравируя, раскованную любовь двух независимых интеллигентов, поднявшихся выше сексуальной культуры толпы. На деле, она была при нем заурядным адъютантом, а он – разочарованным в чистоте женской любви божеством.
Как психологические партнеры они делились просто: он был «садист», а она – «мазохистка». Он смотрел по верх голов женщин, останавливая свой взгляд только на молодых мужчинах. Что делать – у каждого свой искус, своя особая стать. Кленорин числился признанным патриархом гомосексуализма среди мужской совокупности медицинских работников.
При его настойчивом содействие многие из ныне остепененных, пройдя через древний порок, приобрели научное благополучие, но и печать порченных. Кое-кто по той же причине рано ушли из жизни. Некоторые застряли на пороке окончательно и навсегда. Под его похотливым взглядом почему-то опустил глаза Чистяков. Это неприятно кольнуло и насторожило Сергеева, но он тут же отогнал шальное и пока казавшееся нелепым подозрение.
Следом за первым появился второй – все братья, все из одной семьи. Этот профессор всплыл недавно. Но уже успел прорваться в проректоры института. От того величие его было безмасштабным. Носил он гордую, неожиданную и вполне странную для врача фамилию – Орел. Она хорошо бы вязалась, скажем, с образом ладного выпускника краснознаменной школы милиции, командира танковой роты, на худой конец, с заведующим кафедрой спортивных игр института физкультуры имени П.Ф.Лесгафта.
В медицине все же привыкли к некоторой сдержанности в звуковых эффектах, – куда благозвучнее воспринимаются, например, фамилии Шапиро, Вовси, Ланг, Тареев, Снегирев и многие другие. Они не так коробят сознание пациента, тяжелобольного, новорожденного. Можно себе представить, какая паника начнется у женщин, собравшихся в очередь перед кабинетом врача-гинеколога, когда они прочтут на дверях табличку с такой броской фамилией.
Возникнет путаница выбора у тех, кто приготовился к аборту, многотрудным родам, но не к молниеносному зачатию, не к повторной и многоплодной беременности. Их, страдалиц, можно понять – они жаждут избавления от мук. Вместо того, им в глаза тычут опасностью. Хороша перспектива, если тебе на голову спикирует неожиданно что-либо когтистое, остроклювое, с блестящими, злыми и выпученными глазами, – с фамилией Орел.
Звали нового профессора просто и изысканно, по-Чапаевски – Василий Иванович. На украинской мови имя Василь звучит протяжно, трогательно нежно и призывно, как утренний крик коростеля. Но имя последней птицы – символа спортивного азарта и приза за меткий выстрел – вызывала у Сергеева другую ассоциацию – почему-то обращенную к корысти.
Скорее потому, что был избранник ученого совета человеком шустрым, особенно по линии профсоюзной деятельности, но недалеким и столь провинциальным, что незатейливое украинское подворье словно нарочно вываливалась у него из каждого кармана – то в виде грязного носового платка, то рассыпающейся по полу со звоном денежной мелочи, то в форме каких-то замусоленных записочек, затертой пачки презервативов. С ним было опасно стоять рядом, особенно на лекции – все время нависала угроза быть оконфуженным за компанию с Василием Ивановичем каким-нибудь сленговым выкрутасом, нечаянным поступком.
Он таскал за собой огромного размера кожаный дипломат, словно для убеждения окружающих и прежде всего самого себя в избранности своей ученой миссии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56